Застава «Турий Рог»

XX ДОМОЙ!

— Правильно говорят, что человек предполагает, а бог располагает, — досадовал доктор. — Дело осложнилось. У Чена возникли непредвиденные трудности, придется, молодые люди, вам еще у меня погостить.

— Что случилось? — Данченко насторожился.

Пограничники и Таня перестали есть, Лещинский старательно намазывал медом ломтик поджаренного хлеба. Доктор сердито потеребил бородку — машина владельца механической мастерской, где работает приятель Чена, разбилась. Никто не пострадал, но грузовик нуждается в ремонте. Чен уверяет, что это займет два-три дня.

— О каких повреждениях идет речь, Григорий Самойлович? — спросил Петухов. Доктор развел руками:

— Я знаю?! Какой-то глушитель оторвался, что-то сломалось. Автомобиль для меня терра инкогнита.

— Глушитель — ерунда. Приварят.

— А без него никак нельзя? — с надеждой спросил доктор.

Петухов рассмеялся.

— Можно. Тележка побежит с пулеметным треском, вся харбинская полиция сбесится.

— Нет, нет, это не годится, — огорчился доктор. — Остается терпеливо ждать.

— Повременим, — согласился Лещинский.

Петухов смерил его недобрым взглядом.

— Некоторые готовы ждать хоть до весны. Им спешить некуда.

— Вам у нас не нравится? — обиделась Таня.

— Мне нравится, а некоторым — особенно, — не унимался Петухов.

Говорухин под столом наступил ему на ногу, Костя расхохотался. Лещинский покраснел.

Вечер коротали по-разному: Григорий Самойлович отправился к Чену, Говорухин рылся в книжном шкафу. Выбрав толстую книгу, угнездился в глубоком кожаном кресле и отключился — на Костины подначки не реагировал. Таня на кухне готовила ужин. Лещинский, понурившись, курил, Данченко листал газеты, лежащие на столике в гостиной.

Петухов разгуливал по квартире, рассматривал висевшие на стенах гравюры в ореховых рамках, томился и, поскольку проводник по-прежнему его не замечал, переключился на Данченко.

— Осваиваешь китайский язык, Петя? Получается?

— Газеты русские. «Беленькие».

— Эмигрантская пресса?! Хо-хо. Черт-те что, наверно, пишут?

— Есть и дельное — сводки с фронтов.

— Правда?! Чего же ты молчишь?! — Петухов схватил газету. — Дерутся наши, дерутся! Держится Сталинград, слышишь, Пишка?

Пухлый том в коленкоровом переплете шлепнулся на пушистый ковер, Говорухин вскочил.

— Пускают фашисту юшку? Эх, туда бы сейчас!

— У нас свой фронт — граница, — сказал Данченко. — Вернемся и будем его держать, как прежде.

— Вернемся, старшина! — воскликнул Петухов. — Обязательно. Будет и на нашей улице праздник.

Насвистывая, Петухов пошел на кухню, Таня возилась с картошкой, вид у нее был несчастный.

— Почему носик повешен? Обидели? Скажи — кто? Виновному выну душу с потрохами.

— Грубиян вы, Косточка, фи! Никто меня не обижал, картошка замучила. Прислугу пришлось до понедельника отпустить, дедушка не хочет, чтобы она вас видела. А эта несносная картошка…

— Кто же так чистит? Дай-ка ножик.

— Вот еще! Не мужское это дело.

— Солдат обязан уметь все. По части картошки я профессор. На заставе за два часа целый котел начищал. А когда сидел на губе…

— Где, где?

— На гауптвахте. Очаровательное местечко.

Нож так и мелькал в руках пограничника, кожура летела в корзину, картофелины шлепались в кастрюлю, удивленная Таня захлопала в ладоши: ой как здорово! Польщенный Петухов болтал не умолкая.

— Я все умею: сварить, поджарить, испечь, если потребуется. Мастер на все руки. Мастер Пепка, делаю крепко.[220] Прикажете — исполню, я мальчик расторопный, все могу. Только в одном профан.

— В чем же? Признайтесь, Косточка.

— Целоваться не научился. А жаль!

Таня вспыхнула:

— Как вам не стыдно!

