Застава «Турий Рог»

III ЛАНКА

Солнце высвечивало дно реки, яркие лучи играли на перекатах. Приток Турги, Серебрянка, петлял между сопок; берега, густо заросшие осокой, светлели кое-где каменистыми проплешинами. Густой кустарник местами подступал к самой кромке берега, иногда сбегал и вовсе к воде, окунув ветви в реку, они казались изломанными, чернели в голубой прозрачной воде, играющей нежно-зелеными лохмами водорослей. Иногда их выплескивало на крупные гладкие гольцы, на солнце они быстро темнели, рассыпались бурой пылью.

Вечерело.

Костя зашел в казарму, достал из тумбочки оставшуюся от завтрака горбушку, пайковый квадратик сахара. Сразу захотелось есть, не удержавшись, он отгрыз кусочек, и горбушка показалась на удивление маленькой: придется клянчить у Груши добавку. Увы, Костя выбрал неудачное время: повар пребывал в мрачном настроении.

Подгоняя хворостиной коз, он угрюмо размышлял о своей отнюдь не героической должности. Товарищи давно на фронте, в каждом письме — скрытый упрек. Правда, двое одноклассников попали на военный завод, но не поварами же они там были! А остальные сражались на разных фронтах; маленький вихрастый Генка Степанов и вовсе каким-то чудом угодил в военно-морской флот, кажется, на эсминец или какой-то другой корабль — из письма понять невозможно, одно только ясно — задохлик Генка тоже воюет!

Получив назначение на границу, Груша обрадовался, но начальник заставы узнал, что он работал в сельской чайной, и вопрос был решен.

Увидев Костю, Груша подхлестнул медлительных коз.

— Добрый вечер, — вежливо сказал Костя.

Груша сделал вид, что только что заметил бойца.

— А, это ты, Петухов. Гуляешь?

— Ничего подобного, — Костя сориентировался мигом. — Тебя встречаю, хочу помочь.

— А ты не шутишь? — Груша недоверчиво заморгал. — В таком разе будь добр попаси скотинку, а я на кордон смотаюсь. Дед обещал медку подкачать. Угощу.

— Попасти? С удовольствием. Правда, времени у меня маловато, но так и быть, на полчаса подменю. Давай хворостину.

Вот бес! До кордона пять километров. Повар помрачнел, но Петухов держался так искренне, что Груша усомнился: может, действительно времени у человека в обрез?

— Говори, зачем пришел. Небось снова продукты канючить?

— Что поделаешь, приходится унижаться, — вздохнул Костя. — Ради бедных животных я на все готов.

— Бедные! Это прорвы! Чтоб их утробы ненасытные натрое распались! — Груша огрел хворостиной ближайшую козу, коза мемекнула. И вдруг повар просиял, Костя удивленно повернулся: к ним приближалась девушка.

Загорелая, носик задорно вздернут, пшеничные волосы рассыпаны по плечам, простенькое платье обтягивает ладную фигурку… Груша расплылся в улыбке, торопливо вытер руки о штаны, зеленые глазки-щелочки засверкали.

— Ланка! Каким ветром занесло? Давненько к нам не заглядывала, а уж мы скучаем…

— Салют! — Девушка взглянула на Костю с любопытством. — Я у сестры гостила в городе. А вы, наверно, из пополнения?

— Угадала, — поспешил ответить повар. — Рядовой Петухов, зеленый еще. А это Ланочка, лесникова внучка. На кордоне обретается.

— Константин, — представился Петухов. — Между прочим, знакомить меня, почтенный шеф, не обязательно, сам познакомлюсь.

— Валяй, обзнакомься, — захихикал повар. — Только хвост не распускай, Петух.

— А я к вам, Егор. Дедушка просит соли одолжить.

— Плохая примета, Ланочка. Но для вас — всегда пожалуйста.

— Спасибо, Егор. — Девушка подняла хворостину. — Идите, я вас подменю.

Подгоняя коз, девушка зашагала по высокой траве. Груша подмигнул Косте: видал? Часовой у «грибка» шутливо взял на караул. «Похоже, для нее здесь запретов нет», — подумал Костя. Он догнал Ланку, пошел рядом, девушка разглядывала его довольно бесцеремонно, Косте это не понравилось.

— Откуда приехали к нам?

«К нам». Ишь ты…

— А вы тоже на заставе служите? Позвольте узнать — в каком чине?

