Застава «Турий Рог»

XVII ПОБЕГ

Утром задребезжал телефон, Лещинский жадно схватил трубку: звонит синеглазая Танюша из дома напротив. Они познакомились на литературном вечере, домой возвращались вместе. Встречая теперь на улице плотную, румяную гимназистку, Лещинский неловко раскланивался — девушка прехорошенькая, на щеках ямочки, озорная улыбка. Робкий по натуре переводчик стеснялся заговорить с нею, выискивал благовидный предлог, но ничего подходящего не придумал. Вот если бы девушка уронила платок, зонтик, тогда…

Однажды Таня подошла к нему сама.

— Скажите, вы любите мороженое?

— Простите… Вы изволили спросить…

— А я люблю. Кафе «Льдинка» за углом на бульваре. Идем?

Лещинский растерялся.

— Право, как-то неловко…

— Следуйте за мной, милостивый государь!

Озадаченный Лещинский затоптался на месте, девушка рассмеялась, переводчик покорно склонил голову.

— Повинуюсь, сударыня.

Шли молча, Лещинский старательно отводил глаза, а девушка, напротив, искала его взгляд. Чувствуя, что он смешон, Лещинский смутился еще больше, платком промокнул лоб.

Они устроились на веранде, тотчас слетелись юркие воробьи, выклянчивая подачку. Таня бросала им крошки бисквита, воробьи хватали их на лету, моментально проглатывали, пищали.

— В Харбине птиц больше, чем китайцев, — заметил Лещинский.

— У нас воробушков тоже превеликое множество.

— Где — у вас?

— В России, конечно!

— Возможно, вы правы. Наверно, так оно и есть.

— Извините, вы давно в эмиграции?

— Целую вечность…

— А я тут родилась. Можете звать меня Та-ня, но рано или поздно я непременно стану Татьяной! Не хочу жить на чужбине, — решительно проговорила девушка.

Лещинский обрадовался, хотелось рассказать, что он в определенной степени причастен к борьбе за свободную Россию. К сожалению, придется молчать, у него взяли подписку о неразглашении. Рейд за кордон едва не закончился для него печально, но в юности плохое забывается быстро…

— Нам не скоро удастся вернуться на родину. Немецким войскам предстоит дойти до Урала. Тогда…

— Русланд меня не устраивает!

— Нация Шиллера и Гёте уничтожит коммунизм, избавит русский народ от скверны, поможет установить демократический строй.

— Россия, говорящая с немецким акцентом, мне не нужна, — пылко повторила девушка. — Обойдемся без варягов.

— Не будем спорить, Танюша. Поговорим о другом.

— Прекрасно. Давайте говорить о любви. Вы меня любите, не так ли?

— Вы столь категоричны… Право, не знаю…

— Зато я знаю! Я вам нравлюсь, вы ходите за мной уже две недели. Не краснейте, пожалуйста, вы правильно поступаете: я самая хорошая, лучше меня нет! Возражать не советую, это вам дорого обойдется.

— Молчу, — рассмеялся Лещинский.

— И правильно делаете. Мужчины — самоуверенные, несносные упрямцы, не способные на благородные поступки. Вы, по-видимому, приятное исключение.

Они медленно шли по пустынному бульвару, падал снег Лещинский оглянулся:

— Я вас сейчас поцелую.

— Только посмейте!

Переводчик по-детски надулся, топыря губы, девушка встала на носки, торопливо чмокнула его в щеку и скрылась в подъезде…

— Танюшка, милая! Я так ждал…

— Говорит адъютант полковника Кудзуки. Господин полковник ждет вас.

Лещинский выронил трубку.

Узнав, что ему необходимо присутствовать на допросах захваченных советских пограничников, Лещинский воспротивился и попросил использовать его на другой работе. Кудзуки вызвал переводчика к себе. Поздоровался сухо, сесть не предложил.

— Вы состоите на военной службе, господин Лещинский, и обязаны подчиняться моим приказам. Любое поручение должны выполнять независимо от того, импонирует оно вам или нет. Ваше мнение никого не интересует, понадобится, вас спросят. Рапорт ваш я бросаю в корзину. Если подобное повторится, поступим с вами как с дезертиром и саботажником.

— Я полагал, что нахожусь в подчинении полковника Жихарева…

— И полковник Жихарев, и вы служите великой Японии! Я вас больше не задерживаю, господин переводчик!

В первый же день Лещинскому стало дурно. Он сидел за столиком в дальнем углу, стараясь не смотреть на юношу, в допросе которого уже однажды участвовал. Парень исхудал, оброс, но по-прежнему держался вызывающе, дерзил, Маеда Сигеру бесстрастно задавал вопрос за вопросом. Когда капитану это надоело, он приказал охранникам «подбодрить» пленного.

Солдаты привязали парня к вмурованным в стену скобам и «подбадривали» до тех пор, пока голова пограничника бессильно не упала на грудь.

— Помогите этому новоявленному Христу, — приказал Маеда Сигеру.

Солдат смочил вату спиртом, ткнул в лицо пленного, тот замотал головой.

— Он что-то говорит. Подойдите к нему, господин переводчик. Что он сказал?

Лещинский приблизился, пограничник посмотрел на него пристально.

