Застава «Турий Рог»

VIII «ХРИЗАНТЕМА» РАСЦВЕЛА

Пулеметные строчки косили высокую траву, размывали кремнистый берег. Пули щелкали по скалам, рикошетя, вспарывали предрассветную синеву. Пулеметчики били с флангов, прикрывая десант. Лодки плыли медленно, течение сносило их вниз; нарушители лихорадочно гребли, стремясь достичь спасительной кромки камышей. Пограничники на огонь не отвечали.

Внезапно советский берег ожил, засверкали вспышки выстрелов, застрочил ручной пулемет, прогремели дружные залпы, хлопнула пушка, к небу взметнулся фонтан брызг.

Над Тургой висел густой туман, лодки ныряли в седое, промозглое облако, взрывом опрокинуло одну, мелькнуло просмоленное днище, от другой полетели щепки. Остальные шли, не меняя курса. Японцы усилили огонь, осколки мин срезали бархатистые камыши.

Красная ракета, описав дугу, с шипением сгорела, не коснувшись поверхности реки. Ржевский сунул в кобуру дымящуюся ракетницу. Петухов и Говорухин вскинули карабины, пальцы стыли на спусковых крючках.

Мягко шлепнулась в песок мина, осколок сшиб с замполита фуражку. Ржевский поднял ее, стряхнул песок, потрогал лопнувший козырек. Стало очень обидно — голова у замполита «нестандартная» (по мнению старшины, подбиравшего ему обмундирование), и эту фуражку Ржевский берег — сшил в городе у кустаря; прочие фуражки почему-то не держались, и стоило наклониться или сделать резкое движение — сваливались с «нестандартного» черепа. А эта сидела как влитая. И вот…

— Обновку испортили, черти. Пойду к пулеметчикам. Действуйте по обстановке. А за фуражку… — Размахнувшись, Ржевский метнул гранату, она разорвалась где-то в тумане, пули защелкали по камышовой стене, Ржевский пригнулся и исчез в кустах.

Бойцы напряженно всматривались, в сером облаке мелькали тени. Показалась лодка, на носу во весь рост стоял японец с ручным пулеметом. Петухов, не целясь, выстрелил, пулемет бултыхнулся в воду, солдат обмяк, сполз на дно лодки.

— Достал ты его, Кинстинтин, — одобрил Говорухин и тут же «достал» своего японца.

Солдат упал навзничь, лодка сильно качнулась, черпнув бортом воду. Затрещали выстрелы, пограничники открыли беглый огонь, но вокруг зажужжали пули: японцы били наугад, по вспышкам, пули летели густо, пограничникам пришлось менять позицию. Лодки приближались, до берега оставалось метров пятьдесят, когда с крутизны зарокотал «максим» — подоспело подкрепление с заставы.

Японцы упрямо рвались вперед. Падали убитые, кричали раненые, офицер на корме призывно махал палашом. Огонь поколебал решимость десантников, туман относило ветром, и пограничники наконец увидели цель. Раз за разом гремели залпы. Японцы не ожидали столь сильного сопротивления, маневрировали, пытаясь выйти из-под обстрела. Вперед вырвалась лодка с офицером.

— Банзай[105]! Банзай!

С берега полетела граната, блеснув в лучах восходящего солнца, упала прямо на лодку. Взрыв, и на поверхности закачались обломки.

— Старшина дает жизни! — крикнул Говорухин.

Кто еще кинет так далеко? Петухов стрелял из карабина навскидку, дымилась ствольная накладка. Пулеметы на том берегу неистовствовали, падали, рвались мины, визжали осколки, но было ясно: внезапный удар у японцев не получился. Нарушители повернули вспять.

По склону скатился Шарафутдинов.

— Ребята, живы?

— А зачем умирать? — откликнулся Петухов. — Пусть загибаются самураи.

— Якши[106]. Меня командир послал — проверить.

— Какой командир?

— Замполит. А вот и он сам идет сюда.

Ржевский был доволен — отбились без потерь. Японцы, конечно, не успокоятся, последует новая атака, попытаются зацепиться за берег. Похоже, затевается серьезная провокация.

— Приготовьтесь, товарищи, сейчас опять полезут.

— Встретим, — сказал Петухов. — По всем правилам.

Выпущенный с гауптвахты досрочно в связи с чрезвычайными обстоятельствами, он чувствовал себя прекрасно: наконец-то настоящее дело, он снова в бою. И не об искуплении вины Костя думал: надо бить врага, прочее сейчас несущественно. Прикажут досидеть оставшийся срок — не страшно, главное — крушить обнаглевших самураев, сражаться вместе с товарищами. Плечом к плечу!