— Не аттестована! — рассмеялась Ланка. — Но можно сказать, пограничник со стажем.

— Очень рад, — щелкнул каблуками Костя. — Какие приятные создания водятся в тайге.

Запыхавшийся Груша принес соль в спичечном коробке. Отпускать девушку не хотелось, и бойцы затеяли пространный разговор, но, как всегда, в самую неподходящую минуту появился старшина: редкая способность у человека!

— Что здесь происходит?

— Вот пришли… — сразу стушевался повар. — За солью, значит.

— Сюда ходить посторонним не полагается. Напрасно вас, Светлана, пропустили, часовой получит взыскание, а прочие, — Данченко поглядел на бойцов, — учтут.

Повар засуетился.

— Пойдем, Петухов, оделю твоих дармоедов. От обеда кое-что осталось.

На кухне, выскребая котел, Груша прищелкнул языком:

— Острая штучка дедова внучка!

— Славная девушка, — осторожно заметил Костя: противоречить повару в данной ситуации неразумно. — Жаль, старшина напугал ее, больше не увидим.

— Чудик ты, Коська, то ж его невеста!

— Брось свистеть, кулинар!

— Сроду не брешу. К зиме свадьбу сыграем, попляшем, погуляем. А девка и впрямь хороша, малинка земляничная. Эй! Куда ты? Харчишки возьми.

Когда Петухов ушел, повар злорадно усмехнулся:

— Вот такие пирожки, товарищ Петухов. Хороша Маша, да не наша.

«Какая звонкая, удивительная тишина! — думал Костя. — Какой необычный мир! Бодрствуем ночью, отсыпаемся днем, встаем после вечерней, ложимся с утренней зорькой. Тем не менее в напряженной жизни пограничников есть своя прелесть — здесь есть чем заняться в свободную минуту». По-разному использовали пограничники крохи свободного времени — писали домой письма, играли в шахматы, состязались на волейбольной площадке. Костя любил ходить в лес. Забираться далеко опасался: бурелом, чащоба, заблудиться проще простого. Поэтому он избрал маршрут вдоль берега Серебрянки: речка выведет.

По-над берегом змеилась тропа. Протоптали ее сторожкие изюбри, грузные, мохнатые кабаны, а возможно, здесь бесшумно крался на мягких лапах полосатый амба, тигр. Стало жутковато и Косте, как бывало в детстве, когда выпадало оставаться в темной комнате, засвистел неведомую песенку.

Но вскоре он позабыл о грозном амбе, залюбовавшись рыбами. Легкими стрелами скользили они в прозрачной воде. Проплыла небольшая змейка, по-видимому, безвредная — голова маленькая, изящная, не распухшая от ядовитых желез, как у гадюки. Поймать ее, что ли? А вдруг все-таки ядовитая? Да и зачем — достаточно неприятностей было с тигровым ужом. Но вот в воде мелькнуло узкое темное тельце — водяная крыса!

Однажды в пионерском лагере ребята изловили точно такую. Желтозубая крыса выглядела свирепой и злобно пищала. Недолго думая, Костя снял рубашку, связал рукава, ворот застегнул на все пуговицы и стянул бечевкой. В узелок запихнули пленницу. Всю дорогу ребята спорили, что делать с добычей, пожалуй, лучше всего выпустить ее в девчачьей спальне — вот уж визгу будет! Предложил это, конечно, Костя. Он повесил узелок на палку и нес его, как винтовку. Но когда пришли в лагерь, узелок оказался пустым, крыса сбежала, оставив на память треугольную дырку в рубашке…

Костя спустился вниз и задумчиво стоял у воды, крысы и след простыл, а он все стоял не шевелясь, и речка журчала у его ног. Внезапно в воду плюхнулся камень, полетели радужные брызги. Костя обернулся — на краю обрыва стояла Ланка.

— Раков ловите?

— Нет. — Косте почему-то стало неловко. — А разве раки тут есть?

— Сколько угодно. — Девушка явно наслаждалась замешательством Кости. — А нервы у вас слабоваты, дорогой товарищ: у пограничников они должны быть стальными.

Кого учишь, пигалица! Что ты видела у себя в тайге? Костя смерил девушку насмешливым взглядом.