— Везет же некоторым. Был бы мужик настоящий, а то…

Сдерживая злые слезы, девушка вытерла мокрую клеенку и ушла, хлопнув дверью. Петухов вздохнул, покачался на носках, вымыл начищенную картошку, наполнил кастрюлю водой, зажег газ и поставил кастрюлю на огонь: ужинать-то надо. Заменить выбывшего из строя товарища, скомандовал сам себе Петухов. Некрасиво получилось, обидел хорошую девушку.

— Некрасиво, — повторил вслух Петухов. — А картошечка получится отличная. Пальчики оближете, товарищи.

Дни тянулись в томительном ожидании, на третий вечер доктор, вернувшись из города, пригласил всех в кабинет.

— Хорошие новости, друзья. Машину наконец починили. Сегодня после полуночи за вами приедет Чен. Готовьтесь.

— Спасибо, Григорий Самойлович, — обрадовался Данченко. — Хочу спросить, только не гневайтесь, пожалуйста, вы Чена давно знаете?

— Эту тему мы уже обсуждали, милейший, зачем возвращаться к ней снова?

— Так я ж твердолобый, — улыбнулся Данченко. — Настырный и упрямый хохол. Доверять ему можно?

— Чен — человек порядочный…

— А какова его политическая окраска? — Петухов победно глянул на старшину: каков вопросик подкинул? Доктор взъерошил бороду, малиновую плешь промокнул платком.

— О своих убеждениях он никогда не говорил, признаться, я ими не интересовался. Врачи, как известно, вне политики, быть может, поэтому я жив до сих пор. Что вам сказать? Как и подавляющее большинство китайских тружеников, господин Чен Ю-Лан горячей любви к надменным сынам Ямато не испытывает, но в отношении оккупационных властей абсолютно лоялен. Его не трогают — коммерсанты тоже далеки от политики.

— А не может ли он…

— Не может! — оборвал Петухова доктор. — Исключено.

— Не сердитесь, Григорий Самойлович, мы ему жизни вверяем.

— Я, молодой человек, тоже рискую жизнью. И не только своей. Японцы не щадят никого. Заподозренные в сочувствии к коммунистам обречены. Не угодно ли взглянуть? — Доктор выдвинул ящик письменного стола, достал конверт и, оглянувшись на дверь, выложил на зеленое сукно пачку фотографий.

На сером, размытом снимке коленопреклоненные изможденные узники с огромными колодками на шее. Рядом хохочущие солдаты. На другом молодой офицер, обнажив короткий меч, держит за косу отрубленную голову казненного.

— Сволочи! — Петухов сжал кулаки.

— Так усмиряют непокорных. С оккупантами шутки плохи. — Доктор спрятал конверт в стол. — В стране царит атмосфера страха, противники режима исчезают бесследно, причем не только китайцы — маньчжуры, англичане, американцы, русские. Говорят, неподалеку от Харбина существует сверхсекретная лаборатория японских вооруженных сил. Там якобы разрабатывается новое оружие. Территория эта объявлена запретной зоной, усиленно охраняется. За колючую проволоку просачиваются страшные слухи.

— Нельзя ли уточнить координаты осиного гнезда? — попросил Данченко.

Доктор всплеснул руками:

— Ой, что вы! Откуда мне это знать?

— Это очень важно! Очень!

Доктор ожесточенно поскреб лысину, наморщил лоб.

— Кто-то рассказывал, что зона вплотную примыкает к большому живописному озеру. Кажется, его называют Лебединым. Нет, нет, вспомнился известный балет. Кстати, идет он в Большом театре? Ах да, вы же служите на Дальнем Востоке…

— Идет. Сам видел, когда в госпитале лежал, — нетерпеливо проговорил Петухов, не замечая уважительных взглядов товарищей и удивления Лещинского. — Название озера, доктор! Название!

— Сейчас, сейчас… Минуточку. Утиное. Гусиное. Гусье. Нет. Чехов, где ты? Птичье…

— Воронье, — подсказал Данченко. — Воробьиное? Какие еще птицы тут водятся?

— Фазанье? — пришел на помощь Петухов. — В Приморье их полно, может, и тут имеются?

— Фламинговое, Григорий Самойлович. На редкость красивые птицы, — включился Лещинский.

Петухов обозлился:

— Откуда здесь возьмутся фламинго, эрудит липовый? Это тебе не Каспий. Распустил хвост, как павлин, — все-то он знает…

— Павлинье! Павлинье, господа. Клянусь здоровьем! — закричал доктор. — Великое спасибо вам, молодежь. Напомнили.