Замполит был прав, вскоре хлынула новая волна. Японцы переправились на заросший тальником островок, Ржевский направил одно отделение на фланг. Завязалась перестрелка, с чужого берега заговорили пулеметы, под прикрытием огня японцы, волоком протащив лодки сквозь кусты, столкнули их в воду. Пограничники встретили нарушителей залпами. Потеряв одну лодку, японцы вернулись на остров, затаились в кустах. Теперь они там закрепятся, с досадой подумал Ржевский.

Пограничники лежали в наспех отрытых окопах, комары тучами вились над головой, облепляли лица. Петухов яростно отмахивался.

— Вот дьяволы! Озверели совсем.

— Не бери в голову, Кинстинтин. Комар — дурак. Не замечай его, и все дела. — Говорухин веткой отгонял комаров от овчарки.

— Как это — не замечай?! Меня поедом жрут!

— Обтерпишься. Собачку вот жалко.

Пришел Груша, за плечом карабин, вкусно запахло гречневой кашей. Бойцы ели жадно, Груша подкладывал добавку.

— Питайтесь на здоровье. Еще принесу.

— Добрый ты сегодня, — бурчал Петухов. — И каша отличная.

— Кашка-малашка. Кушайте, кушайте.

Вниз по течению, покачиваясь, сплывал убитый японец. Говорухин сплюнул, поставил котелок, Петухов ожесточенно скреб ложкой по дну котелка.

— Остатки сладки…

Повар глядел на убитого, пока труп не скрылся за поворотом.

— Молодой. Вот они, материны слезы.

Пограничники промолчали.

Полдень. Солнце в зените. Жара. Пограничники то и дело вытирали потные лица. Комары бесновались по-прежнему, хотя Говорухин утверждал, что они свирепствуют только на зорьках. Замполит, вернувшись на заставу, позвонил в отряд, доложил обстановку. Бакрадзе выслушал его не перебивая.

— Держись, дорогой. Послал тебе взвод. Из дивизии направляют роту на автомашинах. Конечно, красноармейцы поспеют не скоро, дороги сам знаешь какие. К завтрашнему утру подойдут. Постарайся продержаться.

— Продержимся. Начальник наш не появлялся?

— О чем ты говоришь, кацо[107]! Отбыл обратно со взводом.

— Отлично! — обрадовался Ржевский. — Значит, скоро появится. Без хозяина все-таки плохо.

— Не напрашивайся на комплименты, скромник! Лучше скажи, зачем самураи всю эту волынку затеяли? На обычный наскок не похоже.

— События на Хасане тоже не укладывались в привычные рамки. Противник действует не шаблонно. Командует, наверно, провокатор не из последних, видно по почерку.

— Не то, не то говоришь, кацо! Конечной цели не улавливаю. Смысл провокации? Насолить? Нервы подергать? Зряшная затея, нервы у нас крепкие. Подкрепления не подтягивают?

— Пока нет.

— Пока… — Бакрадзе помолчал, размышляя; задумался и Ржевский.

— На нашем участке до батальона, не более. Переброска резервов не наблюдается. После третьей атаки поостыли, ведут беспокоящий огонь. Может, этим ограничатся?

— Вряд ли… Самолеты воздушное пространство не нарушали? Впрочем, ты бы сразу донес. Ладно, не спускай с них глаз, особенно с тех, на островке. Сколько их там?

— До взвода. Два ручника…

Бакрадзе повесил трубку, Ржевский повеселел: подкрепление в пути, скоро приедет начальник заставы. Ржевский вызвал берег, трубку взял Данченко.

— Что нового, старшина? Чем занимаются соседи?

— Постреливают для острастки. Скоро не сунутся — получили по зубам.

— А те, что на островке?

— Як повыздыхалы[108]. Тыхо.

— Может, ушли?

— Та ни. Сыдять.

— Продолжай наблюдение.

Ржевский отправился на кухню. Груша сосредоточенно помешивал поварешкой в котле, дневальный Булкин вошел со двора с охапкой дров; повар, не заметив замполита, набросился на солдата:

— Ну куда такие длинные рубишь? В любом деле прежде всего соображать нужно, думать. Дневалить, оно, конечно, неинтересно, тебе бы сейчас на берег, в нарушителей пострелять.

— Не пищи, стряпуха! Зудишь, как комар.

— Сам ты комар! Между прочим, здесь тоже боевая задача решается. Сытый боец лучше воюет, и я обязан всех накормить. Весь личный состав. В любой обстановке!

— Верно, обязан. Только ты хочешь, как Антоша Рыбкин из «Боевого киносборника»[109], и обед варить, и врагов в плен захватывать. На подвиги тебя тянет, Груша, понять я тебя могу, посочувствовать тоже, но ты все же занимайся своим прямым делом, а мы за тебя повоюем.

— По-твоему, я всю войну должен при кухне состоять?

— Находись там, куда командование определило. И потом, я не слыхал, чтобы повара в генералы выходили, — язвительно закончил Булкин, швырнув на пол поленья.