— Стальные нервы — это прекрасно. Есть у нас один «стальной» товарищ, наш старшина. Весь подтянут, затянут, перетянут. Не человек, а ходячий строевой устав, даже лицо на все пуговицы застегнуто.

— Это у Пети?

— От вашего Пети живого слова не услышишь. Он и вас вышколит, по команде будете суп варить, на стол накрывать.

— Командовать буду я.

— Ха! Не смешно…

— Только так и не иначе.

За кустом торчали воткнутые в песок удилища, Костя потрогал тонкую леску.

— Значит, ловля не состоялась?

— Сразу видно, что вы не рыбак. Рано, еще не время.

— Простите, а вы не родственница бабы-яги?

— А что — похожа? — Ланка весело рассмеялась.

Костя помог девушке связать удилища, взял ведерко, выхватил из воды рыбешку, подкинул на ладони.

— Скажите, Лана, а тигров вы видели? И, знаете, давайте на «ты».

— Давай. Видела тигров несколько раз, тропила их с тигроловами. Для вашего Московского зоопарка старалась, чтобы вот такие мальчики, как ты, на бедных зверей глазели. Но в клетке зверь не интересен, тигра нужно на воле наблюдать — он гордый, смелый, а уж какой красивый…

— Попадешься такому красавцу — без соли слопает.

— Охотник в тайге никого не боится, даже человека. Ну, мне пора, дедушка, наверно, беспокоится.

— Счастливо.

— А девушек, кстати, полагается провожать!

— Простите, я не подумал…

— А думать нужно. Всегда. Это не сложно, потренируйтесь на досуге.

Кордон стоял на опушке леса — рубленая изба, скотинник, сарай обнесены неошкуренными провисшими слегами. Навстречу черным мохнатым комком выкатился горбоносый гималайский медвежонок, подковылял, уткнулся девушке в ноги.

— Это Тишка, родной братик Мишки, что на заставе живет. Весной браконьеры застрелили медведицу, дедушка забрал медвежат, одного пограничникам подарил, а Тишку-шалунишку оставил.

— Тихон — с того света спихан. Подрастет — на мясо пустите, а шкуру на стенку повесите?

— Ты с друзьями тоже так поступаешь?

— А ты колючка! — Костя погладил медвежонка, зверь тоненько рюхнул.

Из скотинника вышел старик, борода застругана кривым клином.

— Никак гость пожаловал? Очень хорошо, гостям завсегда рады. Внучка, пригласи человека в избу, вместе почаевничаем. А может, медовухи примешь?

Костя от спиртного отказался. Терпкий, густой чай отдавал разнотравьем, старик, наполняя чашку, сказал:

— Чаек у нас особый, настоян на сушеных ягодах да травках.

Костя кивнул, чай действительно был вкусен. Распахнулась дверь, и пограничник едва не уронил на пол чашку, расписанную драконами, — вошел Данченко. Костя вскочил, Данченко удивился не меньше, но выдержка у старшины завидная, вида не показал. Лесник обрадовался:

— В аккурат к столу, Петюшка. Добрый гость завсегда вовремя поспеет.

Данченко не спеша прихлебывал горячий чай, пил с блюдца, было очень смешно, особенно когда старшина, надув щеки, дул на блюдце. Но Костя, конечно, не смеялся. Данченко завел со стариком разговор о хозяйстве:

— Накосили вы, Андрон Маркелыч, изрядно. Три копешки свершили. Травы нынче хорошие, сочные. На зиму хватит?

— Добавить придется маленько, достаток карман не ломит.

Разговор шел обстоятельный, неторопливый, Костя сидел как на иголках, Ланка украдкой подмигивала ему. Пора смываться, подумал Костя Вот получился камуфлет[35]. Он встал, одернул гимнастерку, Данченко повеселел, от Кости это не укрылось: ничего, дружок, сейчас ты у меня скиснешь…

— Разрешите откланяться, дорогие хозяева, все было очень вкусно, спасибо за угощение. Ланочка, я рад знакомству, надеюсь, еще увидимся

— Обязательно. Приходите почаще.

— Отлично. А то на заставе скучища.

— Да ты что, паря? — изумился лесник.

Данченко насупился, Костя приложил ладонь к козырьку фуражки, щелкнул каблуками.

— Приятно было побеседовать. До скорой встречи, всего наилучшего. Мне, Лана, нужно о многом поговорить с тобой.

