Застава «Турий Рог»

XII В ПЕТЛЕ

Ночь прошла спокойно, с рассветом отряд двинулся в путь, а вечером едва не погиб: несмотря на меры предосторожности и тщательную разведку местности, в ущелье Горячий Ключ неожиданно нагрянули пограничники.

Колонну разорвал взрыв — со скалы метнули гранату, затрещал пулемет, застукали беспорядочные выстрелы, нарушители бросились назад, и только сгустившийся мрак спас их от уничтожения.

Пограничники не преследовали нарушителей, рассчитывая загнать их в ловушку и взять живьем. Спустя время нарушители остановились. Убитых и раненых, к удивлению Горчакова, не оказалось, а он-то решил, что все пропало, — удар был внезапным, пограничники появились там, где только что прошел головной дозор.

— Велик бог земли русской, — облегченно сказал Горчаков. — Я думал: конец. Слава богу, обошлось. Теперь, — обратился он к Маеда Сигеру, — надо решить, куда идти. Ситуация изменилась.

Горчаков и Сигеру спешились, к ним присоединился Лахно. Подошел запыхавшийся Мохов.

— Секретничаете?! Почему без меня? Рано со счетов списываете, господа хорошие, я еще пригожусь.

— Как можно, Арсений Николаевич!

— Ладно, ладно, я не обидчивый.

Горчаков поискал взглядом Господина Хо — может, и его позвать? Маеда Сигеру заметил это, но промолчал. Совет продолжался недолго, всех тревожило одно: преследование вынудило отряд повернуть на юго-восток, вместо того чтобы двигаться строго на север.

— Приходится изменить маршрут. Дорога в заданный пункт перерезана, остается использовать запасной вариант, двигаться кружным путем, — доложил Горчаков. — Это потребует максимального напряжения сил, дополнительной затраты времени, однако задача вполне выполнимая.

— Вопросик имеется, — проговорил Мохов. — Дерьмовый, но жгет, как блоха. Куда мы, собственно, идем?

— То есть как — куда?! В заданную точку.

— В заданную. Так, так…

— Странный тон, Арсений Николаевич. Вас что-то не устраивает?

Мохов прикусил язык. Раздраженный, невыспавшийся Горчаков приказал готовиться к движению. Мохов ушел, пощелкивая плетью по замызганному сапогу.

Снова потянулась нескончаемая тайга, конники взбирались на сопки, ныряли в распадки, переходили вброд бурные ручьи. Разговоры прекратились, даже балагур Венка умолк, только хунхузы изредка перебрасывались короткими фразами.

Теперь нарушители стали куда как осторожнее, вперед высылали дозор, Горчаков, в бинокль ощупывая лесные дали, часто останавливался. Спутники боязливо озирались: пограничники могут появиться в любую минуту, а встреча с ними хорошего не сулит, второй раз не повезет…

Вечером дозорные сообщили: дальше идти нельзя — за сопкой пограничники. Горчаков с пристрастием допросил бывших в дозоре Окупцова и Венку. Горбоносый Окупцов, помаргивая белесыми ресницами, доложил, как едва не был замечен красными. Напуганный, он пытался скрыть страх, жирные, поросшие медной щетиной щеки мелко подрагивали:

— Чуток не узрили меня, стерьвы. В аккурат питались, потому и не засекли. Главное — собаки с ними, слава господу, ветер от них дул, не то б…

— У вас все?

— Харч у них добрый, — проговорил Венка. — Сало жрут.

Горчаков грубо оборвал парня, коротко посоветовавшись с Маеда Сигеру, поднял отряд… Шелестел по листьям мелкий дождь, между сопок плутал ветер.

Ежеминутно ожидая столкновения с пограничниками, Горчаков поглядывал на Сигеру, но широкое лицо японца было спокойным, и Горчакову становилось неловко — капитан рискует наравне со всеми, но вида не подает. Завидная выдержка.

А Маеда Сигеру волновался не меньше Горчакова. Понимая, что преследование продолжается и схватка с пограничниками неминуема, он готовился к ней, тайно взывая к богам, — теперь, когда преследуемые пограничниками нарушители метались по бескрайней тайге, японец осознал всю опасность и бесперспективность затеянной акции. Но капитан не отчаивался, мысленно прощаясь с родиной и близкими людьми, он готовился достойно встретить смерть. Нащупав на поясе короткий самурайский меч, с помощью которого истинные рыцари духа покидают сей греховный мир, удаляясь в юдоль вечного блаженства, японец успокоился. С чувством собственного превосходства посматривал он на погруженного в тревожные думы Горчакова. Всегда подтянутый, командир отряда сутулился в седле, Сигеру поморщился.

— Не хорсё, господин Горчаков. Очинно не хорсё.

— А кому сейчас хорсё? — злобно буркнул Горчаков, японец не оскалил, как бывало, белоснежные зубы, перешел на английский:

— Вам бы следовало подтянуться, сэр. Доверие командования императорской армии ко многому обязывает. Офицер обязан вдохновлять подчиненных и тем самым способствовать выполнению поставленной задачи.

— С какой стати вы напоминаете мне о прописных истинах, капитан?

— Не сердитесь, господин Горчаков, но мне показалось, что плавное течение ваших мыслей нарушено, вы чем-то серьезно озабочены. «Это весьма прискорбно», — подумал я. Ничто не должно отвлекать солдата на тропе войны. Ничто. Самурай обязан думать только о полученном задании, остальное несущественно.