— Это ты, иуда? Все выслуживаешься? Получай!

Пленный плюнул кровью, Лещинский успел отшатнуться. Охранник замахнулся прикладом, Маеда Сигеру остановил его окриком, открыл шкафчик в углу, покопался, достал странный, похожий на отвертку инструмент, повертел, сунул обратно, извлек другой, поменьше, и махнул рукой.

Петухова привязали к широкой скамье, сорвали с него рубаху, Лещинский со страхом следил за неторопливыми приготовлениями: сейчас произойдет нечто ужасное. Понимал это и пограничник, он сжался, побледнел, взглянул на Лещинского:

— Любуешься, проститутка?

Маеда Сигеру пощупал пульс пограничника.

— Внимание, господин переводчик. Сейчас этот ублюдок развяжет язык. Его воля подвергнется серьезному испытанию. Вынести это трудно, большинство теряет самоконтроль. Боль и страх смерти заставят русского заговорить. В отдельных случаях возможен непродолжительный болевой шок, затем наступит желаемое состояние. Переводите дословно.

Маеда Сигеру подошел к скамье, Петухов неотрывно смотрел на острые блестящие стержни, японец поднес их к налитым кровью глазам бойца.

— Эти миниатюрные мечи сейчас будут у тебя в желудке. Они остры и пройдут беспрепятственно. Предупреждаю: зашевелишься — подпишешь себе смертный приговор. Острие хрупкое, легко ломается. Если это случится, когда меч будет торчать в твоем желудке, я извлеку только рукоять. Будешь лежать спокойно, останешься жив. Разумеется, ты можешь избежать неприятной процедуры, если ответишь на вопросы. Будешь говорить?

— Скажу. Мечей маловато. Обидно.

Лещинский перевел, капитан остолбенело уставился на пленного, словно увидел его впервые, расхохотался, хлопнул пограничника по плечу, наклонился над ним, коснулся острием втянутого смуглого живота и винтообразно закрутил стержень ладонями — быстро, быстро — так древние люди добывали огонь. Стержень глубоко, по самую рукоять, вонзился в тело. Петухов сжал зубы, только бы не застонать. Второй стержень входил туго, на лбу бойца выступил пот. Сигеру испытующе поглядывал на пленного и, убедившись, что он не теряет сознания, удовлетворенно потирал руки. Вскоре в животе пограничника торчали три меча.

— Пока все. Лежать смирно, не шевелиться.

Когда Лещинский перевел эту фразу, Петухов пришел в ужас. Боль уже отступила, но остался липкий страх: что, если острия надломятся и останутся в желудке, тогда — перитонит обеспечен. В госпитале сосед по койке — артиллерист — мучился долго… Костя лежал, скованный напряжением, дышал еле-еле, спину сводила судорога; Маеда Сигеру поглядывал на часы, а Лещинскому хотелось кричать — скорей бы вытащили проклятые мечи! Разве можно вытерпеть такое?!

— Как вы себя чувствуете? — осведомился Маеда Сигеру.

— Прекрасно.

Поняв, что пленный не заговорит, Маеда Сигеру профессиональным движением извлек мечи, размяв сигарету, высыпал на ранки табак, чиркнул зажигалкой, поджег, примял тлеющие кучки плоским ногтем.

Убедившись, что ранки не кровоточат, приказал развязать пленного. Лещинский обессиленно прислонился к стене, закрыл глаза…

…Не спалось, Петухов ворочался на нарах — сказывалось нервное напряжение. «Продезинфицированные» палачом ранки не болели, не гноились, но страх — липкий, противный — не проходил, казалось, черные рукоятки мечей еще торчат в животе. Товарищи тоже не спали, Данченко тихонько стонал — горела исполосованная спина, Говорухин беспокойно ворочался, что-то бормотал вполголоса, ругался.

— С кем воюешь, Пимен?

— Бло-хи! Блохи, Кинстинтин. Табунами ходят. Бил, бил, аж руки заломило.

— Бесполезно, — заметил Данченко. — Всех не перебьешь.

Он слез с нар, сел на привинченный к полу табурет, сегодня старшину тоже таскали на допрос. Держали долго, увели первым, водворили в камеру последним. Капитан Сигеру возился с ним до вечера: командир более осведомлен, нежели рядовые, соответственно ему и досталось больше других; капитан предусмотрительно приказал связать старшину — с гигантом шутки плохи, а намерения русских, когда им угрожает смерть, непредсказуемы.

— Ну, вот что, хлопчики, — начал Данченко. — Жить нам осталось недолго, поцацкаются с нами японцы и выпишут пропуск на тот свет. Надо бежать!

— Верно! — подхватил Петухов. — Но как? Отсюда не вырвешься. Двери железные, на окнах решетки.

— Решетки выломаем, — сказал Данченко. — Не дюже толстые.

— Не годится, — возразил Говорухин. — Окошко не по тебе рублено.

— Зато вы пролезете.

— Это нам не подходит, — сказал Петухов. — Бежать — так всем вместе.

— И все же будем ловить подходящий момент, — настаивал Данченко. — Думайте, хлопчики. Думайте.

— Давайте нападем на конвоиров, когда поведут на допрос. Одного-двух самураев ухлопаем, — предложил Петухов.