На этот раз Костя перехватил; Данченко холодно заметил, глядя в сторону:

— Вообще-то у пограничников времени свободного очень мало. Конечно, у хороших бойцов. Так что если красноармеец Петухов не придет, вы, хозяева, на него не обижайтесь.

— О чем толковать, Петюшка? Сам служил, знаю, — лесник сочувственно кивнул бойцу.

Теперь свободного времени у меня не будет, мелькнуло у Петухова. Точно.

— Еще раз — всего наилучшего. Ланочка, проводишь меня?

Девушка встала, Данченко с досады хлебнул горячего, обжегся, низко склонился над столом. Костя и Ланка ушли.

— За что ты Петра не любишь? — спросила Ланка.

— Солдату любить командира не обязательно. Я его уважаю, но не более.

На берегу Серебрянки они попрощались.

Повар нехорош собой: невысок, неказист, очень непредставителен. Руки короткие, пальцы пухлые, перехваченные в суставах колечками. Голос писклявый. Пухлощекий повар похож на обиженного мальчика. И фамилия у него — тоже не подарок: Груша!

На свою судьбу повар сердит: внешность самая что ни на есть заурядная, голос — не то что команды подавать, говорить совестно. От его команды солдаты со смеха упадут, а если у человека такой противный голосишко — ровно серпом по стеклу — разве повезет ему в жизни?

Подергивая унылым утиным носом, помешивая черпаком в котле, Груша печально размышлял о незавидной своей доле. Все у него не как у людей, в школе товарищи над ним потешались. Ну, чем виноват человек, если любит фиолетовый цвет, мало ли кому что нравится… Мать не хотела шить ему фиолетовую рубаху, отговаривала, но он добился своего. Когда юный Груша явился в школу в обновке, ребята захохотали, зашушукались, прыскали девчонки. На школьный вечер девятиклассник Груша пришел в роскошном фиолетовом пиджаке с большими накладными карманами. В кармане — уголком — фиолетовый платочек. Сбежалась толпа, все взирали на паренька с удивлением, а видавший виды классный руководитель оторопел.

Учился Груша на троечки, учителей успокаивал:

— Сойдет. Летчик из меня все равно не получится.

— Почему?

— Носом не вышел. И фамилия не героическая. Летчик Груша, представляете?

Ребята относились к нему неплохо: парень безобидный, девушки же всерьез не принимали. Сочувствие встречал он только у отца, повара единственного в райцентре ресторана. Возвратившись с работы, отец звал сына на кухню, стряпал он всегда сам, жене не доверял это важное дело. Виртуозно шинкуя капусту, наставлял:

— От нашей профессии, сынка, нос не вороти, самая нужная она для народа. Без доктора, инженера просуществовать как-нито можно, а пойди обойдись без нас! Есть всем надо — и рабочим, и наркомам. И не как-нибудь, а вкусно, питательно. Учись, пока я жив, перенимай.

— Не желаю, батя…

— Почему?! Мы — потомственные кулинары, от деда, прадеда. А ты — хвост набок?

Пришлось смириться, а потом даже понравилось: дело не простое, ума требует. Груша присмотрелся, поднаторел, перенял отцовские секреты. Особенно по части плова. Отца научил готовить плов заезжий узбек, плов получался отменный.

— Пилав должен быть рассыпчатый, — наставлял узбек. — Мясо жирный-жирный. А чай чтоб был как поцелуй самый лучший женщин — кирепкий, горячий и сыладкий.

Груша готовил великолепно, когда подавался плов, пограничники дружно гаркали повару благодарность. Груша в такие минуты буквально светился, любил, когда хвалят. Все на заставе одобряли повара, один Петухов скупился на похвалы, зато ехидничал не в меру.

— Балуете вы его, — внушал Костя товарищам. — Поваришка должен пребывать в страхе, смиренном повиновении, иначе на шею сядет, да так, что не спихнешь. Баловать кулинара нельзя.

— Не согласен я, — гудел отделком[36] Седых, ярый борец за справедливость, из-за чего не раз схватывался с товарищами. — Доброе слово работать помогает.

— Возможно. Но наш Груша — тот еще фрукт, я про него наслышан.

— Что ты про меня знаешь? Чего ты такого можешь про меня знать? — с треском распахнув окошко раздаточной, пищал повар.

А Косте только этого и требовалось.

— Ты, оказывается, здесь? Подкинь-ка, братец, добавки. И не волнуйся, пусть море волнуется.