Горчаков сухо заметил, что самураем не является. Японец возразил: в известном смысле командир отряда может считать себя таковым, ведь он выполняет боевой приказ армии Ямато. Горчакову стало смешно: любопытно, как капитан поступит, если задание полковника Кудзуки все же выполнить не удастся.

— Будет не хорее, — сказал по-русски Маеда Сигеру. — Очинно не хорсё. — И снова перешел на английский: — Придется прибегнуть к харакири. Если так случится — я поступлю как самурай. Меч всегда при мне, я не расстаюсь с ним. Одно тревожит: хватит ли силы выполнить установленный ритуал, сумею ли сделать второй разрез, не потеряю ли сознание после первого взмаха меча — продольного?

— У русских офицеров есть отличный способ — пуля в лоб. Быстро, а главное, надежно. Веселенькую проблему обсуждаем, капитан!

— О, да! Не хорсё. Очинно не хорсё…

Зубы Сигеру блеснули. Придерживая коня, он поравнялся с Лахно, пропустил мимо себя остальных. Окупцов с Волосатовым, замыкающие, недоуменно покосились на японца, Сигеру махнул им, чтобы ехали дальше, и остановил коня. Бандиты переглянулись.

— Куды это их японское благородие нацелилось? — удивился Волосатов.

— А хоть бы и к красным на свиданьице? Тебе какая забота?

— Напрасно шуткуешь, землячок! По нынешним временам шутковать опасно.

— Не опасней, чем по чужой земле шляться. Чего страшиться? Что кому на роду написано, так тому и быть. Тебе, к примеру, на суку качаться. Извиняй, конечно, за правду-матку, но я ясно вижу — не ошибусь.

— Ишь ты! А чего себе зришь, каку судьбину?

— Неохота говорить. Всем нам одно предназначено: нагрешили. Когда-никогда, а ответ держать придется. А с тобой петля сдружилась, знаю. Хорошо, коли намылят, а шершавая ох и обдерет!

Волосатов озверел. Осьминожьи глаза ката вспыхнули ненавистью, Окупцов зябко передернул жирными плечами. Страшен кат, недаром все его боятся, даже атаман. Хилый — соплей перебьешь, — а есть в нем что-то нездешнее. Самые оголтелые варнаки не выдерживали взгляда его прозрачных мертвых глаз. Волосатова боялись даже собаки, стоило кату приблизиться, псы злобно рычали, щетиня на загривке шерсть…

И не надо бы спрашивать Окупцову, да не удержался, полюбопытствовал: с чего это псы сипнут от лая? Кат потемнел, погонял желваки на острых скулах. Ответил неожиданно смиренно:

— Кто их знает? Есмь смертный, сотворен из того теста, что и прочие. Раб божий, обшит кожей. А с бессловесных тварей какой спрос — мало ли что им почудится?

Окупцов осклабился: хитер Волосан, мастер мозги туманить. А Волосатов весь трясся, обидчив был не в меру, всюду ему чудились насмешки — в косом взгляде, оброненном ненароком слове, недвусмысленном намеке. Смертельно обижался Волосатов и обид никому не прощал. Не всем воздавал должное тотчас, выжидал порой подолгу, выбирая подходящий момент; память у ката отменная, обидчиков не забывал, даже малышню, — придет время, заплатят за все. Насмехаться над ним чего проще — хил, плешив, кожа вялая, сморщенная, нечистая. Еще не старый, а зубы растерял, корку хлеба не угрызть. Прогневал, видать, господа, недаром в писании сказано: «Зубы грешникам сокрушу». Волосатов никогда не был религиозным, в юности и вовсе богохульствовал изрядно, с годами, однако, остепенился: часто молился истово, отбивал поклоны. Не особенно надеясь на Христа, хаживал в нанайское стойбище, подолгу толковал со старцами, целовал обмазанных засохшей кровью деревянных идолов.

Приобщился и к буддийской вере, рядом с крестом на чахлой груди палача болтался добытый у спиртоноса золотой Будда…

Кат мало-мало калякал по-маньчжурски. Подслушав беседу Господина Хо с телохранителем, ничтоже сумняшеся встрял в разговор, несказанно озадачив и удивив хунхузов. Главарь до объяснений не снизошел, брезгливо отвернулся, а безносый Страхолютик злобно прогнусавил:

— Забудь наш язык. Иначе — кантами!

Волосатов обложил его по-русски, на том все и кончилось; хунхузы особо не приставали, в свою очередь кат, отлично зная, что разбойники слов на ветер не бросают, держался от них подальше. Но в «поминальный» список занес обоих; Господин Хо и Безносый соседствовали в нем с Окупцовым и братьями Зыковыми. В отношении атамана ката обуревало сомнение: может, не стоит записывать — все же работодатель…

На рассвете грохнул залп, затрещали выстрелы, защелкали по вековым деревьям пули. Пограничники, настигнув нарушителей, ударили с тыла. Ахнув, схватился за грудь задремавший часовой, меткая пуля прошила насквозь. Заржали, заметались кони. Спавший вполглаза Лахно схватил жеребца за узду, свалил за ствол рухнувшей лиственницы, залег, поливая атакующих из ручного пулемета.

Лахно спас отряд от уничтожения, на несколько минут задержал пограничников, и бандиты успели уйти. Усталые пограничники, постреляв вслед банде, прекратили огонь, нарушители, подгоняемые посвистывающими над головой пулями, ошалело ломились сквозь тайгу.