— Перещелкают нас, как мух, — только и всего.

— Мы, Пиша, тоже из них пыль повыбьем!

— Отдавать жизнь зазря неохота. Она у меня одна, Кинстинтин, другой не будет.

После полудня пограничников снова допрашивали, били, мучили. Обозленный упорным молчанием пленных, Маеда Сигеру неистовствовал. Срок, указанный полковником Кудзуки, истекал на следующие сутки — необходимо добиться успеха во что бы то ни стало.

Вечером в камеру вкатился низенький японский унтер, следом Лещинский и четверо солдат. Унтер что-то проквакал, Лещинский перевел:

— Выходить всем.

Пограничники переглянулись: вот и конец. Говорухин облизнул спекшиеся губы, Петухов подвинулся к ближайшему конвоиру, Данченко, по-бычьи нагнув голову, шагнул вперед, позади встал солдат с винтовкой наперевес. Другой прилепился к спине Говорухина, третий занял позицию за Петуховым. Унтер проквакал снова, и конвоиры подтолкнули пленных к двери.

Пограничники брели нескончаемым коридором — узким и мрачным, кожей затылка ощущая холодное острие штыка. Уверенные, что их ведут на расстрел, пленные едва плелись, мерно цокали о каменный пол подковки солдатских ботинок. Квадратный унтер в мундире тюремного ведомства, понимая волнение арестованных, посмеивался: наложили в штаны проклятые коммунисты, не знают, что их просто переводят в другую тюрьму. И поделом им, пусть помучаются — мало негодяям. Старший брат унтера, Хидэё, нарвавшись на красноармейскую пулю на озере Хасан, вернулся домой горсточкой пепла и до сих пор не отомщен. С каким наслаждением унтер заколол бы сейчас этих северных дьяволов! Короткий выпад, и штык с хрустом воткнется в позвоночник! Но приказ строг.

Вот если бы арестованные попытались бежать…

Внезапная мысль обожгла, унтер даже с ноги сбился, засеменил, как новобранец: неплохо придумано! Покрикивая на ни в чем не повинных солдат, унтер старательно размышлял. Нужно вынудить русских бежать, спровоцировать побег и перестрелять, как бешеных псов. Рискованно, конечно, но нужно сработать чисто. Начальство, разумеется, пошумит, но ведь русские далеко не убегут, пули резвее. Солдатня ничего не поймет, а господин переводчик ничего не увидит — сядет в кабину. Зато дух покойного Хидэё будет умиротворен.

Пограничников вывели во двор, затолкали в кузов грузовика, швырнули на грязный пол. Следом влезли конвоиры, довольный унтер сел на скамейку, прислонился к кабине — машина бортовая, из тюремного автобуса с зарешеченными окнами не убежишь. Внезапно он ощутил легкий укол тревоги: пленные и в самом деле могут попытаться бежать без всякого к тому принуждения. Что ж, тем самым они облегчат его задачу. Унтер успокоился, однако решил подстраховаться, приказав солдатам встать у бортов и не спускать глаз с русских.

Под колесами шелестел асфальт; машина, попетляв, свернула в переулок, затарахтела по разбитой мостовой; пограничников швыряло из стороны в сторону, Данченко сомкнул челюсти, чтобы не застонать, но, не удержавшись, неожиданно вскрикнул.

— Тря-а-аско, — протянул Говорухин. — Ровно на телеге едешь по бездорожью.

— Потерпим, — сказал Петухов. — Недолго осталось — за городом шлепнут.

— Похоже, — согласился Говорухин. — Проститься бы надо, Кинстинтин.

— И то верно. Только сперва макак умоем, помирать — так с треском!

— Отставить, — не поворачивая головы, скомандовал Данченко. — Присуньтесь-ка к ним блызенько.

— Русики, морчац! — гаркнул унтер.

— Ще блыще. И разом. Ой!

Унтер пнул старшину сапогом, Петухов и Говорухин переглянулись.

«Удобнее всего это сделать, когда минуем мост, — прикидывал унтер. — На той стороне фонарей мало, улицы почти не освещены, прохожих в такую погоду не встретишь, разве влюбленных да бездомных».

Громыхая разболтанными бортами, грузовик вполз на мост.

— Давай!

Данченко сдернул конвоира на пол, Петухов и Говорухин уложили еще двоих, четвертый солдат замахнулся штыком, намереваясь пригвоздить Говорухина к расщепленным доскам пола, Петухов метнулся к нему, ударил прикладом по затылку, конвоир кувыркнулся за борт, выронив винтовку. Все произошло мгновенно, унтер-офицер, свидетель молниеносной схватки, остолбенел. Конвоиры беспомощно пластались на дне кузова, пленные с винтовками заняли их места.

Опомнившись, унтер выхватил пистолет, оружие плясало в руке. Но выстрелить не успел — мощный удар поверг его в беспамятство.

Грузовик еще не достиг середины моста, когда в висок Лещинскому уперся ствол пистолета.

— Останови машину. И тыхо!

Едва грузовик затормозил, Петухов перемахнул через борт, рванул дверцу, выволок перепуганного шофера, двинул его дважды на совесть, повалил и, подскочив к Лещинскому, выхватил у него из кобуры пистолет.