— Болтун, а еще фронтовик! Что ты на фронте делал? Портянки помогал интендантам считать?

Все мог Костя простить, но такое… Плошка, пролетев через стол, с треском врезалась в захлопнутую дверцу.

— Думай, что говоришь, груша недозрелая…

Костя тут же забывал о перепалке, но повар долго не мог успокоиться: вот тип завелся! Настырный, всюду нос сует, всякой дыре — гвоздь, каждого норовит оговорить.

— Ты напрасно третируешь повара, — упрекнул Костю Девушкин. — Не по-товарищески поступаешь.

— Чудак! Груше простительно, он сер, как штаны пожарного. Почему ты шуток не понимаешь?

— Держись в рамках. Ссора на заставе…

— Кто ссорится? Мы душа в душу…

— Это заметно. — Девушкин снял очки. — Невооруженным глазом.

Разговаривали в ленинской комнате, за дальним столом что-то писал старшина, Костя украдкой посматривал в его сторону: от этого товарища ничто не ускользнет, спит, а все видит.

Комсорга поддержал проводник Говорухин.

— Ты, Кинстинтин, к моему Нагану лучше относишься, чем к повару.

— Твой Наган — человек, а Груша — груша.

— Балаболка ты, Кинстинтин.

Не познав настоящей дружбы, а тем более любви, дожил Груша до призыва. В военкомате с уважением оглядывал озабоченных, строгих военных, любовался фасонистым лейтенантом — гимнастерка отглажена, сапоги блестят, смуглую шею оттеняет ослепительный подворотничок. Вот таким бы стать!

Нет, не получится, не с того конца затесан. А если попробовать? Стараться быть дисциплинированным, исполнительным бойцом. Интересно, куда его пошлют, может, в пехоту? Это неплохо, двоюродный брат — пехотинец, хвалит в письмах стрелковые части. А товарищ служит в железнодорожных войсках, тоже, конечно, интересно — железнодорожники есть и на фронте, водят бронепоезда…

Груша постоял в очереди, вошел в комнату, за столом пожилой майор просматривал документы, быстро пропуская остриженных парней.

— Тракторист? Значит, танкист. Колхозный бригадир? В пехоту. Учитель физики? В артиллерию. Вы, Груша?.. Это фамилия такая? В погранвойска.

Груша ушел огорошенный, но, поразмыслив, успокоился: ничего, что не попал на фронт, пограничники всегда на передовой линии. Главное, не учли его профессию — этого Груша опасался более всего.

На заставу он приехал затемно, уважительно поздоровался с часовым. Пограничник дрогнул углом рта: салага! С часовым разговаривать не полагается. В казарме Груша уставился на ражего — под потолок — детину с четырьмя треугольниками в петлицах: ну и бугай!

— Що, не бачив[37] таких? — спросил Данченко. — Нагляделся? Теперь шагом марш за мной!

В кухне вкусно пахло гороховым супом, Груша оживился — заправиться не мешает, в дороге он проголодался. Однако кормить его не торопились, кухня пустовала, во дворе дневальный ножом щепал лучину на растопку.

— Принимайте хозяйство, товарищ боец. Кухня у нас оборудована как положено — котлы, посуда, прочее. Ужин сварен, сами кустарничали. Завтрак в восемь ноль-ноль, обед в четырнадцать, ужин в двадцать ноль-ноль. И чтобы без опозданий!

Груша беззвучно открыл и закрыл рот. Обошел, горестно вздыхая, кухню, заглянул в подсобки, поскреб ногтем котел. Явился дневальный с охапкой щепы.

— Батюшки! Никак повара нашли?! Наконец-то питаться будем нормально. То пригорит, то вовсе сгорит…

— Потом побеседуем, — сухо проговорил Груша. — Пойдем продукты на завтрак получать. С дровами успеется.

Освоился он быстро, солдаты поваров уважают. Груша и бойцом стал неплохим — прилично стрелял, сносно держался в седле. На границу его поначалу не брали, позже наравне со всеми посылали в «секрет», если требовалось кого-то подменить, что бывало не часто. Груша очень старался, когда же он приготовил свое коронное блюдо — знаменитый узбекский плов и чай — «кирепкий, горячий и сыладкий», — заслужил благодарность начальника заставы.