Повар обиделся:

— Зато ефрейторов быстро в генералы производят.

— Ну, что с тобой толковать, поваришка! Ты же сер, как штаны пожарного. Помешался на своем Антоше Рыбкине. Он хоть парень был бравый, здорово его артист Максим изобразил. Тебе ли с ним равняться?

— Что ты ко мне привязался? Вцепился, как репей в собачий хвост! Я тебя дневальным назначил? К старшине претензии имей, да и он ни при чем, просто твоя очередь подошла. Думаешь, мне радость на кухне околачиваться? С картошкой да макаронами воевать? Но я комсомолец, делаю, что положено, и не ною, как некоторые.

— Чего раскипятился, поваришка? Кто к тебе цепляется? Я под впечатлением кинофильма, только и всего.

— Фильма! Знаток нашелся! Ты артиста как назвал — Максим? Никакой он не Максим, он только играл Максима в трилогии. Он — Борис Чирков.

— Как дела, кинолюбители? Нормально? Не забудьте обеспечить бойцов горячим. Всех!

— Сделаем, товарищ старший лейтенант!

Ржевский отправился к фельдшеру.

В медпункте чистота и порядок, фельдшер Король томился без дела: работы у него не было.

— Разрешите к реке сбегать — в случае чего окажу медицинскую помощь на месте.

— Отдыхай пока. Нужно будет — позовем.

Военфельдшер закусил губу.

— Унизительное положение, товарищ замполит. Ребята воюют, а я, здоровый байбак[110], в тылу отсиживаюсь. Что обо мне подумают?

— Какая муха тебя укусила, Король? Хочешь с винтовкой в камыши? Понадобится — пойдешь, пока в этом нет необходимости. Кто раненым поможет, если тебя подстрелят?

— Все это так… Только стыдно мне. Там пули свистят, а я…

— Вроде перестали свистеть. — Ржевский прислушался.

С реки донесся глухой удар, затарахтели пулеметы, со звоном разлетелось стекло, засыпав осколками столик. Замполит торопливо пошел к двери, фельдшер за ним, Ржевский обернулся:

— Ладно, бежим на берег, похоже, снова лезут…

Им навстречу из-за толстой ели вышел Седых.

— Бронекатер! Из тяжелых пулеметов лупит! Туда-сюда шастает, паразит!

Ржевский скатился по склону, прячась за деревьями, пробрался к берегу, пулеметчики в касках изготовились к стрельбе, второй номер держал ленту, наводчик приник к прицелу. Ржевский схватил бойца за плечо:

— Не стрелять! Продолжать наблюдение.

Приземистый серый бронекатер носился по вспененной реке, поливая берег из пулеметов. Пули хлестали по густым зарослям, срезая коричневые метелки камышей, сочные стебли. Бойцы лежали в неглубоких окопчиках у самой воды.

— С превышением бьет матросня, — пренебрежительно произнес Седых. — Куда их начальство смотрит!

В дальнем окопе сидел Шарафутдинов, черные глаза горели.

— Товарищ замполит! Разрешите, я выдвинусь вперед, этих шайтанов с бронекатера успокою.

— В них еще попасть надо, — поддел Седых.

Шарафутдинов неприязненно поглядел на товарища:

— Дома в горах — горы у нас высокие — орлов снимал, овечек таскали. С одного выстрела. Я же снайпер.

— Без команды не стрелять!

— Японцы нас бьют, а мы в камышах отсиживаемся. Чего ждем? Пока всех перебьют?

— Катер в своих водах, — разъяснил Девушкин. — Уразумел?

Ржевский шел от окопа к окопу, Король, придерживая сумку с красным крестом, едва за ним поспевал. Увидев фельдшера, Петухов подмигнул Говорухину:

— Пишка! Конкурент прибыл, смотри, отобьет пациентов. Впрочем, одного, так и быть, покажем. Наган, кажись, лапу наколол? Будьте любезны, профессор, освидетельствуйте пострадавшего.

Король показал Петухову увесистый кулак.

— Свисток! Ботало[111] коровье!

Бронекатер дал несколько очередей, развернулся и исчез за поворотом. Над рекой повисла тишина.

Полдень, ни ветерка, время тянулось томительно медленно. Парило, гимнастерки пограничников взмокли: наблюдатели внимательно следили за сопредельным берегом, но ничего существенного не отмечали.

Ржевский забеспокоился — японцы ведут себя необычно, что-то замышляют, но что? Скорее бы начальник заставы возвращался.

Вечером замаскированный на сопке наблюдатель доложил: японцы сосредоточиваются на исходной позиции, пехота накапливается в лощине; очевидно, готовят повторную атаку, на флангах устанавливают пулеметы. Пограничники на берегу заметили движение в камышах, мелькнул темный нос лодки, Говорухин толкнул задремавшего Петухова.