— Гляди за ним, Петро!

— Покараулю, — спокойно ответил Данченко. — Работай.

Петухов забрался в кузов, где стоял с винтовкой Говорухин, сгреб за ворот конвоира, хорошенько поддав коленом выбросил из машины, отправил за ним второго солдата, третий выпрыгнул сам. Бесчувственный унтер оказался тяжелым

— Пишка!

— Сейчас подсоблю, Кинстинтин. Эт, кабан, язви его. Нажрал холку.

Унтер кулем перевалился через борт, шлепнулся на асфальт, солдаты окружили его.

— Пимен! Держи их на мушке.

— Обязательно.

Петухов сел за руль, включил двигатель.

— Гляди, ваше благородие, как ездят московские таксисты. Прокачу с ветерком. Говори, как из города выбраться?

— Через тридцать секунд стреляю, — добавил Данченко. Ствол пистолета вдавился в щеку переводчика. — Ясно чи ни?

— Предельно. Налево до перекрестка, затем направо.

— Налево, направо, — весело повторил Петухов. — Обманешь, отправим в рай без пересадки. Уложу с одной пули!

— Не обману, — заверил Лещинский. — Хитрить — себе дороже.

— Молодец! Дольше проживешь.

Очнувшийся унтер увидел своих солдат — безоружных, растерянных, с трудом сел.

— Как вы себя чувствуете, Танака-сэнсэй[201]?

— Скверно. Словно вылакал бочонок сакэ. А где арестованные?

— Наверное, уже километров двадцать отмахали, — объяснил простоватый шофер, зябко поеживаясь. — Машина, правда, не новая, но мотор тянет…

— Боги всемогущие! — взмолился унтер. — Всемилостивая Аматерасу Амиками, что же теперь будет?!

Свернув в темный переулок, беглецы бросили грузовик, забежали в ближайший двор, перелезли через кирпичную ограду, вышли на другую улицу, пересекли ее, снова укрылись во дворе, уходя все дальше. Данченко шел впереди, держа оружие наготове, Петухов и Говорухин вели Лещинского, все четверо молчали.

Город казался почти вымершим, лишь изредка вдали мелькали смутные тени и исчезали, растворяясь в морозном воздухе.

Шли долго; Петухов толкнул Говорухина локтем:

— Что с этим делать? Может…

— Нет, Кинстинтин! Было б в бою… Да и нашумим.

— Обойдусь без пальбы…

— Что ты, что ты?! Окстись!

— Убивать не имеет смысла, я не опасен, — выдавил Лещинский.

— У нас и в уме не было… — начал Говорухин.

Данченко остановился.

— Цыц! Суньте ему кляп.

Петухов похлопал по карманам — пусто, Говорухин хотел оторвать кусок гимнастерки, Лещинский запротестовал:

— Подождите. Если это диктуется необходимостью, возьмите носовой платок.

Шли долго, заметив прохожих, прятались в подъездах. К полуночи вышли на набережную, топкий берег реки был усеян лодками, на некоторых возвышались соломенные хижины, кое-где светились огоньки.

— Куда идти, старшина?

— Компаса черт ма, звезды за хмарою[202], не определишься.

— Надо из города выбраться…

— Верно, Кинстинтин, до леса дойдем, деревья укажут, в какую сторону топать.

— Так и сделаем, — резюмировал Данченко, Лещинский замычал, жестами показывая, что хочет что-то сказать.

Данченко вытащил платок, Лещинский сплюнул.

— Простите, что вмешиваюсь, но здесь не лучшее место для дискуссий, рядом полицейский участок. Вон в той стороне.

— Врет! — сказал Петухов. — Как сивый мерин.

— Я не лгу. Этот район мне хорошо известен.

— Нечего его слушать. Дай платок, Петро.

— Зажди. Руки ему свяжи, а кляп отставить.

— Свяжи! А чем?

— Очевидно, моим ремнем, — вздохнул Лещинский. — Ничего не поделаешь, экспроприируйте.

— Помалкивай. — Петухов выдернул брючный ремень, скрутил переводчика. — Штаны не потеряй, шляпа!

— Упадут — вы поднимете.

— Шагай, шагай, белая гнида. Да язык придави!

Из-за угла показались люди, метнулся вдоль набережной луч фонаря.

— Полиция!

Пограничники подтолкнули Лещинского к ближайшей барже, залезли в нее, затаились.

Грязные закопченные стены, продымленный потолок, топчаны, крытые рваными циновками, стоят впритык. У камелька косматая личность без возраста отрешенно смотрит на огонь.

— За эту комфортабельную обитель придется платить, — Лещинский шевельнул связанными руками. — И не дешево. Надеюсь, вы платежеспособны, господа?

— Мы на все способны, — многозначительно буркнул Петухов. — Даже вынуть из некоторых душу с потрохами, посмотреть, какая она, белогвардейская душа…

— Стоило для этого тащить меня с собой! Быть может, вы рассчитываете получить выкуп? Ошибаетесь, господа, за меня платить не станут.

— Значит, японцы своих прихвостней не ценят? И тридцать сребреников не дадут? В таком случае подставляй карманы, белая сопля. Будем расплачиваться за ночлежку.