Петухов изводил Грушу несносными шуточками; увидев Костю с Ланкой, повар очень удивился и, поразмыслив, встревожился: неладно получается. Девушка дружит с самостоятельным человеком, отличником боевой и политической подготовки, с которого все пример берут, и вдруг является этот свисток, и все летит к чертям! Конечно, старшина очень занят, должность хлопотливая, день и ночь мотается, а Петухов этим бессовестно пользуется, чуть только освободится, сразу бежит на кордон. Тропа начинается прямо за кухней, Груше хорошо видно, кто по ней ходит. Плетет небось девке невесть что, мозги туманит, а дурища уши развесила. Может, намекнуть Данченко, пусть резвого Петушка попридержит. Наряд-другой подкинет — некогда будет на гулянки шастать. Однако как бы не промахнуться — старшина самолюбив: а ты, мол, зачем встреваешь?

Повар так ничего и не придумал. Петухова старался не замечать, молча совал миску борща, каши и про себя удивлялся: куда только Данченко смотрит! В субботу кино крутили, «Боевой киносборник». Петухов совсем обнаглел, подсел к Ланке, что-то ей нашептывал, а старшина и ухом не ведет. Его, конечно, понять можно, командир, человек солидный, не хочет унижаться…

Старшину Груша так и не решился предупредить, зато на Ланку обрушился:

— Ты что же, красавица, двоим сразу головы крутишь? А совесть?

— Тебя не спросила! — вспыхнула девушка.

Больше на заставе она не появлялась.

На занятиях Костя дремал, оживлялся лишь в тире. Здесь он мог себя показать, чего-чего, а стрелять на фронте приходилось. Выбивал он прилично, но товарищи не отставали. Хиляк Девушкин, то и дело поправляя сползающие очки, укладывал пулю в пулю. По круглой мишени бил так, что Петухов диву дался, — центр черного круга был источен пулями.

— Потрясающая кучность! Хитрый Митрий, выдай секрет столь точной стрельбы…

— Случайность…

— Скромничает, — пояснил Седых. — Девушкин на окружных соревнованиях занял второе место.

Ну и ну! Щуплый задохлик бьет как заправский снайпер.

После обеда метали гранаты, тут Костя отыгрался, показал, на что способен, знай наших — гвардейцы всегда впереди. И, конечно, не удержался, похвастался:

— Вот так, почтенные. Ну, кто кинет дальше, слабаки?

Раздался смех, вперед вышел Данченко, подбросил на широкой ладони литую болванку и зашвырнул ее к плывшим над заставой перистым облачкам. Граната описала полукруг, пыль взметнулась далеко за Костиной отметкой. Данченко метнул одну за другой еще три гранаты, они легли точно в цель.

— Слабовато сегодня.

Данченко, не глядя на уничтоженного Петухова, удалился, провожаемый восхищенными возгласами.

Высоченный, сложенный как древнегреческий бог, Данченко вызывал у Кости острую зависть и неприязнь. Слишком щедро оделила природа старшину; с каждым днем Петухов раздражался все больше: с детства Костя всюду хотел быть первым — в школе, в таксомоторном парке, в роте. Первенство давалось не просто, его приходилось отстаивать — в школе — в стычках со сверстниками. На работе тоже пришлось попотеть, и на фронте случалось туго, но Костя был расторопен, сметлив и всегда готов помочь товарищам. Везде ему это удавалось, но на заставе…

Петухов понимал, что за старшиной ему, конечно, не угнаться, впервые Костя встретил человека, который превосходил его не только в физическом смысле. Но Костя был на редкость упрям, стремление к соперничеству усилилось, когда он познакомился с Ланкой. Особого впечатления девушка не произвела, но, узнав, что за ней ухаживает Данченко, Костя воспринял новость как личное оскорбление. Уязвленный невозмутимым спокойствием старшины, Петухов задумался всерьез. Раньше он просто болтал с Ланкой лишь для того, чтобы позлить старшину, но постепенно стал думать о ней все чаще и чаще, а Ланка, продолжая встречаться с Данченко, Костю не отталкивала: с разбитным пареньком весело и интересно.

Все это не укрылось от пограничников, бойцы посмеивались над Костиными виражами, Данченко по-прежнему был спокоен и невозмутим. «А если он и впрямь ничего не замечает, — размышлял Костя. — Нет, быть того не может — хитрит, притворяется. Ну, ничего, товарищ дипломат, посмотрим, надолго ли тебя хватит».