Расстреляв два диска, Лахно рывком поднял коня и помчался догонять своих. Это удалось не вдруг, напуганные нарушители забились в самую глушь. Когда же Лахно настиг отряд, его едва не уложил Ефрем Зыков.

— Свой, свой! Не видишь! В рот те, в печенку! — испуганно заорал Лахно, когда Ефрем вскинул на скаку карабин.

Зыков не сдержался, нажал спуск, Лахно пригнулся к лошадиной гриве, вдыхая острый запах конского пота; пуля, свистнув над ухом, срезала еловую ветку. Лахно смачно выругался, Зыков остановил коня и как ни в чем не бывало попросил закурить. Лахно нашарил кисет.

— Пожуй трошки…

— Пошто?! Свернем самокрутку. Сыпь!

— Зараз тебе красные отсыплют! Смерти захотел?! Следом за нами лупят. Карьером.

— Ишь ты, какой прыткий! Нешто по тайге карьером скачут?

Отряд догнали на поляне. Лахно соскочил с коня, Горчаков с чувством пожал ему руку:

— Спасибо тебе, братец.

— Не на чем, ваше благородие. Наши все целы?

— Хунхуза одного потеряли. Да младшему Зыкову не повезло…

Венка сидел на пне голый по пояс, Ганна ловко перевязывала парня. Бинты крестили смуглую мускулистую грудь, подмокали, проступало алое пятно, из-под повязки резво сбегала струйка крови. Растерянный Савка комкал в руках шапку. Заметив Лахно, страдальчески скривился:

— Вот оно как. А?!

И шмыгнул конопатым носом. Озабоченный Мохов оттолкнул его.

— Стягивай, Анка. Туже.

— Знаю…

Ефрем чужим голосом просипел:

— Подорожник добуду. Обождь мотать, девка…

— Уже приложила. Все делаю как надо. Не мешай..

Бледный до синевы Венка кусал спекшиеся губы:

— Какая женщина, русалка! Поправлюсь — сватов зашлю, ей-бо! Николаич, не обессудь…

— Валяй, — пыхнул самокруткой Мохов. — Крути девке голову.

Горчаков поглядывал на часы.

— Ехать надо, набольший. Не ровен час… — нерешительно сказал Ефрем.

— Надо-то надо… А брат?!

— Выдюжит…

Горчаков и Мохов переглянулись, Ефрем наклонил крупную голову, натянул брезентовый капюшон.

Ехали долго, Горчаков поглядывал на карту, мрачнел; вечером подскакал Мохов.

— Задыхается.

— Вениамин?!

— Ну! Пристанем на часок?

Нарушители обступили всадника. Нахохлившийся, он напоминал подбитую птицу. Глаза закрыты.

— Снимайте. Положим на траву, — распорядился Мохов.

— Нельзя. Ему так легче, — сказала Ганна.

Она сменила раненому повязку, Лахно сунул окровавленный бинт в дупло, запихнул поглубже.

— Не найдут.

— Они и так знают, — проговорил Волосатов. — Пограничники хитрющи, сквозь землю видят.

— Будет врать-то. Лучше помоги кровь остановить: бежит и бежит, — попросила Ганна.

— Не боись, Анка, — с трудом выдавил раненый. — Ее у меня много…

Ефрем подошел, вгляделся. Венкино лицо бледнело в густеющем волглом сумраке размытым пятном, расплывалось. Уходил рыжий Венка, озорной, беззаботный насмешник, уходил, и ничем его не остановить, не удержать. Даже великану Ефрему такое не под силу.

— Однако, пора, — глухо сказал Ефрем.

— А он?! — кивнул на раненого Горчаков.

Ефрем повторил негромко:

— Ехать надобно. Припозднимся.

Венка опустил голову, со щетинистой щеки скатилась слеза, повисла на кончике поникшего уса.

Мягко зачавкали по болоту копыта, зацокали на каменистой тропе. Нарушители спешили. Позади было тихо, но кто поручится, что их не обходят? Посоветовавшись с Маеда Сигеру, Горчаков приказал повернуть на северо-восток; когда погоня отстанет, отряд пойдет в заданном направлении. Горчаков нервничал, Сигеру его успокаивал: поблуждаем по тайге, пойдем куда следует. Горчаков скрипел зубами — японец, конечно, все свалит на него. В рапорте полковнику Кудзуки припомнит все его ошибки, Горчаков не верил своим хозяевам: коварны, вероломны.

Но вот Сигеру произнес загадочную фразу. Глядя в сторону, доверительно коснувшись плеча Горчакова, вкрадчиво проговорил:

— Есри не сумеем выйти в заданную точку — не огорчайтесь, мы уже достаточно сдерари…

Горчаков оторопел. Сигеру подъехал к Лещинскому и как ни в чем не бывало затеял с ним разговор о современной японской поэзии. Переводчик обрадовался неожиданному собеседнику, Горчаков задумчиво ехал по узкой каменистой осыпи: что же сие означает?

Его окликнул Лахно:

— Ваше благородие! Парень отходит.

Лежавшего на земле Венку обступили нарушители. Горчаков сел на пень. Раненый дышал тяжело, со всхлипом, Ефрем снял шапку, подложил брату под голову, Ганна вытирала платком кипенно-белое лицо, окровавленные, страдальчески изогнутые губы.