— Это не ночлежка… И прошу оградить меня от оскорблений. Господин унтер-офицер советской пограничной стражи. Потрудитесь призвать нижнего чина к порядку.

Бледный от потери крови и голода, Данченко — он едва держался на ногах, голова гудела, тонко звенело в ушах — повернулся к Петухову:

— Уймись. Много говоришь…

Послышались шаги, из-за бамбуковой занавески вышел мумиеобразный китаец, Данченко весь напрягся, ничуть не удивившись незваным гостям, китаец оскалил гнилые зубы, жестом указал на топчаны и вышел. Говорухин кинулся за ним, Данченко задержал его.

— Неувязочка, хлопцы. Пленный правду сказал: за цей готель з нас гроши стрибують.[203]

— Это же сарай! — возмутился Петухов. — Хлев!

— Верно. Но платить придется.

— Шкилет[204] случаем не в полицию побег? — встревожился Говорухин.

— Ни. Зачем подрывать репутацию своего заведения?

— Заведения?! Куда мы попали, старшина? Не в хитрый ли домик, из-за которого меня на губу упекли? Если так, давайте быстрей смываться — эти домики до добра не доводят.

— Ни, Петухов. Це из другой оперы.

Вошел Скелет с большим подносом, положил по трубке и кувшинчику на каждый топчан, поклонился: что еще угодно господам? «Господа», робея, жались в углу и укладываться на ложа не спешили. Скелет пожал плечами — город большой, случается, и белые господа балуются опиумом, среди них немало всяких подонков. Ничего удивительного китаец не усмотрел и в том, что один из гостей связан: клиенты сами разберутся в своих проблемах, лишь бы деньги платили. Скелет поклонился снова.

— Мани, мани. Гельд, доллар, франк, рубля, рубля…

«Гости» переглянулись, Скелет встревожился: неужто рассчитывают на дармовщинку? Что-то залопотав, он жестикулировал, быстро, быстро перебирая пальцами, словно считал деньги. Говорухин виновато развел руками:

— Нет у нас ни копейки, не обессудь…

Скелет визгливо заорал, тотчас ворвалась разъяренная толпа, пограничники отпрянули к стене, заслонив Лещинского.

Оборванные грязные китайцы в засаленных платках на нечесаных головах напирали, грозили кулаками, Петухов подвинулся, чтобы вернее нанести удар, Данченко высвободил подвязанную к груди руку, Говорухин придвинул ногой табурет.

— Держись, Кинстинтин. Сейчас начнут…

— Я сам первым начну! Подвинь табуретку.

Оборванцы истерически вопили, мерзкий чесночный дух, отвратительный запах немытых тел, липкого вонючего пота бил в лицо, Петухов схватил табурет за ножку, поднял над головой, толпа отхлынула, ощетинясь лезвиями ножей.

Конец, мелькнуло у Петухова. Лещинский что-то крикнул по-китайски, и шум утих.

— Возьмите у меня портмоне, — попросил Лещинский Данченко. — В кармане пиджака.

— Что взять?

— Бумажник.

— Сами возьмете. Говорухин, развяжи его.

— Это всегда пожалуйста. Развязывать лучше, чем связывать.

Лещинский растер затекшие кисти, отсчитал радужные бумажки. Скелет подобострастно кланялся, порывался целовать руку, переводчик отмахнулся.

— Больше нас не потревожат. Отдыхайте.

— Спасибо, — облегченно вздохнул Говорухин. — Выручили.

— Прежде всего я заботился о себе. Меня прикончили бы вместе с вами.

— Оно так…

— Уходить отсюда не рекомендую, полиция поднята на ноги, вас ищут. Здесь все-таки безопаснее.

— Безопаснее? — Брови Данченко полезли вверх. — Говорухин, стань у двери.

Лещинский усмехнулся.

— Вам повезло, господа, в трюме нет окон, иначе как бы вы меня караулили?

— Зубы не скаль, — нахмурился Петухов. — Чего оживился? Надеешься удрать? Не выйдет. Мы за тобой не побежим, тебя, беляк, пуля догонит.

— Платить за добро хамством — принято в СССР?

— Заткнись, белая шкура!

— Петухов! — одернул Данченко. — Держись в рамках.

— Не ершись, Кинстинтин, — неодобрительно проговорил проводник.

— А он пусть не подначивает!

Лещинский сел на пол, прислонился к стене.

— Следуйте моему примеру, господа. Ложем пользоваться не советую — фауна оного весьма разнообразна.

— По полу тоже… И полозиют и скачут, — заметил Говорухин.

— А что вы хотите от опиумокурильни последнего разбора?

Данченко отвел Петухова в сторону:

— Поглядывай за этим. Как бы не втик. Тогда нам конец.

— Не упущу, товарищ старшина.

Лещинский усмехнулся:

— Спите спокойно, господа. Бежать не собираюсь, слово дворянина.

Данченко многозначительно кивнул на дверь, Петухов сел у входа. Старшина нагнулся к Говорухину, что-то шептал, проводник согласно кивал, затем встал, подошел к двери.

— Утром уходим, Кинстинтин.

— Куда?