А Данченко оставался самим собой: дотошным, придирчивым, строгим. Вечера коротал в красном уголке, конспектировал «Историю партии». С Петуховым разговаривал доброжелательно и, как ни присматривался Костя к старшине, ничего не замечал.

Однако со стороны виднее. Однажды повар задержал Костю в столовой, подозвав, долго мялся, не мог начать.

— Ты что же, друг ситный, товарищу в кашу гадишь? Пошто вокруг девки колесишь?

— А тебе какое дело?

— У них же осенью свадьба! А ты явился, не запылился, крутишься под ногами.

— Ну и что? — Костя накалялся: адвокат какой выискался. — Свадьба, говоришь? Отлично, попляшем на свадьбе. Только… на моей! — Костя сказал и сам испугался: вырвалось нечаянно.

Оба пограничника оторопело уставились друг на друга.

— Ты чего несешь? Чего! Ты, стало быть, того… хочешь у товарища невесту свести? — Груша волновался, не находил нужных слов, язык цеплялся за неровную подковку зубов.

— «Свести»! Это лошадей когда-то сводили цыгане. В доисторические времена. Впрочем, захочу — сведу!

Ну и нахал! У повара дух захватило, на скулах вспухли желваки: на кого замахнулся, бесстыжий!

— У нас в деревне за подобное тебя бы живо остудили…

— Нет, кулинар, я и у вас бы своего добился, теряться не привык, — парировал Петухов и, окончательно добивая повара скороговоркой, добавил: — Отцепись от меня, твои котлеты да борщи обрыдли, а тут еще ты бухтишь…

Костю неудержимо тянуло к Ланке, при малейшей возможности он спешил на кордон. Лесник принимал его радушно, старик дружил с пограничниками, помогал им заготавливать дрова для заставы, хаживал с капитаном Зимарёвым на глухарей, случалось, и тропил с пограничниками двуногого зверя.

Дед Андрон заряжал ведерный самовар с медалями на помятых боках, настаивал на крутом кипятке густой малиновый чай, ставил на стол варенье из лесных ягод в туесках, готовил мешанку — удивительно вкусное кушанье из орехов и меда. Пограничники, сидевшие на скудном рационе военного времени, рады были навещать лесника и его милую внучку ежедневно, но служба лишала их этой возможности. Кроме того, зная о серьезных намерениях старшины, бойцы держались от сторожки подальше. И только один Костя продолжал бывать на кордоне.

Он заводил с дедом пространный разговор о международном положении, обсуждал позицию союзников: тянут, такие-сякие, со вторым фронтом. Переходил к боевым эпизодам, мог часами рассказывать о своей роте, которая, по его словам, воевала так, что всему личному составу можно было смело дать Героя. Не забывал Костя и о своей персоне — врать не врал, разве что немного преувеличивал.

Ланка сидела, обхватив бронзовые колени, русые, волнистые волосы рассыпаны по плечам, на локтях ямочки, такие — так и тянет поцеловать. Однажды Костя расхрабрился, потянулся было, но девушка так на него посмотрела, что боец стушевался.

«Смешной, — думала Ланка. — Фронтовик, а робеет». Она все больше привязывалась к Косте и радовалась, когда он приходил. Данченко теперь бывал реже, ссылался на занятость. Он по-прежнему делал вид, что не обращает внимания на участившиеся визиты Петухова.

Старшина помогал старику по хозяйству — косил, копнил, латал прохудившуюся крышу. В белой нательной рубахе с закатанными рукавами он был мужественно красив — работал умело, споро, и старик досадовал, что внучка никак не обротает такого молодца. Желая помочь Данченко и ускорить события, дед допустил оплошность, упрекнув старшину:

— Редко бываешь, Петро, обойдут тебя на поворотах.

Данченко с чрезмерным усердием соскабливал с брюк прилипшую смолу. Когда он ушел, Ланка с досадой сказала:

— Зачем вы так, дедушка? Настроение Петру испортили.

— Дурень твой Петька! Вот свистнут у него из-под носа невесту, зачешется. Только поздно будет.

— А это, дедушка, вас совершенно не касается.

— Поговори у меня! Отцу на фронт пропишу, он тебе даст!

Ланка чмокнула старика в сивую бороду, засмеялась. Дед укоризненно качал лысой головой.