— Как дела, герой? — нарочито бодро спросил Горчаков.

Венка устало прикрыл глаза:

— Не так чтобы очень и не очень чтобы так…

— Мужайся, друг.

— Не столь мужаюсь, сколь пужаюсь. — Венка закашлялся, розовый пузырь вздулся у рта и лопнул, засеяв желтеющую щеку кровяными брызгами.

Мохов достал из кармана серебряные часы-луковицу, сдвинул на лоб кубанку:

— Нда…

Маеда Сигеру кивал, как фарфоровый китайский божок:

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

Отозвав Горчакова, он сказал по-английски:

— Скверно. Теряем самое дорогое — время.

— Сейчас выступаем.

— А бедный юноша?

— Повезем дальше. Не бросать же его.

— Двигаться с прежней скоростью мы не сможем…

— У раненого кровотечение. Тряска его убьет.

— Весьма прискорбно. Но лучше погибнуть одному, нежели всем. Промедление нас погубит, приказ командования останется невыполненным.

— Ваши предложения? — накалялся Горчаков. — Конкретно.

— Я ничего не предлагаю, — отчеканил японец. — Я требую решить проблему немедленно. Вы командир…

— Как же ее решить, черт побери?! Я не бог всемогущий. Человек умирает.

— Прискорбно. Но бороться со смертью он может долго, несколько суток.

— От нас с вами, капитан, это не зависит.

— Недооцениваете свои возможности, мистер Горчаков. Вы, сэр, облечены в отряде высшей властью. Вам дано право распоряжаться судьбами подчиненных. Их жизнью и смертью…

У Горчакова перехватило дыхание.

— Не хотите ли вы сказать, капитан, что я… чтобы я…

— Совершенно верно. Именно это я и имел в виду…

— Иными словами, вы предлагаете мне прикончить беспомощного человека? Достойное поручение русскому офицеру! Возможно, в японской императорской армии подобный поступок естествен, но я русский, и я не убийца.

Горчаков приказал продолжать движение. Маеда Сигеру укоризненно покачал головой:

— Не хорсё. Очинно не хорее.

На привале Венку осторожно сняли с коня и уложили на телогрейку, Савелий, оставшийся в одной рубахе, горестно матюгался, Ефрем угрюмо молчал. Ганна нагнулась над раненым:

— Ну как, бедолага?

— Лежать невмочь, посадите, — чуть слышно попросил Венка.

Ефрем легко поднял брата, прислонил к обгоревшему пню.

— Так лучше?

— Навроде… Воздуху… Дыхать нечем.

Ганна размотала подмокшую повязку, кровь на груди спеклась сплошной коркой. Желая обмыть края раны, женщина сдвинула домотканую, пропотевшую рубаху — открылись черные, бархатистые пятна, Ганна недоуменно потрогала одно: влажное. Мохов выругался:

— Чего застыла? Бинтуй!

— Но… Это же…

— Заматывай, тебе говорят! Ну!

Ганна торопливо накладывала повязку, испуганно поглядывая на насупленного Мохова, угрюмого Ефрема. Савка, монотонно бормотавший нецензурщину, вдруг ойкнул:

— Братень! У тебя ж гангрена!

Ефрем коротким ударом сшиб его с ног. Савка, проворно вскочив, заголосил:

— Братень! С тобой смерть сдружилась, бра-ат-ка!

— Зна-ю, — прошелестел Венка. — Чего уж…

— Э, раздолбай! — Ефрем махнул кулаком.

Савелий отлетел, крепко ударился о корявый ствол ели, выхаркнул с кровью осколки зубов:

— За что?!

— Замкнись, падаль!

Нужно что-то предпринять, думал Горчаков, но что? Злобно матерился, утирая рукавом разбитый рот, Савелий, тихо стонал Венка, тревожно перешептывались хунхузы. Маеда Сигеру протянул Горчакову маленькую коробку, высыпал на ладонь черные таблетки.

— Это сирьное средство. Оно обрегчит страдания несчастного; тибетские рамы умеют снимать борь.

— Предложите лекарство сами, капитан.

— Вы командир, вам удобнее.

Горчаков передал таблетки Ганне.

Женщина опустилась на колени, накрыла ладонью пылающий лоб раненого.

— Выпей, миленький. Полегшает.

— Как бы не так! — шепнул Мохов Ефрему. — Гангрена намертво когтит, сволочь.

— Спытаем, — просипел Ефрем. — Выхода нету.

Вскоре Венке и впрямь стало лучше.

— Пожевать чего не найдется? На порожний желудок помирать скучно.

— Видите, — сказал Горчакову Сигеру. — Уже хорсё. Очинно хорсё.

Горчаков отвернулся — он неплохо изучил своих хозяев. Вечером Господин Хо, расположившийся на ночлег поблизости, убедившись, что его не подслушивают, шепнул:

— Напрасно господин доверился своему высокопоставленному другу — раненый не доживет до рассвета.

— Вы полагаете?

— Уверен. Этот яд сперва возбуждает, глушит боль, затем наступает резкое ухудшение, и душа отлетает в обитель вечного блаженства. Тибетские ламы — великие кудесники, им ведомы тысячи способов изготовления яда. Тысячи! А результат один.

— Позвольте, позвольте! Значит, я собственноручно умертвил человека?

— Боюсь, что так.

— Убийство! Моими руками. Боже, какая подлость!