— Добре, — удовлетворенно проговорил Данченко. — Це уже кое-что.

— Значит, так, старшина. — Петухов прошелся по комнате, потирая руки. — Есть предложение малость подзадержаться и совершить непродолжительную экскурсию. Полюбуемся Павлиньим озером, а заодно вшивую контору тряхнем по-гвардейски!

— В поход собрался, Аника-воин? С двумя пистолетами?

— Оружие раздобудем! Навестим полицейский участок, полицаев к ногтю — и на озеро.

— Здорово придумал! Ай да Петухов!

— Не нравится? Тогда обезоружим патрулей…

— Хватит, авантюрист несчастный. Достаточно.

— Не романтик ты, старшина. Нет, не романтик. А ты, Пишка, почему отмалчиваешься?

— Я человек военный. Прикажет командир, сделаю. Хорошо бы, конечно, такой змеюшник разворошить, только силенок у нас маловато, пропадем ни за грош. А ежели к своим доберемся, эти сведения командованию сгодятся.

— Правильно, — поддержал проводника Данченко. — Некоторые шибко храбрые товарищи поступают по-козлиному: сперва шагнут, а потом подумают: не зря ли?

Петухов покраснел:

— Пусть я козел. Но есть еще ослы…

— Прекратить! — рявкнул, забывшись, Данченко.

Доктор оторопело заморгал.

— Ну и бас! Протодьяконский. Вам, милейший, в соборе петь.

В назначенное время приехал Чен, привез цивильное. Пограничники переоделись. Данченко с трудом натянул куртку, руки высовывались из рукавов чуть не до локтей. Петухов, несмотря на уговоры товарищей и протесты Чена, расставаться с обмундированием не захотел, поверх свитера надел гимнастерку.

— С формой не расстанусь; хоть сопливое, да мое. Привык. Я военнослужащий, рядовой пограничных войск СССР, и военную форму, выданную мне по приказу наркома, снять не имею права.

— Зачем ты так, Кинстинтин? Мы с Петюшкой тоже солдаты. Сейчас полезней прикинуться гражданским, местным жителем.

— Похож ты на местного! Вылитый китаец.

— Тут всякие народы живут. И все же лучше переодеться. Военная хитрость. Верно, старшина?

Данченко не ответил.

Лещинскому эта полемика казалась смешной: нашли о чем спорить? Таня принесла с кухни большой рюкзак.

— Тут продукты, чай в термосе. В пути пригодится.

— Харчишки в дороге — первое дело, — сказал Говорухин. — Спасибо, сестренка.

— Пора уходить, — распорядился Чен. — Вы, Григорий Самойлович, останьтесь, вас могут увидеть.

— Помилуйте! Сейчас же глубокая ночь.

— Так будет лучше.

Попрощавшись с доктором, пограничники и Лещинский подошли к Тане, девушка лукаво улыбнулась.

— Расставание откладывается, я провожу вас.

— Таня поедет с нами, — пояснил Чен. — Вывезем вас из города, тогда и простимся.

— А дедушка не возражает? — спросил Лещинский.

Таня погрозила ему пальцем:

— Я уже взрослая, Стасик.

— Григорий Самойлович знает, — добавил Чен. — Мы обо всем условились заранее.

— Совершенно справедливо. Сожалею, друзья, что не удосужился проверить ваши зубы. Возможно, кому-нибудь необходимо поставить пломбочку, кабинет у меня первоклассный, новейшее, самое совершенное оборудование, а мы им не воспользовались. Запамятовал, совсем упустил из вида.

— Что вы, что вы, Григорий Самойлович! — комично ужаснулся Петухов. — Я от одной бормашины в обморок падаю, не говоря уже о прочих инструментах…

На улице ни души, беглецы забрались в затянутый брезентом кузов небольшого грузовика. Чен сел за руль, рядом примостилась Таня.

— Прощай, Приятный Уголок, — сказал Петухов. — Начинаем новую жизнь.

— Начни-ка ее с поиска гвоздя, — попросил Данченко. — Надо в брезенте дырки проколоть.

— Попробуйте этим. — Лещинский протянул маленький перочинный ножик.

— Никак лезвие не вытащу. Игрушечный, что ли?

— Для ногтей. Ножницы, пилочка… Позвольте…

— Неужели маникюр делаешь? — Петухов прорезал брезент над кабиной и бортами. — Ну и фрукт!