— Есть соображения…

Лещинский открыл глаза.

— Слушайте, господа конспираторы! Прежде чем что-либо предпринять, посоветовались бы с местными жителями, расспросите их хорошенько. Иначе угодите к японцам или, что еще хуже, попадете в лапы китайским полицейским. Эти разбираться не станут, расстреляют. С трупами, знаете ли, спокойнее. Меньше хлопот.

— Мы по-китайски не кумекаем, — сказал Говорухин.

— Я «кумекаю», как вы изволили выразиться. И попытаюсь быть вам полезным.

— Вам-то какая корысть?

— Никакой. Более того, помогая вам, я предаю… э… коллег, изменяю своим идеалам, становлюсь преступником. Но положение безвыходное, я в тупике, в критической ситуации.

— Выходит, руководствуетесь шкурными соображениями? — поддел Петухов.

Лещинский ответил подчеркнуто спокойно:

— Скажем — эгоистическими. Вам, конечно, этого не понять. Советские люди всегда ставят общественные интересы выше личных.

— Советских ты оставь, — свирепо глядя на переводчика, процедил Петухов. — Начитался буржуазных газет и повторяешь, как попка, чужие слова, а собственного мнения не имеешь! Что ты знаешь о нашей жизни?

— Очень мало. В эмигрантской прессе о сталинских порядках пишут хлестко. Однако собственное мнение у меня есть, и его не изменит ни ваша печать, ни ваш хваленый социализм со всеми его догмами.

— Ты, мил человек, советские порядки хаять не моги, — вмещался Говорухин. — Нечего над нашим государством насмешки строить. Миллионы людей за него жизнь кладут. А ты…

— А он у меня сейчас схлопочет!

— Рядовой Петухов! Не время выяснять отношения. Пререкания прекратить! Мы это мы, а они — они. Точка!

— Но он же нарывается…

Послышался шум, вошел Скелет в сопровождении четырех оборванцев. Скелет что-то проговорил, все четверо легли на топчаны.

— Сыладкая дыма, — Скелет поклонился Лещинскому. — Мало-мало покури. Тихо лежи. Мешай нету.

Китаец ушел, Говорухин покрутил головой:

— С нас получил и этих небось не задаром привел. Жулик!

— Капиталист, — поправил Петухов. — Обдирала.

— Отнюдь. Просто трезво мыслящий коммерсант, — вступился Лещинский. — Трубками мы не пользовались, значит, их можно отдать настоящим клиентам.

«Клиенты» жадно посасывали трубки, в кувшинчиках булькала бурая жидкость, расширенные глаза быстро мутнели; вскоре все четверо застыли на замызганных циновках, бессмысленно уставившись в закопченный потолок. По худым землистым лицам катились крупные капли пота, пограничники с брезгливым удивлением и отвращением наблюдали за курильщиками.

— Им сейчас хорошо, они испытывают райское блаженство, — пояснил Лещинский. — На смену земным горестям пришли непередаваемые ощущения.

Лещинский пространно рассказал, что чувствует в забытьи курильщик опиума; когда он умолк, Говорухин полюбопытствовал, откуда это переводчику известно. Лещинский смутился:

— Попробовал однажды. В гимназии.

— Вот-вот, — зачастил Петухов. — Буржуазное общество насквозь прогнило: опиум, наркотики…

Беглецы задремали под невнятное бормотание одурманенных курильщиков. И вдруг — дикий вопль, тощий китаец грохнулся с топчана, вскочил, выхватил нож, заметался по подвалу, неистово кроша невидимых врагов. Спотыкаясь, падая и вскакивая вновь, китаец вел бешеный бой с тенью. Вихрем помчался он на Лещинского, переводчик отпрянул в сторону, китаец кинулся на Говорухина и упал ничком. Говорухин поднял его, уложил на топчан.

— Нечаянно вышло. И ширнул-то чуток, а он сомлел.

— Ты, что ли, Пишка, его приземлил?

— Однако, я, Кинстинтин. Я летом в кузне работал, промышлял зимой…

— Спасибо, вы правильно поступили, — сказал Лещинский. — Иногда в курильщиков опиума вселяется сам дьявол, они становятся крайне опасными для окружающих, в человека вступает бешеная сила, с ним трудно справиться; кто-нибудь из нас мог серьезно пострадать.

— Я читал об этом, — заметил Данченко. — Автора не помню, иностранец, но пишет здорово. На заставе очередь была за его книгой.

— Стефан Цвейг. «Амок». Неужели читали?

— Во-во, Степан. Он самый.

На рассвете Данченко разбудил Лещинского.

— Вы говорили, что у вас з нами одна стежка-дорожка. Не передумали? Коли так, давайте смекнем, как жить дальше. Только без фокусов. Ежели что, кончу самолично.

— А вам не кажется, что недоверием можно жестоко оскорбить?

— Пожалуй. Но предупредить обязан.

— Я готов помочь. О причинах не спрашивайте, считайте, что у меня доброе сердце. Выкладывайте скорее ваш план, времени мало, светает.