— Все мы здесь действуем на пользу другим… Не терзайтесь, господин. Везти беспомощного невозможно, вы это понимаете.

Звякнуло о камень железо, в зыбком тумане маячили неясные тени. Горчаков с хрустом потянулся, встал; Ефрем Зыков споро орудовал лопаткой, Савелий курил самокрутку. Завидев Горчакова, затоптал окурок.

— Брательника прибираем, вишь… Домовину бы, да нешто ее сколотишь?

— Конечно. Гвоздей ведь нет.

— На шута гвоздье? На шипе можно приладить, да время не указывает. Полежи, братень, и так до Страшного суда. Лапок еловых настелю, чтоб помягче…

Венка лежал навзничь, лицо умиротворенное. Зыковы поклонились брату до земли, Ганна всхлипнула, Мохов оттер ее плечом.

— Ну, бывай, Веньямин. Земля тебе пухом лебяжьим.

Могилу завалили камнями, Ефрем приволок обломок скалы, поднатужась, взгромоздил на холмик.

— Теперь не достанет.

— Кто?! — не понял Лещинский.

— Зверь. Кто же еще?!

Направляющим поехал Лахно, Волосатов и Окупцов тащились позади. Невыспавшийся кат то и дело оглядывался, Окупцов ворчал:

— Чего елозишь? Чиряк нажил или боишься, Венка догонит?

— Заткнись, боров бессовестный! Неладно вышло, дюже неладно, с того и беспокоюсь.

— Чего ладного — такого парня потеряли!

— Не в том суть, деревня! Глаза упокойнику не закрыли.[164] Ох, беда, беда…

— Подумаешь, глаза… Что ж из того?

— Неужто не знаешь? Мертвяк покоя не обрящет, восстанет из могилы, по тайге учнет бродить, успокоения искать.

— Че-го?! Ох-ха-ха! Дурак же ты, Волосан. Ну и долдон[165]!

— Не ржи, не ржи, пошто ощерился? Клыки кабаньи выставил, хряк толсторожий!

— Ой, сказанул! Ой, не могу…

— Эй, вы! — цыкнула Ганна. — Могила не остыла, а они регочут, жеребцы стоялые!

Окупцов зажал рот рукой, запыхтел, жирные, в рыжей щетине щеки тряслись:

— Волосан, а Волосан! А ты своим крестникам глаза закрывал? Эн их у тебя сколько! Ежели все восстанут да скопом навалятся — в куски порвут. Ну, че хлебало раззявил, как лосось на мели? Сказывай, закрывал глаза аль нет?

— Не утруждался. Нечего было закрывать тем, какие ко мне попадались.

— О!

— А ты как думал?! Из моей горсти не высигнешь[166], так-то.

Ехали молча. В полдень на привале Горчаков поглядел на компас, проверил направление по карте и в ярости захлопнул планшетку.

— Дерьмо и дерьмо!

Сигеру он застал за странным занятием — тот отрешенно что-то бормотал, похоже, молился. Горчаков покашлял, японец обернулся.

— Извините. Рюбрю побыть наедине с природой. Отдыхаю. Обретаю душевное равновесие.

— К сожалению, придется вас потревожить, капитан. Позвольте осведомиться: куда мы идем?

Японец насторожился, перешел на английский:

— Пожалуйста, сформулируйте вопрос точнее? Что вы имеете в виду?

— Не понимаете?! Извольте, объясню, хотя полагаю, что это не требуется. Вы карту сегодня смотрели?

— С вашего позволения — да.

— Вам известно, что мы давно отклонились от запасного маршрута, петляем, мечемся по тайге, чтобы уйти от пограничников?

— А вас устраивает свидание с ними?!

— Шутки в сторону, капитан! Люди выбились из сил, продовольствие и боеприпасы на исходе, мы утратили инициативу. В сложившихся условиях поставленную задачу выполнить невозможно. Мы превратились в зверей, преследуемых загонщиками, и рано или поздно угодим в силки.

— Не смотрите на вещи столь пессимистично. С маршрута мы действительно сошли, с запасного — тоже, выйти в заданную точку не представляется возможным, люди измотаны, голодны — все это так. И тем не менее мы должны идти. Движение, непрестанное движение — такова теперь наша цель. Движение — это жизнь.

— Движение — куда?!

— Куда угодно…

— А смысл? Зачем все это? Для чего?

Хитрый, изворотливый японец понимал: дальше лгать невозможно, придется сказать правду, какой бы горькой она ни была.

— Выслушайте меня, господин Горчаков. Я вас понимаю, ваши сомнения и тревоги достаточно обоснованны. Однако ситуация, в которой мы оказались, еще не повод для уныния. Представьте на минуту, что произошло чудо и отряд вышел в заданный пункт. Что же, по-вашему, мы должны там найти? Секретные аэродромы, укрепления, другие военные объекты? Нет, господин Горчаков, мы ничего там не обнаружим. Ровным счетом ни-че-го.

— Вы хотите сказать… — недоуменно начал Горчаков.

— Ни-че-го!

Бред или дурацкая шутка? Не спуская глаз с японца, Горчаков нащупал в полевой сумке клеенчатый сверток.

— У нас есть пакет. На случай чрезвычайных обстоятельств. В нем, очевидно, инструкция…

— Вскройте конверт.

— Не имею права. Приказано распечатать по прибытии на место.

— Вскройте! Это приказ!

Горчаков разрезал клеенку, разорвал плотный пакет, на листке рисовой бумаги всего три слова: «Возвращайтесь. Маршрут прежний».