— Вставай, Кинстинтин. Засуетились мураши[112].

— Встретим, — Петухов сладко зевнул. — Еще разок умоем.

— Смотрите, — окликнул Ржевского Шарафутдинов. — Офицер.

Ржевский встал с вросшего в илистый берег топляка, осторожно раздвинул камыши. На чужом берегу стоял японец и разглядывал советский берег в бинокль.

— Разрешите снять? — попросил Шарафутдинов. — Не промахнусь.

— Пусть смотрит.

— Жаль! Я бы его приземлил. Нахал, ананнес-ке!

— Нельзя, — повторил Ржевский. — Сбегай лучше к пулеметчикам. Пусть приготовятся к бою.

Шарафутдинов ушел. Над противоположным берегом взвилась желтая ракета, и тотчас японцы открыли шквальный огонь. Пули секли камыши, мягко шлепались в песок, пограничники не отвечали. Стрельба продолжалась недолго, когда огонь утих, Ржевский приказал старшине доложить о потерях. Данченко сообщил, что потерь нет.

— Сейчас пойдут, — уверенно сказал Петухов. — За огневой подготовкой всегда следует атака.

Но Костя ошибся, японцы вели себя странно, реку форсировать не пытались, затаились в прибрежном кустарнике, камышах. Ржевский пошел к руслу ручья, отсюда хорошо виден песчаный остров, долго смотрел в бинокль, но ничего подозрительного не обнаружил, здорово маскируются, черти! Укрылись в кустах; но почему молчат? Рассчитывают выманить нас, заставить ввязаться в бой на нейтральной полосе, увлечь за собой на сопредельный берег? Наивно. Советские пограничники не ступят на чужую землю даже в горячке боя. И японцы это отлично знают.

Покуда пограничники пытались разгадать замысел противника, в крепости Тун-Ян-Мо ответственный за эту часть операции офицер Квантунской армии звонил полковнику Кудзуки. Связь работала плохо, когда офицера наконец соединили, он доложил полковнику обстановку. Выслушав доклад, Кудзуки отчитал офицера, не стесняясь в выражениях. Досталось за инертность и гарнизонному начальству. Положив трубку, офицер почтительно поклонился телефонному аппарату и, вызвав командира сосредоточенного на исходных позициях усиленного батальона, приказал ему немедленно форсировать Тургу. В ответ на предложение ударить южнее, где, по данным разведки, пограничников меньше, визгливо закричал:

— Только здесь! Никаких отклонений от плана! Атакуйте русских непрерывно, пока не добьетесь успеха.

— Но идти в лоб на пулеметы…

— Вы пойдете в самое пекло и будете пробиваться, невзирая на потери. Таков приказ. Понадобится, получите подкрепление, если мало того, что имеете. Вам не хватает решительности и самурайского упорства. Атаковать! Атаковать непрерывно!

Результаты этого разговора сказались незамедлительно, ударила японская артиллерия, устремилась к реке пехота, из камышей вытаскивали лодки, в них прыгали солдаты, лодки отчаливали от берега, приближались к середине реки. Ожил и песчаный остров.

Солдаты выволокли из кустов и столкнули в воду два надувных плота.

Пограничники огня не открывали. С волнением смотрели, как вражеские лодки приближались к незримой черте границы, руки сжимали оружие, пальцы касались спусковых крючков, Данченко взял гранату, примерился; лодки еще далеко…

Солдаты усиленно работали веслами, на носу головной лодки, картинно подбоченившись, стоял рослый японец в офицерской фуражке.

Пограничники ждали приказа, Данченко бежал вдоль окопов и укрытий.

— Без команды не стрелять!

И вот прозвучала команда, Ржевский встал во весь рост, швырнул гранату, она разорвалась, не долетев. Из камышей ударил гулкий залп, второй. Застрочили пулеметы, закипела от пуль река, падали в воду убитые, кричали раненые, нарушители упорно рвались вперед. Две лодки с хрустом ткнулись в песок, японцы выскакивали на берег, карабкались по круче вверх.

— За мной!

Ржевский, размахивая пистолетом, кинулся навстречу врагам, за ним устремились бойцы, другую группу пограничников повел в атаку Данченко. С винтовкой наперевес он бежал к лодкам, за ним — Говорухин, Петухов, Девушкин; всех опередил проворный Наган, — метнувшись к лодке, он сбил с ног японского солдата.

В бой вступили артиллеристы, та самая пушечка, из-за которой у Петухова было столько неприятностей, с третьего снаряда подбила бронекатер, поддерживавший десант огнем пулеметов. Бронекатер загорелся, накренился, матросы прыгали за борт.