— Руки мужчины должны содержаться в порядке. Так принято в цивилизованном обществе.

— Вот оно что. На фронте я как-то об этом не думал…

Чен вел машину уверенно, плавно наращивал скорость; Таня ерзала на сиденье, высматривая полицейских, — не дай бог, остановят. За себя она не боялась, страшно подумать, что ожидает пограничников. И Стасику несдобровать. Судьба Чена девушку не тревожила — дедушкин пациент ловок, пронырлив, у него большие связи. Выкрутится. Чен, однако, нервничал, часто поглядывал в зеркальце — не догоняет ли полицейский автомобиль. Чен страшился не за себя — в случае неудачи за него ответят старенькая мать, жена, малыши. Японцы не пощадят даже новорожденного. Но дорога была пустынной, лишь изредка встречались повозки — огородники везли на базар рис и лук. Фары высвечивали голые, ощетинившиеся редкой стерней поля — бобы и горох давно убраны. Порой снопы света выхватывали из темноты крытые фуры[221], рядом, устало понурив рогатые головы, размеренно жевали жвачку волы. Стреноженные кони, потряхивая спутанными гривами, подбирали мягкими, порепавшими[222] губами с земли вялые стебли пожухлой травы.

Когда вспыхивал свет фар, кони беспокойно прядали ушами, волы свое монотонное занятие не прерывали.

Миновали пригородный поселок, впереди ярко светились окна контрольно-пропускного пункта. Вооруженные полицейские проводили грузовик щупающими взглядами. Усилием воли Чен заставил себя не увеличивать скорость. Полицейские встречались и позже; на пересечении дорог мимо метеором пронесся жандарм-мотоциклист. Обогнав грузовик, он сбавил скорость, Данченко достал пистолет, Чен напрягся, пригнулся к рулю — сейчас начнется! Петухов облизнул обветренные губы, но ничего не произошло, мотоциклист, прибавив газу, исчез в темноте.

Чен взглянул на часы: в девяти километрах жандармский пост, там нужно свернуть с магистрали на узкое, выщербленное шоссе, потом на тракт.

— Далеко еще, Чен?

— Замерзла, Таня? Потерпи. Проедем жандармский пост, минуем небольшой городишко, свернем в деревню Линь Фу, проедем еще немножко и высадим ваших друзей. Дальше они пойдут сами.

Возле предупредительного знака Чен затормозил, приподнял брезент.

— Подъезжаем к жандармскому посту. Пожалуйста, не разговаривайте и ни в коем случае не выходите из машины, чего бы ни случилось.

Грузовик покатился дальше, скорость Чен не набирал, придерживаясь указанной в дорожном знаке. Справа возникло строение, напоминающее поставленные друг на друга сдвинутые игрушечные кубики, стеклянные стенки верхнего ярко светились. На крыльце толпились жандармы в стальных шлемах, кривоногий унтер-офицер что-то крикнул, стоявший на перекрестке регулировщик поднял жезл с красным кружком.

Подрулив к обочине, Чен выключил зажигание, поспешно вышел из машины, достал бумажник. Оттопырив лягушачью губу с чахлой растительностью, унтер дотошно просматривал документы, подозрительно косясь на шофера. Двое жандармов подошли к грузовику, увидев Таню, ухмыльнулись. Подталкивая друг друга локтями, они бесцеремонно разглядывали девушку, Таня отвернулась. Третий жандарм обогнул грузовик, поставил ногу на порожек, ухватился за задний борт, взял полу брезента, собираясь ее откинуть, но, услышав смех товарищей, застыл в неудобной позе, не подозревая, что жизнь его исчисляется секундами, — загляни японец в кузов, пистолетный выстрел в упор разнесет ему череп. Любопытство заставило пренебречь служебными обязанностями, выпустив брезент, жандарм присоединился к остальным, так и не узнав, что находился на волосок от смерти.

Унтер между тем закончил проверку, но документы водителю не возвратил. Угодливо кланяясь, Чен протянул припасенную заранее ассигнацию, унтер осветил ее фонариком, сунул в карман и царственным жестом протянул китайцу права, цыкнув на сгрудившихся у кабины жандармов. Низко поклонившись, бормоча слова благодарности, Чен сел за руль, унтер, небрежно козырнув, незаметно сделал знак малорослому, похожему на гнома жандарму.