— Что это, капитан?

— Это означает, что задание выполнено и нам надлежит вернуться домой, воспользовавшись проторенной тропой.

— Самоубийство! Нас ждут пограничники, чудо не совершится дважды, мы погибнем. Во имя чего, черт побери? Так тщательно готовились, сколько людей потеряли — зачем? Чтобы пересечь границу, пройти по чужой территории сотни километров, не достичь заданного пункта, где, по вашим словам, ничего нет, и вернуться обратно? Какой же во всем этом смысл? Никакого!

— Ошибаетесь, господин Горчаков. Смысл, представьте, есть. И немалый. Операцию «Хризантема» задумали дальновидные люди. Японская армия славится своим боевым духом, наши солдаты всегда готовы к самопожертвованию, они счастливы отдать жизнь за императора, примером тому славные камикадзе — воины, добровольно отдающие жизнь отечеству. Да, японская армия одна из лучших в мире, но боеготовность как пламя в очаге, его нужно поддерживать, не давать огню затухать. Особенно это касается Квантунской армии, которой в недалеком будущем предстоит схватиться с большевистским колоссом и которая находится на передовой линии.

— Все это мне известно, но я не вижу связи…

— Известие о нащей удаче воодушевит воинов!

— Удаче?! — Горчаков расхохотался.

Маеда Сигеру оставался невозмутимом.

— Уверен, что наши скромные заслуги оценят по достоинству.

— Более чем скромные, капитан!

— Весть об успешном завершении операции «Хризантема» станет достоянием всей императорской армии, укрепит боевой дух сынов Ямато, придаст им уверенности. В этом смысл наших усилий.

— Выходит, операция «Хризантема» имеет чисто пропагандистское значение?!

— Пропаганда — мощное оружие, ее значение трудно переоценить.

Так вот оно что! Горчаков расстегнул кобуру парабеллума, Маеда Сигеру молниеносно выхватил браунинг.

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

— Отправлю-ка вас к праотцам, капитан. На том свете мне это зачтется.

— Возможно, — хладнокровно согласился Маеда Сигеру. — Но советую не спешить. Судьба изменчива, и, как знать, не очутитесь ли вы там раньше?

— Однажды вы уже пытались спровадить меня в царство теней. Только ножичком.

— Вот этим? — Японец передвинул кожаный чехольчик на поясе.

— Да, да. Разбойничья штучка.

— Вам нравится? Неплохая игрушка! Однако нельзя быть таким неосмотрительным, князь; коснись вы пистолета…

— Не пугайте. Сочту нужным — пристрелю вас, как бешеного пса.

— Вы слишком самоуверенны, господин Горчаков. Так недолго и просчитаться. Быть может, сейчас смерть дышит вам в затылок…

Горчаков быстро обернулся, всадники мерно покачивались в седлах, клевали носами. Кто из них стережет каждое его движение? Кто? А может, все?

Чей-то пристальный взгляд упорно сверлил спину, Мохов обернулся. Ганна поспешно опустила глаза, атаман не удивился, привык: пусть пялится, не жалко. Усы дрогнули в слабой улыбке, шевельнулась хохлатая бровь; Ганна на безмолвное приветствие не ответила.

Мохов хотел было вернуться к прерванным невеселым размышлениям, хорошенько обдумать сложившуюся ситуацию, но что-то мешало сосредоточиться, настораживало. Что? Не находя ответа, атаман раздраженно сбивал нагайкой нависавшие над головой тугие еловые шишки. Ехавшие позади сподвижники ворчали, на них дождем сыпалась хвоя.

Внезапно Мохов понял: тревожил взгляд Ганны — непривычно кроткий, виноватый. Атаман придержал коня, ожидая, что говорливая Ганна заведет свою милую трескотню, но женщина молчала. Пришлось начинать самому.

— Ты вот что, Анка, — нерешительно заговорил Мохов. — Я же чую, кипишь. Не прячь камень за пазухой, бей. Что у тебя?

— Пустое. Бабье…

— Не обманешь, Анночка. Выкладывай.

— Уж и думки нельзя утаить. Все хочешь знать.

— Атаману положено знать свое войско. А ты в нем — первейший вояка. После меня, конечно. — Мохов пытался обратить дело в шутку, допытываться не хотелось, чувствовал: не по душе Ганне прогулка по советской земле, тяжелы испытания — какая ни есть боевитая, а все ж таки баба. Одновременно, как никогда, хотелось ясности: в их пиковом положении любая недосказанность, недоговоренность порождает сомнения, больно ранит.

— Не принуждай, Арсюша. Не надо.

— Вот так хны! Не родился еще тот, кто тебя принудит. Э, да знаю, о чем печалишься. Думаешь, займем какое-нибудь село, красивых баб везде много, вдруг какая и приглянется. Вот что тебя волнует.

— Нисколечка. Баб да девок, и верно, повсюду хватает, только им, Арсюша, жизнь не надоела, даже самым страховитым. — Ганна многозначительно похлопала по потертой кобуре револьвера.

Откинувшись в седле, Мохов захохотал на весь лес.

— Ай, атаманша! Востра!