— Замысел прост, — неуверенно начал старшина. — Придет хозяин цей ведмячей хаты, я его… — Данченко сжал пудовый кулак. — И ходу…

— Не годится ваш план, не выдерживает критики. Расчет на грубую физическую силу. Содержателя притона вы, безусловно, нейтрализуете, его и так ветром шатает. А дружки? Эта банда вооружена, а вы, хоть и выглядите эдаким Гераклом, ранены…

— Я в форме, — возразил Данченко. — Почти. И потом, нас трое…

— Нас четверо. Тем не менее нам перережут глотки. Ясно как шоколад.

— Может, взять хозяина заложником?

— Абсурд! Поступим иначе. Я сделаю притоновладельцу некое предложение, которое он наверняка примет. От денег в подлунном мире еще никто не отказывался. Только вы в своем коммунистическом раю собираетесь деньги отменить, а из золота построить общественные ватерклозеты…

— А чем плохо?

— Не будем дискутировать. Мой план принимаете?

— Попробуем… Действуйте.

Лещинский был прав. Скелет оказался сговорчивым и даже притащил пограничникам одежду — старые куртки, платки…

Петухов возмутился:

— Рванье! Что я — чучело огородное?! Форму не сниму.

— Форма! Гимнастерка — сито, брюки — решето. Живо переодевайся! — прикрикнул Данченко.

Но Петухов нарочно медлил, и ему ничего не досталось. Беглецы вышли из подвала и, никем не замеченные, направились в порт, Скелет обрисовал дорогу довольно точно, Лещинский, хотя и не бывал раньше в этом районе, уверенно шагал впереди и вдруг, свернув за угол, шарахнулся назад:

— Патруль!

Беглецы юркнули в ближайший подъезд, черным ходом выскочили во двор и прошли мимо каких-то развалюх на другую улицу, свернули в переулок и вновь оказались на топком, заваленном мусором берегу. Джонок здесь было поменьше. Лещинский взбежал по хлипкому дощатому трапу на лодку

— Сюда! В трюм…

Выждав время, Данченко выглянул из люка. На палубе навалены мешки с зерном, рубка пуста. Старшина вылез наверх, обошел утлое суденышко и спустился вниз.

— Экипаж отсутствует.

— Отлично, — обрадовался Петухов. — Одолжим лодочку без отдачи, и полный вперед на всех парусах!

— Отставить! Чужого не возьмем.

— Обстоятельства требуют действий, — улыбнулся Лещинский. — Давайте превратимся в пиратов, возьмем на абордаж джонку и поплывем, отбиваясь от многочисленных недругов. Увы, в никуда.

— Гражданин задержанный прав. Сплывать по течению ни к чему. Нам треба на север, к границе, а река течет на юг, в океан, — сказал Данченко.

— Не сочтите за дерзость, но мне не импонирует ваш лексикон. Слово «задержанный» звучит не слишком обнадеживающе и, строго говоря, не соответствует истине. Лучше сказать добровольно присоединившийся, хоть сия формулировка от реальной действительности еще дальше…

— Дело не в словах. У нас на Вкраине кажуть: хоть горшком назовы, тильки в пичь не ставь. Давайте решать, не век же здесь куковать. Да и хозяин может нагрянуть, тогда придется идти на крайние меры, а это нежелательно.

— Свяжем, как овцу, и побрыкаться не дадим, — сказал Говорухин.

— Не годится…

— Да, насилие лучше исключить, — сказал Лещинский.

Послышались легкие шаги, Петухов метнулся в угол, Говорухин стал у люка. Заскрипел трап, в трюм спустился старый китаец, казалось, он не удивился, увидев чужих, почтительно склонив голову, выслушал объяснения Лещинского. Петухов, прислушиваясь к незнакомой речи, недоверчиво разглядывал старика. Китаец, прижав руки к груди, что-то прокричал, в трюм спустилась девушка с корзинкой и с поклоном протянула ее Лещинскому.

— Нам предлагают позавтракать. Деликатесов не сулят, но заморить червячка можно. Не знаю, как вы, господа, а я зверски голоден.

— Не потравит нас дедуля? — недоверчиво спросил Петухов. — Не нравится мне его рожа.

— Прекрати, Кинстинтин. Люди к нам с добром, а ты… — Говорухин вынул из корзины вареную брюкву[205], луковку. — Налетай!

— Спасибо, товарищ! — Петухов с чувством пожал куриную лапу старца. — И тебе, сестренка, спасибо. Вы рабочие, да?

Девушка зарделась, закрыла лицо.

— Товалися… — кланялся старик, — товалися…

— Пролетарское единение. Интернационализм в действии. Очень трогательно. Но лучше бы нам уйти — сюда может нагрянуть полиция, — предостерег Лещинский.

— И я так считаю, — согласился Данченко. — Вечером попробуем вырваться из города.

— А потом? — спросил Говорухин.

— Будем пробиваться к границе.

Лещинский удивленно присвистнул:

— Вы отдаете отчет своим словам, Петр…

— Аверьянович.

— Петр Аверьянович. До границы более тысячи километров враждебной вам территории. Как вы намерены их преодолеть? Угоните автомобиль?

— Будем действовать по обстоятельствам. На худой конец пеши пойдем.