— Все в порядке. Можете ехать.

Приклеив угодливую улыбку, славословя великодушие японца, Чен включил двигатель, не заметив, как гном на мгновение задержался у заднего колеса. Машина плавно тронулась с места, пассажиры в кузове облегченно вздохнули, но раздался громкий хлопок и грузовик накренился на бок.

— Баллон!

Водитель затормозил. Этого не хватало! Чен не удивился: японские жандармы и китайская дорожная полиция — мастера на подобные штуки. Любыми способами, любыми средствами задерживают проезжих шоферов, вымогают деньги. Теперь «зелененькой» не отделаешься, присосались пиявки!

Петухов сразу понял, что произошло.

— Вот так номер, чтоб ты помер, — колесо просадили! Угораздило на железку напороться.

— Действовать по обстановке, предупредил Данченко. — Спокойно!

— Ничего страшного. Чен поставит запаску. Пять минут — и вся любовь.

Запасного колеса не оказалось, достав из-под сиденья насос, Чен накачивал порванную камеру. Гогочущие жандармы направились к грузовику, но появился начальник поста в шинели с меховым воротником, с блестящей парадной саблей.

Унтер, вытянувшись в струнку, доложил о случившемся, умолчав о шутке, которую сыграл с шофером. Офицер надменно глядел поверх плоской унтерской фуражки, стекла роговых очков грозно поблескивали: жандармы тотчас стали серьезными, унтер, желая развлечь начальство, вкрадчиво сообщил, что в машине находится юная красотка европейка. Жиденькие бровки-гусенички офицера поползли вверх.

— Красавица управляет грузовиком? Что вы мелете, Синдо!

— Девушка всего лишь пассажирка, господин лейтенант. Машина принадлежит какому-то китайцу.

Изнывающий от скуки офицер смягчился:

— Проводите ее ко мне. А грязного змеееда допросите.

— Будет исполнено. Осмелюсь доложить, господин лейтенант, автомобиль задержали сами боги, — как нарочно, лопнула шина.

— Счастливое стечение обстоятельств, — снизошел до полуулыбки заинтригованный офицер.

Довольный унтер поспешил к грузовику.

— Самурай сюда правится, — доложил Говорухин.

Данченко приник к отверстию в пологе.

— Петухов, наблюдай в своем секторе, Станислав, предупредите Чена.

Не обращая внимания на возившегося с насосом шофера, унтер подошел к кабине, отворил дверцу.

— Господин начальник поста почтительно просит пожаловать к нему. Почтительно!

Предчувствуя недоброе, Таня съежилась; поняв, что ей недоступен смысл сказанного, унтер повторил то же самое Чену, китаец, запинаясь, перевел. Таня захлопнула дверцу.

— Нет, нет. Не пойду!

Теперь перевод не требовался, решительный вид девушки красноречиво свидетельствовал о ее реакции. Унтер расстегнул кобуру пистолета.

— Не вынуждайте меня применять силу, упрямая красотка. Переводи, немытая собака!

Чен выполнил приказ, Лещинский шепотом разъяснил требования японца пограничникам, Петухов, давно державший унтера на мушке, взглянул на старшину.

— Этого нельзя допустить, — шептал Лещинский. — Сделайте что-нибудь.

Данченко медлил, унтеру надоело ждать, рывком распахнув дверцу, он вытащил Таню из машины, взвыл и затряс прокушенной рукой. Оттолкнув японца, девушка юркнула в кабину; услышав вопль непосредственного начальства, жандармы бросились к машине, двое схватили Чена, остальные выволокли из кабины девушку. Таня отчаянно вырывалась. Лещинский и Петухов шагнули к заднему борту, намереваясь выпрыгнуть из кузова, Данченко преградил им путь: назад!

«Почему друзья медлят, почему не приходят на выручку», — думала Таня. Она не взывала о помощи, надеясь, что ее в конце концов отпустят, а спрятавшихся в машине не заметят. Обессилев, Таня прекратила сопротивление, и жандармы отпустили ее. Поправив сбившуюся шапочку, девушка застегнула пальто, подобрала оторванную пуговицу.

— Не смейте ко мне прикасаться! Я пожалуюсь на вас!

Чен перевел, японцы визгливо захохотали, кривоногий унтер приложил к козырьку вспухшие пальцы.

— Следуй за мной, бешеная кошка!