У самой воды на влажном песке кипела рукопашная схватка. Пограничники дрались отважно. Данченко, перехватив карабин за ствол, орудовал им как дубинкой, японцы, выставив плоские ножевые штыки, окружили старшину, пытаясь нанести смертельный удар. От вражеского берега одна за другой отчаливали лодки, но артиллеристы пристрелялись, и, едва лодки оказывались на середине реки, батарейцы накрывали их метким огнем.

Внезапно грянуло громкое «ура», к реке бежали бойцы во главе с Зимарёвым. Подкрепление ударило в штыки, закипела ожесточенная рукопашная схватка, через несколько минут нарушителей сбросили в воду.

Уцелевшие японцы прыгали в лодки, многие удирали вплавь. Шарафутдинов, утирая рукавом кровь с лица, тщательно прицелился, выстрелил, один из плывущих исчез, но и бойца настигла пуля, он выронил винтовку, упал.

Зимарёв подбежал к Ржевскому.

— Цел?

— А ты?

— Я в порядке…

Оба обливались потом, Зимарёв, задыхаясь, проговорил:

— Ну и вид у тебя!

Гимнастерка замполита висела клочьями, Ржевский удивился: не заметил, как порвал. Подошел Данченко, доложил о потерях. Четверо ранены, убитых нет. Японцы оставили на берегу девять трупов, бойцы собирают трофейное оружие. Бронекатер, подбитый артиллеристами, затонул.

— Той, що рыбаков пугал да по заставе постреливал. Старый знакомый.

— 312-й? Молодцы батарейцы, матерого зверя прищучили. Раненые как?!

— Военфельдшер их зараз перевязывает. Вроде ничего серьезного…

Зимарёв и Ржевский подошли к лодке, на дне лежал убитый японец, поодаль распласталась на мокром песке овчарка, рядом, опустив голову, стоял Говорухин.

— Убили Нагашку, сволочи. Вон тот гад, что в лодке.

— Жаль, хороший был пес.

Проводник вытер глаза.

— Пойду похороню.

— Подожди, Пимен, — попросил Петухов, — я за лопатой сбегаю.

Всюду виднелись следы только что закончившегося боя, неглубокие воронки от мин, японские каски, ранцы; бойцы собирали брошенные винтовки, складывали в кучу противогазы, подобрали короткий палаш, офицерский планшет. Убитых снесли в овраг, накрыли брезентом. Приказав Данченко не спускать глаз с противника, капитан Зимарёв пошел докладывать о бое «наверх», Ржевский поспешил в медпункт. Здесь военфельдшер бинтовал голову Шарафутдинову, пограничник морщился, не выдержав, вскрикнул от боли:

— Осторожнее, ананнес-ке?! Зачем бинт не жалеешь? Целую чалму намотал, что я тебе, мулла?

— Не кричите, ранбольной[113], вам нельзя волноваться. Я накладываю повязку как положено, по науке.

Ожидавшие перевязки раненые засмеялись:

— Зря шумишь, Шарафутдинов. Тебе кто помощь оказывает, чудак! Сам Король! Не дергайся, мозги растеряешь.

— Вы, товарищ военфельдшер, с ним построже — самый недисциплинированный боец на заставе.

— Не миндальничай, военфельдшер! Поставь его по стойке «смирно». А шевельнется — наряд объяви.

Король рассердился:

— Вы бы поменьше болтали, герои, работать мешаете. Ты, Седых, зачем явился? Языком молоть?

— Да вот… палец. Осколком.

— Жалко, не язык…

Ржевский осведомился о характере ранений, Король успокоил:

— Ерунда, царапины. Одного бойца придется отправить в отряд — сквозное мягких тканей, рану я обработал, полежит недельки три.

— О ком речь?

— Уваров, пулеметчик. Самурайский унтер в упор в него стрелял.

— Мы того унтера приласкали, — заметил Седых. — На берегу загорает.

Послышались торопливые шаги, вошел запыхавшийся повар.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться к товарищу военфельдшеру? Товарищ военфельдшер, так что прибыл в ваше полное распоряжение!

— Как это?! Зачем?

— Желаю всемерно содействовать, хочу отдать кровь раненым героям.

— Пока не требуется. Да и в медпункте запас имеется.

— Значит, не нуждаетесь?

— Выходит, так…

— Спасибо, товарищ Груша, — прочувственно проговорил Ржевский. — От имени командования заставы объявляю вам благодарность за патриотический поступок.

— Не за что… — смешался повар. — Ведь кровь-то не взяли…

Когда повар ушел, Ржевский обрушился на Короля:

— Что за казенщина, военфельдшер! Человек свою кровь раненым отдает, а как вы его встретили! Доброго слова не нашлось?

— А что он такого сделал? — отбивался пристыженный медик. — Каждый из нас кровь товарищу даст, это естественно. Мы же пограничники!

Ржевский пошел к Зимарёву, капитан разговаривал по телефону с начальником отряда. Повесив трубку, спросил:

— Ну, как раненые? Здорово им досталось?