Анночка, ясная зоренька, повидавшая за свои четверть века столько, сколько добрая сотня людей за всю жизнь не увидит, без промаха на полном скаку низавшая любую цель из короткого кавалерийского карабина, потешно бросавшая гранаты, — по-бабьи, несогнутой рукой, словно голыш в речку, рубившая вертучей шашкой наотмашь не хуже любого казака, пившая кружками неразведенный синий спирт, не боявшаяся ни бога, ни черта, хорошенькая Анночка ревнует! Мохов вытер выжатые смехом слезы, собольи брови женщины страдальчески изогнулись.

— Арсюшенька, любый! Что с нами деется? Заблудились мы, кровь цедим, как водицу. А зачем? О господи, зачем?!

Мохов невольно оглянулся, спину проворно осыпали мурашки. Не слова поразили — рванувшийся из перехваченного судорогой горла негромкий крик боли. Тяжелой рукой, не выпуская нагайки, Мохов прижал узкую женскую кисть к изогнутой луке седла. Так и ехали, пока тропа, раздвоившись, не развела. А когда свела снова, атаман выглядел суровым и сосредоточенным.

— Не было этого разговора. Слышишь?

Горчаков сидел на пне, завернувшись в плащ, подняв воротник. Дождь лил не переставая. Болела голова; не хватает простудиться. Горчаков потер висок, морщась от сверлящей боли, нащупал пульсирующую жилку… Итак, операцию «Хризантема» можно считать законченной, странное содержание секретного пакета потрясало, столько усилий потрачено — ради чего? Результаты выеденного яйца не стоят, хотя отчет о действиях группы будет, по-видимому, составлен в ярких красках. И ради такой ерунды пришлось жертвовать жизнями, русскими жизнями?

Горчаков пошарил в карманах, пирамидона не оказалось, в спешке забыл купить. Сколько лет выручали маленькие таблетки, если не принять лекарства, боль усиливалась, становилась невыносимой, начинался тяжелый приступ, рвота, слабость охватывала тело. Полученная еще в гражданскую контузия напоминала о себе. Спросить у кого-нибудь? Бесполезно. Остаться без пирамидона!

Горчаков постарался отвлечься; каким же путем возвращаться? Выполнять идиотский приказ? По тайге еще можно пройти, уклоняясь от встречи с преследователями, а там, на границе? Опять пробиваться на стыке застав? Но после прорыва группы охрана границы наверняка усилена, особенно на опасных направлениях. Прорваться в Россию помогла мощная огневая поддержка японцев. Теперь ее не будет, остается надеяться на свои силы, а в отряде остались считанные люди…

Горчаков негромко застонал, стиснул ладонями лоб, запрокинул голову, жесткий воротник врезался в шею. Послышались шаги, Горчаков расстегнул кобуру, пальцы скользнули по холодному металлу…

— Кто идет?!

— Ваш покорный слуга, — отозвался невидимый в темноте Господин Хо. — Вам, очевидно, нехорошо, вы стонали…

— Голова трещит, словно с похмелья. А порошков, как назло, нет… — Горчаков не выпускал пистолет.

— Сейчас приглашу врача. Выглядит он, правда, несколько экзотично и стетоскопа у него отродясь не бывало, но вы его не отвергайте, он поможет.

Господин Хо отрывисто произнес несколько фраз, и из темноты, мягко ступая на кошачьих лапах, возник Безносый. Горчаков напрягся, хунхуз приблизился, наклонился. Пахнуло омерзительным запахом черемши, которой Безносый накануне лакомился. Горчаков отшатнулся.

— Терпение, господин, терпение. Гарантирую исцеление.

Сдерживая рвоту, Горчаков покорился. Новоявленный лекарь положил тяжелую руку на лоб, другой принялся массировать затылок. Вскоре Горчаков почувствовал облегчение, боль притупилась, а затем утихла, голова стала ясной, свежей.

— Волшебство! Я совершенно здоров и бодр, как юноша. Спасибо тебе, братец. Господин Хо, искренне благодарю. Я чувствую прилив сил. Поразительно!

Горчаков был очень доволен, однако, когда хунхузы убрались в распадок, где стояли их кони, встревожился: грязные лапы Безносого шарили по лицу, а ведь он сифилитик. Впрочем, чепуха! Древняя, как мир, болезнь приобретается другим путем. А если Страхолютик прокаженный?

И все же Горчаков чувствовал себя прекрасно. «Нечего унывать, выберемся из этой передряги. Пробьюсь через границу, доложу этой обезьяне Кудзуки, что его идиотский приказ выполнен, затем пошлю его ко всем чертям. В Китае русских патриотических организаций предостаточно, куда приятнее работать с соотечественниками, чем с хитромудрыми и лукавыми азиатами».

Сколько веревочке ни виться, а кончик останется. Неминуемое в конце концов случилось — отряд Горчакова перестал существовать. Уцелевшие нарушители в панике бежали. Горчаков нахлестывал шатающегося коня, конь упал, падали загнанные лошади, оставались лежать, последнюю вели в поводу. Поглаживая царапнутый пулей висок — кровь уже запеклась, Горчаков припоминал, как все получилось; перед воспаленными глазами мелькали темные тени.

Проморгали часовые? Возможно, пограничники бесшумно сняли их и подобрались к лагерю. Не хрустни сухая ветка под сапогом красноармейца — конец. В лучшем случае — везли бы сейчас в тюрьму.

Сухой треск прозвучал неправдоподобно громко, расшатанные нервы усилили звук. Горчаков вскочил, выстрелил в набегавшую тень, затрещали беспорядочные выстрелы, заметались, закричали люди, дико всхрапывали кони.