Таню повели в караульное помещение. Жандармы ввалились следом: интересно, справится господин лейтенант с непокорной девчонкой? Снаружи остался один регулировщик, он стоял на обочине дороги, поджидая приближающуюся пароконную повозку.

Откинув брезент, Данченко обрушился на Чена:

— Чего рот разинул? Качай!

— Вы понимаете, что сейчас произойдет?

— Догадываюсь. Твое дело работать, а наше… — Данченко вылез из кузова. — Ждите меня здесь.

— Я с тобой, Петр, — попросил Петухов.

— Один управлюсь, — неслышно ступая, старшина подошел сзади к регулировщику, раздался тяжелый удар, японец повалился, как сбитый обухом бык.

Забрав его винтовку, Данченко вернулся к машине, и вовремя: наверху послышались крики.

Все произошло мгновенно, жандармы, сгрудившиеся у лестницы, ведущей на второй этаж, не успев понять происходящего, оглушенные и безоружные, валялись на полу под дулами пистолетов. Лещинский бросился к лестнице, его опередил Петухов, взбежал по ступенькам. Увы, дверь заперта, предусмотрительный лейтенант на всякий случай обезопасил себя от любопытствующих подчиненных.

Петухов нажал плечом — не тут-то было. Ломать? Он замахнулся прикладом, но не ударил: офицер всполошится, откроет стрельбу, может ранить Таню.

— Застрял, Кинстинтин?

Петухов показал Говорухину кулак и деликатно постучал согнутым пальцем в дверь. Распаленный офицер не расслышал, а быть может, не захотел отвлекаться от столь волнующего занятия. Пограничник постучал громче, в ответ послышался рев. «Послал к японской матери», — обозлился Петухов и хватил дверь сапогом. Разъяренный офицер, выхаркивая ругань, распахнул дверь и налетел на пулю. Пуля ударила в лоб, японец рухнул на пол. Петухов перешагнул через убитого, перепуганная Таня, оправляя разорванную кофточку, жалась в углу.

— Персональный привет, — сказал Петухов. — Рандеву окончено. Давай-ка вниз, Татьяна. В темпе!

Девушка скатилась по лестнице, ее подхватил Лещинский.

— Успокойся, Танюша, все позади. Но каков мерзавец!

Девушка зарыдала.

— Чисто сработано, Петухов, — похвалил Данченко. — Пимен, подывысь, що на улице.

— Правильно, как бы Чен не сбежал. Починит свою таратайку и даст деру.

— Господин Чен Ю-Лан честный человек. — Таня вытерла слезы кружевным платочком.

— Проверь, Говорухин. Чен мог слышать выстрел… Увидишь на шоссе какой-либо транспорт, прыгай в кювет.

— Надо спешить, — сказал Лещинский. — Вот-вот нагрянут жандармы, кажется, у них скоро смена.

— В доме обороняться способнее, — возразил Данченко. — Гляньте, не сигналит ли Говорухин.

Лещинский вышел на воздух и услышал резкий свист — Говорухин призывно махал рукой.

— Нас зовут, — доложил Лещинский. — Наверно, машина уже на ходу.

— Добре. Вы с Таней ступайте, мы догоним. Пимен пусть остается там.

Лещинский и девушка ушли, Петухов пнул сапогом распластавшегося на полу унтера, унтер громко икнул.

— Что с этими гавриками делать? Отправить в рай без пересадки?

Данченко не успел ответить, дверь отворилась, вошел, пьяно путая ногами, регулировщик, шатаясь, оторопело уставился на безвестных, странно одетых людей. Плоское лицо японца вытягивалось, как резиновое. Данченко направил на него пистолет, жандарм покорно лег на пол.

— Очухался все-таки. Крепкий мужик.

— Что делать с жандармами? — повторил Петухов. — Патроны жалко…

— Ты на фронте пленных стрелял? Оставим их здесь. Свяжем.

— Чем? Где взять веревку?

— Нарисуй.

Выругавшись, Петухов взбежал по лестнице, обшарил кабинет жандармского начальника, снял с трупа ремень, спустился вниз, выдернул ремни у перепуганных жандармов, крепко стянул им руки.

— А ноги нечем!

Данченко сорвал со стены телефонный провод, но и его не хватило. Последним связали унтера, предварительно располосовав его болотный мундирчик. Тщедушного японца, оставшегося в бязевой нательной рубахе и чудом держащейся на круглой голове фуражке, била крупная дрожь.