— Ребята молодцы. Уварова придется отвезти в госпиталь.

— Что-нибудь серьезное?

— Король утверждает, что ранение легкое, кость не задета. Но требует эвакуации. Я распорядился насчет машины.

— Добро. Устал?

— Нет, проголодался чертовски. Повеселимся?

— Неплохая идея. Я голоден, как семь волков. Но сначала побреюсь, отросла щетина.

— Преувеличиваешь, дружок. Три волосинки. Волосинка за волосинкой гонится с дубинкой. Ладно, брейся.

Комнатушка Зимарёва кажется просторной — полка с книгами, на столе незаконченный конспект по истории партии, будильник, графин с водой. Койка аккуратно заправлена. Зимарёв брился, Ржевский лениво просматривал книги.

— Который раз глядишь?

— Наизусть помню твою многотомную библиотеку. Новенького ничего?

— Увы.

— Жаль. Впрочем, читать нам с тобой теперь долго не придется, есть дела прозаические — нарушителей ловить, провокаторов отбивать.

— Ценная мысль. А чем мы раньше занимались? Собак гоняли?

— Ах, как остроумно!

— Мне простительно — третьи сутки не сплю.

— Ничего, ты свеж как огурчик. Так вот, сдается, что японцы нас в покое не оставят.

— Может, поумнеют — всыпали им изрядно. Но зачем им этот спектакль понадобился? Налетели, нашумели, «банзай» покричали, получили по зубам и восвояси. Чего ради?

— Реализация милитаристских замыслов…

— В стратегическом плане — безусловно. Но есть же у них конкретная задача. Скорее всего, хотят нас отвлечь.

— Демонстрируют на ложном направлении? Возможно…

— Похоже. Уж очень нагло действуют.

— Да, чего-чего, а нахальства самураям не занимать!

— Спесь мы им собьем, но охрану границы нужно усилить, тщательно контролировать весь участок. Возможно, японцы попытаются перебросить своих агентов где-нибудь западнее или восточнее.

— Значит, все это — лишь шумовое оформление? Дорогое удовольствие.

— Это смотря кого задумали перебросить. Судя по ориентировкам командования, есть у них субъекты отпетые…

Зимарёв умылся, протер лицо одеколоном, Ржевский повертел флакончик:

— «Шипр», мужской одеколон. Капитан, ты неотразим. Женщины, вероятно, от тебя без ума…

— Будет тебе. Нашел тему для разговора.

— А чем плохая? Я, например, женщин люблю.

— А они тебя?

— И я их…

Зимарёв рассмеялся. Надел гимнастерку, туго затянул широкий пояс, поправил пряжку с латунной звездой, сдвинул фуражку.

— Хорош, хорош. Картинка!

— А ты как думаешь? Настоящий командир должен быть всегда тщательно выбрит, подтянут… Учись, юнец.

— Только я тем и занят, товарищ учитель.

Полковник Кудзуки слушал доклад помощника. Сопротивление русских не удивляло, потери не огорчали: войны без потерь не бывает, важен конечный результат. Прервав офицера, Кудзуки сказал, что с подробностями ознакомится позднее.

— К сожалению, успех пока не намечается, — заметил офицер. — Русские пограничники упорно сопротивляются. Фанатики. Разведка предупреждает о подходе подкреплений — к границе двинуты части поддержки Красной Армии…

Офицер сделал паузу, ожидая распоряжений, но Кудзуки молчал.

— Осмелюсь заметить, что промедление в подобной ситуации…

Полковник грубо оборвал офицера: и так все предельно ясно. Форсировать Тургу не удалось, операция развивается вяло, противник, естественно, подтягивает резервы, собирает силы для контрудара, логично, так и должно быть… Не мог же Кудзуки посвятить помощника в тайну, доверенную только ему. Десант — всего лишь инсценировка, дымовая завеса, под покровом которой Горчаков благополучно форсирует реку в другом месте. Начало положено, все идет по плану, советские пограничники не вездесущи, не могут контролировать свой участок границы на всем его протяжении. Стремясь пресечь попытку нарушителей, они будут вынуждены сконцентрировать большинство сил в одном пункте. Ложные атаки нужно повторять, рано или поздно Горчаков прорвется.

Офицер ушел, Кудзуки закурил американскую сигарету, с наслаждением затянулся и опустил шторы — от яркого солнца болели глаза. Расстегнув китель, он лег на диван, заложил руки за голову, ощущая ладонью костистый затылок. Следует немного расслабиться, операция началась, в успехе сомневаться не приходится. Остается ее завершить, и можно стричь купоны. Успешная реализация «Хризантемы» сулит немалые выгоды. Полковник не сетовал на судьбу, он довольно быстро поднимался по служебной лестнице, делая карьеру, должность, которую он исправлял, относительно высока, а главное, перспективна, открывает широкие возможности.