Считанные секунды продолжалась отчаянная схватка, пограничники быстро сломили сопротивление нарушителей: на их стороне внезапность, их много… Как же все-таки удалось прорваться? Горчаков дотронулся до пылающего виска, застонал не от боли — от обиды. Как бездарно все кончилось, отряд разгромлен, уничтожен, финита ля комедиа. Полководец без войска, новоявленный Пирр, бежит как затравленный волк. О господи!

— Больно, ваше благородие? — участливо спросил кто-то голосом Лахно. — Не печалуйтесь. Шкуру осмалило[167], заживет. Вскользь прошла, окаянная, стукнула шибко, через это кость мозжит.

— Мозжит, — бездумно повторил Горчаков. — А ты как?

— Уберег господь. Надолго ли?

— А остальные?

— Эх, ваше благородие, остальные! Их всего ничего осталось. Кого на месте положили, на той полянке, будь она проклята, кто руки поднял…

— Сдались?!

— Жизнь одна, вашбродь…

Рассвело. В туманной дымке маячили люди. Лица землистые, одежда изодрана в клочья, Мохов, Зыковы, Ганна, зябко кутается в плащ простоволосый Лещинский; Господин Хо с Безносым, круглолицый Маеда Сигеру.

— Не хорсё. Очинно не хорсё.

— Хуже не бывает, — сплюнул Мохов. — Положение швах. Окупцова с Волосатовым я вперед послал, вот и вся моя армия. Так-то, Сергей Александрович. Довоевались.

— Да, не повезло. Тем не менее мы…

Мохов натужно со всхлипом захохотал:

— Неужто думаете, мы что-то можем? С нашими ошметками? Нет, Сергей Александрович, нам теперь одно остается. — Мохов выждал, пристально глядя на Горчакова, который, морщась, потирал висок. — Остается нам, — продолжал Мохов, — бочком, петушком, да восвояси.

Горчаков покосился на Маеда Сигеру, японец безучастно покачивался на коротких ножках. Горчаков вспомнил разговор о целях и смысле операции «Хризантема» и был готов отдать соответствующий приказ, но все его существо воспротивилось: уходить битым, не выполнить задания, провалить, изгадить боевую операцию, подобное решение претит офицеру, оно постыдно! Нет, выполнить задачу любой ценой, чего бы это ни стоило. Потерять всех, самому погибнуть, но выполнить. Но как в таком случае быть с приказом, извлеченным из пакета? Какому приказу подчиниться? Как человек военный, Горчаков знал, что всегда выполняется последний приказ, но этот приказ практически обрекал его на позор, подчеркивал всю бесперспективность нелепого задания, иезуитскую гнусность тех, кто втравил его в эту авантюру.

— Извините, Сергей Александрович, — проговорил Лещинский, — но предложение господина Мохова следовало бы обсудить. Оно не лишено здравого смысла и…

— У нас есть приказ, а приказы не обсуждаются, тем более в боевой обстановке. Вы, господин переводчик, простите, шпак[168] и этого не понимаете. Мы возвращаемся, господа.

— На родину? — обрадованно воскликнул Лещинский.

— В страну, волей провидения предоставившую нам пристанище, — сухо сказал Горчаков.

Вечером, после изнурительного марша, нарушители забились в пещеру на склоне сопки. Пещера тесная, сидели, прижавшись друг к другу, дрожали от холода, костер разжигать Горчаков запретил, некоторые были этим весьма недовольны, особенно Лещинский. Он сидел на охапке сушняка, втянув руки в рукава куртки, воротник поднят, голова повязана шарфом. В пещеру пробивался зеленоватый свет, в потолке зияло отверстие, затянутое диким виноградом, в призрачном свете нарушители смахивали на покойников. Настроение у всех препоганое, Горчаков нервничал, ловя колючие взгляды, незаметно нащупывал пистолет, готовый пустить его в ход в любую секунду. Маеда Сигеру сказал ему по-английски:

— Напрасно тревожитесь, ничего плохого с вами не случится. Все закончится благополучно, мы прорвемся через границу.

— Будем надеяться на лучшее.

— Разумно. И возьмите себя в руки, князь, незачем при каждом шорохе хвататься за пистолет.

«Некто по приказанию японца внимательно следит за мной», — подумал Горчаков. «Но кто этот таинственный Некто? Маеда Сигеру жаждет представить меня пред светлые очи полковника Кудзуки, я нужен в качестве козла отпущения, ответствен за исход операции я, и никто другой. Если же я не вернусь, отвечать придется толстяку, а этого он, естественно, не желает».

Горчаков задремал, но вскоре проснулся — в пещере горел костер.

— Кто?! Кто разрешил?!

Нарушители молчали. Горчаков выхватил пистолет:

— Кто?!

— Ну, я, — с вызовом ответил Лещинский. — Мы замерзли, промокли, нужно обсушиться.

Ударом ноги Горчаков перевернул котелок на костер, зашипела вода на угольях, Окупцов вытер лицо.

— На что ж так-то?

— Молчать!

— Вы неврастеник, князь! Вот уж не знал, — звенящим тенорком выкрикнул Лещинский.

— Молчать, сопляк. Застрелю!

Горчаков затоптал костер, нарушители завороженно следили за ним, казалось, Горчаков выплясывает нелепый танец.

— Зря стараетесь, — пробормотал Лещинский. — Мы в петле.

На рассвете отряд двинулся дальше.