— Быстрее, старшина!

— Успеем. Потуже стяну, щоб не распеленался.

— Да не возись ты с ним! От него и так уже редькой пахнет.

— А ты не нюхай, — Перевернув жандармов лицом вниз, Данченко болезненно морщился, потирая бок.

— И все же лучше бы шлепнуть, — настаивал Петухов. — Наведут самураи погоню. Ты, Петр, ступай, а я останусь ненадолго.

— Пошли, пошли, шлепалыцик, — старшина подтолкнул товарища к выходу.

Грузовик мчался на предельной скорости. Свернув с шоссе, поехал изрытым, ухабистым трактом, миновал три деревушки, выехал на грунтовую дорогу; запутывая преследователей, Чен свернул на проселок и, отмахав километров тридцать, вылез из кабины, поднял полог.

— Приехали. Стыдно бросать вас на произвол судьбы, но грузовик мне дали до полудня. Не получив в срок машину, хозяин побежит в полицию.

— И Танюшке пора возвращаться, Григорий Самойлович, наверно, волнуется. Спасибо, товарищ Чен.

— Я ничего особенного не сделал…

— Спасибо, — повторил Данченко. — Поблагодарите доктора — хороший мужик! Ребята, подъем!

— Только заснул, и будят, — ворчал Петухов.

Зевнув, он спрыгнул на землю. Смеркалось, вдали тускло взмигивали огоньки неведомого селения. Озябший Говорухин растирал уши, Лещинский быстро сделал несколько приседаний.

— Морозец, господа.

— Чен и Таня возвращаются в город, поезжайте с ними, пока не поздно, как-нибудь оправдаетесь перед начальством.

— Зачем?! Мы же условились!

— Решайте поскорее, — попросил Чен. — Нам еще ехать и ехать. Садитесь в кабину, Таня. Господин Лещинский тоже сможет там поместиться.

— Вы очень любезны, Чен. Я остаюсь.

— Коли так, всего наилучшего, Чен. Низкий поклон. А тебе, дивчина, хорошего жениха, — Данченко пожал руки Тане и китайцу.

Привстав на носки, Таня чмокнула старшину в колючую щеку, подошла к Лещинскому. Говорухин потянул Петухова за рукав, Таня и Лещинский смотрели друг на друга. Петухов подошел к сидевшему за рулем Чену.

— Бывай здоров. Мы с тобой шоферюги и друг друга поймем. Собирай-ка, дружок, толковых ребят, дуй в лес, сколачивай партизанский отряд и начинай лупить самураев — что они с вашим народом делают!

— В чужие дела не встревай, Кинстинтин, — одернул Говорухин. — Китайцы сами разберутся, поймут, что к чему.

— Лесов у нас мало, — сказал Чен. — Но сопротивление захватчикам растет. Во многих районах оперируют партизаны, сражается с оккупантами и китайская Красная армия и части националистов. Впрочем, об этом я знаю понаслышке, моя сфера — коммерция.

Костя посмотрел на него с сожалением, сплюнул.

— Эх, купец, распротак твою бабушку! Жареный петух тебя не клюнул…

Чен понял не вдруг, а когда дошел до него смысл сказанного, виновато развел руками. Не мог же он поведать этим славным парням, что давно выполняет задания военной разведки, и хотя работает не на коммунистов, а на Гоминьдан[223], но все же борется против иноземных поработителей. Хотелось хоть как-то намекнуть о своей причастности к общенародному делу, но подошли Таня с Лещинским, и Чен промолчал. Девушка обняла Лещинского.

— Когда ваши мытарства закончатся, объявитесь, Стасик. Обязательно.

— При первой же возможности, — Лещинский поцеловал Тане руку.

— Я помолюсь за вас. И за вас, Косточка, тоже.

— Хорошая ты девка, Татьяна. Просватал бы, да некогда. Не поминай лихом. А на молитвы времени не трать — в рай меня не возьмут, а в аду чертей и без меня полным-полно.

— До свидания, Косточка.

— Прощай, Татьяна, прощай.

Девушка протянула сложенный квадратиком листок, Петухов, избегая пытливого взгляда Лещинского, спрятал его в карман. Взревел мотор, автомобиль развернулся, покатился по обледеневшей дороге и растаял в ночи.