Кудзуки был на хорошем счету, неоднократно поощрялся начальством, имел два ордена за работу в Центральном Китае, где несколько месяцев выполнял особо секретные, а порой и деликатные задания при дворе императора Маньчжурии Генри Пу-И. В свите маньчжурского правителя было немало интересных, а главное — полезных людей, Кудзуки завязал там неплохие связи и все же благодарил судьбу, когда его секретная миссия наконец закончилась.

Император с его раболепным преклонением перед муравьями и разными козявками и непомерной жестокостью к подданным, особенно к слугам, выглядел полным ничтожеством, Кудзуки с трудом скрывал свои чувства. Теперь операция «Хризантема» приблизит его к заветной цели — переводу в Токио.

В просторном кабинете становилось сумрачно, садилось солнце, Кудзуки потер припухшие веки. Он не переносил яркий свет, на улице в любое время года носил темные очки. Он не любил солнце. Однажды, подумав об этом, Кудзуки неудачно скаламбурил, и это едва не погубило его. Беседуя на полигоне с офицерами в яркий солнечный день, щурясь от слепящих горячих лучей (как назло, забыл дома темные очки), полковник заметил, что совершенно не переносит восходящее солнце.

— Разумеется, я не имею в виду поэтическое название нашей страны, — добавил он.

Офицеры рассмеялись, но один майор счел слова Кудзуки двусмысленными и сообщил о них командованию, добавив, что подобные суждения не способствуют воспитанию подчиненных и не к лицу человеку, занимающему ответственный пост.

Кудзуки получил жесточайшую головомойку, от худших бед его спас безукоризненный послужной список. Но навсегда запомнил полковник липкий страх, охвативший его в кабинете генерала, где он стоял навытяжку, выслушивая гневные слова.

Кудзуки вспоминал о неприятной истории, внутренне поеживаясь, — дело могло кончиться прескверно. Теперь же все это куда-то отодвинулось, мозг сосредоточился на новом задании, которому полковник отдавался целиком.

Размышляя над сущностью операции «Хризантема», продумывая ее детали, Кудзуки понятия не имел, что в этой непростой игре он всего лишь одна из фигур, причем не самая главная, и полагал, что пышный цветок расцвел только затем, чтобы удовлетворить непомерные амбиции русской белогвардейщины на Дальнем Востоке, показать, что она не забыта своим союзником — японской императорской армией и призвана сыграть немаловажную роль в предстоящем военном столкновении с СССР. Задумавшие операцию люди, как полагал полковник, хотели умаслить генералов Кислицына, Токмакова, атамана Семенова и других, которые спали и видели себя руководителями крестового похода против Советов, мечтали въехать в Москву на белом коне под колокольный звон и очень боялись, что их опередит Гитлер.

Военная цель операции — разведка боем, — с точки зрения Кудзуки, не требовала такой скрупулезной подготовки и столь странного подбора непосредственных исполнителей — прощупать один из участков советской границы могло усиленное армейское подразделение, гробить ради этого ценную агентуру не имело смысла. Следовательно, главной задачей была задача политическая.

Но полковник ошибался. Сам того не ведая, он прикоснулся к строжайшей тайне…

Отряд Горчакова сосредоточился на исходных позициях. В глубокой пещере, за скалой, Горчаков собрал помощников. Здесь же находился и Маеда Сигеру. Капитана не узнать, одет как заправский хунхуз — только животик выпирает да щеки лоснятся.

— Итак, господа, мы на месте. Действовать строго по плану. Вопросы есть?

Мохов усмехнулся, Лахно «ел» глазами начальство. Господин Хо поигрывал кривым — в изящных ножнах — кинжалом, ему неловко: двое бандитов минувшей ночью бежали. Хорошо, если просто дезертировали, убоявшись предстоящих испытаний, а если переметнулись к Советам? Могли быть связаны с китайской Красной армией, партизанами — в таком случае о миссии Горчакова станет известно советским пограничным властям, и они примут надлежащие меры. Господину Хо вообще очень не хотелось связываться с этой сомнительной затеей, тем более что странствующий предсказатель судьбы, много лет сидевший у ворот главного харбинского рынка, настоятельно советовал ему не касаться женщин и не предпринимать дальних поездок до первого снега. Следовало послушаться мудреца, да разве из клешней этого скорпиона Кудзуки вырвешься?

— Итак, господа, подождем рассвета. Начнем ровно в четыре тридцать. Прошу сверить часы.

Верзила-телохранитель Господина Хо, с изъеденным оспой лицом, самодовольно осклабившись, полюбовался на изящные дамские часики на заскорузлой лапище с обломанными ногтями. Горчаков гадливо поморщился — скот! С кем приходится работать. Головорезы…

В полночь Горчаков и Маеда Сигеру обошли лагерь. Бандиты расположились группами, отдельно друг от друга. Лахно осипшим голосом доложил, что для контроля за советским берегом высланы наблюдатели.