— Поразительное безрассудство! Вы же кадровый военный, пограничник, неужели вы всерьез полагаете, что сумеете преодолеть все препятствия на пути, а их будет множество. Если хотите выжить, останьтесь в Китае, попытайтесь приспособиться к окружающей среде. Документы в конце концов можно достать, тут все продается и все покупается…

— Предлагаешь пойти в иуды? — Петухов сжал кулаки, Данченко поспешил заслонить Лещинского, но переводчик не оробел.

— Вы меня неправильно поняли, юноша. За время нашего вынужденного знакомства я имел возможность составить о вас и ваших друзьях определенное представление. И уж коль скоро полковник Кудзуки обломал о вас зубы, а полковник большой мастер своего дела, мне совершенно ясно, что на роль христопродавцев вы не годитесь. Я имел в виду другое. Вы находитесь в стране, раздираемой внутренними противоречиями, здесь кипит ожесточенная борьба за власть. Китайцы дерутся между собой, огромные районы контролирует китайская Красная армия. Она сражается с националистами Чан Кайши, с различными полуфеодальными формированиями, с хунхузами, которых в Китае видимо-невидимо. Но главный ее противник — оккупировавшие страну японцы. Часть Китая японцы называют Маньчжоу-Го, там властвует император Генри Пу-И, личность бесцветная и жестокая, как всякая марионетка. Маньчжурский император имеет в своем распоряжении войска, жандармерию, полицию; в Китае немало русских эмигрантских организаций различного толка — от либералов до ярых монархистов и фашистов.

— А вы из каких будете? — спросил Говорухин.

— Если б я знал! Однако лгать не стану: последнее время служил правым. Крайне правым.

— Служил?! Как прикажете вас понимать? — в упор спросил Данченко.

Лещинский помолчал, тасуя мысли.

— Теперь все в прошлом. Но дело не во мне, я искренне хочу вас понять, по крайней мере, стараюсь. Понять — значит простить. Я хочу знать, что представляют собой советские люди, коммунисты. До сих пор я пользовался односторонней информацией, к тому же весьма тенденциозной. Теперь надеюсь получить ее из первых рук. Мною движет не праздное любопытство, возможно, я смогу вам чем-то помочь. Нужно поскорее покинуть Харбин и уехать на север, каким-то образом проникнуть в освобожденные районы Китая. Красные китайцы, надо полагать, встретят своих единомышленников с распростертыми объятиями: ворон ворону глаз не выклюет.

— Полегче, полегче!

— Простите. Постарайтесь попасть к Чжу Дэ или к другому коммунистическому фошу. Красные сумеют переправить вас в Россию. Это все-таки легче, чем добираться туда самостоятельно.

— Резонно, — согласился Данченко. — Но как выбраться отсюда?

— Вопрос сложный. Харбин — город большой, появляться на улицах небезопасно, на вас наверняка объявлен розыск. Полиция и армейские патрули прочесывают квартал за кварталом, поднята на ноги вся агентура. Ваше платье вызовет подозрение, вас схватят. Очевидно, идти в разведку придется мне, хотя и мой костюм тоже весьма непрезентабелен. К тому же, возможно, и меня ищут.

— Черт с ней, с разведкой, обойдемся, — горячился Петухов. — Пойдем напролом.

— И нарвемся на пулю, — рассердился Данченко. — Нужно что-то придумать.

Думали так, что мозги скрипели, ничего путного в голову не лезло: Петухов выдвигал планы один другого рискованней, Данченко последовательно их браковал. Его поддерживал Лещинский, что особенно раздражало Костю. Но доводы переводчика звучали убедительно, недаром старшина с ними соглашался.

Обозленный Петухов обрушился на Говорухина:

— А ты чего молчишь? Расселся с постной физией, как на поминках! Что предлагаешь?

— Я-то?!

— Ты-то. Выкладывай!

— Влипли мы, Кинстинтин, как муха в мед, в этом проклятом Харбине. Ничего не соображаю, голова дурная, мысли враскоряку.

— Эх, ты, тютя! По тайге ходил, а в городе растерялся. Следопыт, называется!

— Ну, ты даешь, Кинстинтин! Лес — друг наипервейший. Он и укроет, и обогреет, и накормит. В тайге я тебя куда хошь выведу с завязанными глазами.

— Брось трепаться, Пишка! Ври, да знай меру.

— А вот и нет. По звукам, по току воздуха, по запахам разным верную дорогу завсегда определю.

— Отсюда по запахам не выберешься, — вздохнул Данченко. — Тут смертью пахнет.

— Ну, вот что, милостивые государи, — решительно сказал Лещинский. — Хватит переливать из пустого в порожнее. Я вас выслушал, извольте меня послушать. Злоупотреблять вашим вниманием не стану, скажу одно: вечером мы покинем сей гостеприимный приют. Вашим гидом буду я.

— А куда вы нас поведете? — насторожился Данченко.

— Есть один приятный уголок…

— Ясненько, — насмешливо протянул Петухов. — Вернемся туда, откуда ушли. Там нас ждут не дождутся. А за находчивость и героизм их благородию пожалуют орден Восходящего Солнца.

— Скверный у вас характер, юноша. Впрочем, я не настаиваю — думайте. Возможно, найдете более выгодные варианты.

— Повременим, — согласился Данченко. — Це дило треба разжуваты.