— Они замаскировались?

— Так точно! Я проверил.

— Хорошо. Скажи, чтоб не вздумали курить.

— Уже упредил. А как же? Нешто мы без понятия.

Горчаков остался доволен. Зато в распадке, где укрылись хунхузы, ему пришлось понервничать. Над распадком курился дымок, бандиты сидели вокруг костра, в котелке кипела похлебка; слышался громкий говор, смех, тлели огоньки сигарет. Разъяренный Горчаков бросился разыскивать главаря, но наткнулся на рябого телохранителя. Страхолютик сидел на корточках около своего господина, храпевшего на всю округу. Рядом валялась фляжка из-под ханшина.

— Разбуди! — приказал Горчаков.

Безносый не шевельнулся. Горчаков вытянул его плетью. Безносый зашипел по-змеиному, схватился за нож, Горчаков расстегнул кобуру пистолета.

— А, начальник, — поднял голову Господин Хо. — Вы чем-то взволнованы?

— Что за кабак?! Почему жгут костры? Погубить нас хотите? Огонь привлечет советских пограничников, понимаете, чем это нам грозит?

Господин Хо с трудом поднялся, стоял покачиваясь. Горчакова затошнило от мерзкого запаха неочищенной водки. Как хотелось выстрелить в медную, наглую рожу, загадочно-бесстрастную, словно лик Будды.

— Пустяки, — зевнул, прикрываясь ладонью, хунхуз.

Маеда Сигеру что-то сказал по-маньчжурски, и Господина Хо словно ветром сдуло, он бросился к ближайшему костру, коротким ударом ноги сшиб котелок, зашипела вода на угольях, взвилось облачко пара; тотчас погасли остальные костры, хунхузы старательно затаптывали кострища, над которыми поднимался белый пар. Погасли и огоньки сигарет, звериными зрачками вспыхивающие в темноте.

— Хорсё, — констатировал Маеда Сигеру. — Очинно хорсё.

Горчаков пошел дальше. В пещере было тепло и сухо. У растрескавшейся стены храпели на охапках вялой травы моховцы, часовой Окупцов окликнул идущих, узнав Горчакова, хотел разбудить атамана, но тот спал вполглаза, вскочил:

— Проверяете, господин поручик? Зря тревожитесь. Мои люди надежны, дело знают. Опять же не наемники, не грабить идут, как некоторые…

Горчаков и его спутник повернули назад. Мохов их провожал. Горчаков спросил:

— Сердечко не щемит, Арсений Николаевич? Утром в России будем.

— Не надо об этом. Скажу одно: иду с превеликой радостью и сделаю все, что в моих силах. Жизни не пожалею…

— Я вас понимаю…

— Не понимаете. Разные мы люди. У вас свои цели, у меня свои. Ваши — побольше, мои — поскромнее. Вы на Москву нацелились, а мне она ни к чему. Мужика земля манит — хоромы да дворцы нам не надобны. Я на Дальнем Востоке родился и здесь останусь. Хозяином окрестных земель, государем всея тайги, рек, озер да угодьев: все будет мое. А уж вы в Москве да в Питере Россией правьте.

Мужицким царем хочет сделаться! Ай да Мохов! Горчаков полюбопытствовал у новоявленного властителя: верит ли он в то, о чем мечтает? Мохов сплюнул, длинно выругался, Маеда Сигеру про себя усмехнулся: нашли время для рассуждений о потерянном рае! Не солдатское это дело философствовать, солдат обязан выполнять приказ, думают за него офицеры. А если каждый солдат начнет думать, армия перестанет существовать.

— Пытаете: верю ли я в успех? — начал Мохов. — Отвечу как на духу: не верю. Пошумим, постреляем, отведем душеньку, душа, как конь, застоялась. И все. Погуляем и восвояси. Конечно, я со своей колокольни смотрю, может, с вашей поболе видать. Но только насчет победы дюже сомнительно. Германцы уж на что сильны, всю Европу захватили, а как их под Москвой шарахнули!

— Но немцы в самом сердце России!

— Да, это так. И танков у них черт-те сколько, и артиллерии, и самолетов — все это верно. Только толку у Гитлера все равно не будет, в истории еще не было такого, чтобы русский народ положить и топтать. Сшибить его с ног, конечно, можно, кровя пустить изрядно. Но чтобы он с этим примирился? Ни в жизнь! Встанет Россия, помяните мое слово, всплывет на дыбки, как медведь, и хряснут немецкие ребрышки. Хряснут!

Мохов ушел, нахлестывая плетью по голенищам сапог. Маеда Сигеру засопел:

— Не хорсё сказар. Очинно не хорсё.