Застава «Турий Рог»

XVI В ЗАСТЕНКАХ КЁМПЕНТАЙ

В приемной полковника Кудзуки пусто, за небольшим столом адъютант, кукольное лицо, набриолиненные волосы разделены идеальным пробором. Увидев Горчакова, он пружинисто встал, щегольской мундир с адъютантскими шевронами был ему короток, придавал офицеру несерьезный, мальчишеский вид. Услышав фамилию визитера, адъютант наклонил набриолиненную голову, вкрадчивым шепотом попросил подождать. Отвесив полупоклон, он вышел из-за стола, постукивая дамскими каблуками, резвой козочкой побежал в кабинет. Горчаков достал портсигар, постучал мундштуком папиросы о крышку.

Прошло чуть больше месяца, но как все изменилось! Ведомство Кудзуки сменило мрачное, обшарпанное, казарменного типа здание на солидный особняк в аристократическом квартале. Прежний владелец был, видимо, человеком богатым, обладал неплохим вкусом: мраморные скульптуры на подставках красного дерева — купальщицы, нимфы, покровитель торгующих Гермес. Вот еще любопытная статуэтка, изящная и легкая, тронутый желтизной автограф «Рудольф Маркузе»[192] — имя известное, австриец, долго жил в Италии.

— Вам придется немного подождать. Всего несколько минут…

— Недурная вещица, — сказал Горчаков адъютанту. — Стоит кучу денег. Шефу повезло. Если остальные скульптуры выполнены мастерами, здесь целое состояние.

Кукольное лицо адъютанта порозовело.

— Верноподданные императора служат высшим идеалам, материальные блага нас не волнуют, главное — дух. Великий дух Ямато!

«Дурачок! — усмехнулся про себя Горчаков. — Все вы лицемеры. Ваша философия с ее туманной фразеологией — лишь ширма для сокрытия имперских целей».

— Каких философов вы любите, мой друг? Кто помогает вам идти по извилистой жизненной тропе, избегать опасностей? — «Боже, как я изъясняюсь? Вот что значит жить на чужбине, если и завыть захочешь, взвоешь не как серый волк, а как трусливый шакал — пожиратель падали. Их немало в окрестных полях».

— Вы спрашиваете о моих учителях? — Вышколенная куколка ловко скрыла удивление. — Я знаком с учением древних, однако отдаю предпочтение современным мыслителям, отечественным и иноземным. Близок мне по духу господин Розенберг[193]. «Миф XX столетия». Читал и Гитлера «Моя борьба». Гениальное произведение!

— М-м… Сделайте одолжение, напомните шефу о моей скромной персоне.

— Пожалуйста, потерпите. Важное совещание. Оно скоро закончится, и вас пригласят. У господина полковника отличная память.

Приглушенно задребезжал звонок. Адъютант скрылся в кабинете и тотчас вернулся.

— Господин полковник вас ждет.

Горчаков вошел, поздоровался, Кудзуки ответил довольно сухо. В кабинете находилось несколько европейцев, японцев и среди них Сигеру. Горчаков полагал, что участники совещания уйдут, однако никто не встал, все смотрели на него с интересом. Кудзуки произнес:

— Господа, это князь Горчаков. Сергей Александрович, знакомьтесь. Господин Коно, господин Кислицын, господин Шубников, господа Лукашенко и Миримский.

Остальных Горчаков не запомнил. Кудзуки хотел было начать, но массивный Шубников пробасил:

— Неплохо бы глотку промочить, хозяин…

— Сейчас, сейчас… Чай? Кофе?

— Мы не дамы в положении! Нам что-нибудь покрепче, — поморщился осанистый генерал Кислицын.

— Всему свое время, господа. Успеете принять горячительное. А чаек сейчас принесут.

Кудзуки нажал кнопку, влетел Куколка, выслушал распоряжение и ретировался. Пока пили чай, Горчаков рассматривал присутствующих, слышал он о них немало. Коно представлял фашистское общество «Кёвекай» («Сотрудничество наций»)[194], созданное в Мукдене в начале тридцатых годов, сразу же после оккупации японскими войсками северо-восточных провинций Китая. Инициатива создания общества принадлежала штабу Квантунской армии. «Кёвекай» оправдывало захватническую политику Японии, пропагандировало господство Страны восходящего солнца в Азии, распространяло всевозможные инсинуации о «северном соседе» — Советском Союзе, активно участвовало в превращении Маньчжурии в плацдарм для подготовки войны против СССР. На всей территории, где находились войска Квантунской армии, «Кёвекай» имело специальные боевые группы «сен-подан», которым, в случае войны с Советским Союзом, предстояло организовывать диверсии на железных дорогax — взрывать мосты, поджигать склады, совершать террористические акты. Генерал Кислицын возглавлял созданное японской разведкой «Главное бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжоу-Го» — ГБРЭМ — административный орган белоэмигрантов в Манчьжурии, тесно связанный с «Кёвекай». Подчинялось «Бюро» японской военной миссии в Харбине и выполняло ее задания: вербовало эмигрантов для антисоветской деятельности, обучало их диверсионному делу, формировало отряды шпионов и диверсантов и организовывало их переброску в СССР.

Жуково-черный, пшютоватый[195] Миримский, сын крупного помещика, руководил харбинским филиалом РФС. «Российский фашистский союз», возникший в 1931 году, поначалу назывался «Российской фашистской партией». Тесно связанный с японской разведкой в Маньчжурии, РФС ею финансировался, выполнял ее задания, забрасывал в СССР шпионов и диверсантов.

Мастодонистый Шубников, купеческого вида детина, представлял «Монархическое объединение в Маньчжоу-Го», детище японской военной миссии в Маньчжурии. Под эгидой этого объединения, по идее японцев, должны были объединиться для антисоветской работы все белоэмигрантские организации в Китае. Разумеется, деятельность монархистов направлялась и контролировалась японцами.

Бывший подполковник Лукашенко возглавлял «Союз мушкетеров имени князя Никиты». Название вызывало немало кривотолков, о «мушкетерах» ходили едкие анекдоты — глупость и фельдфебельские замашки Лукашенко были притчей во языцех. Шеф «мушкетеров» с распростертыми объятиями принимал в «Союз» самых оголтелых антисоветчиков и такое отпетое бандитье, что японская разведка была иногда вынуждена одергивать не в меру ретивого помощника. «Союз мушкетеров» всецело содействовал японцам в осуществлении их агрессивных планов.

Узнал Горчаков и шефа «Национальной организации русских разведчиков», сформированной из реакционной белоэмигрантской молодежи. Эта организация широко использовалась японской разведкой для шпионско-диверсионной работы против Советской России; и руководителя «Дальневосточного союза казаков», созданного японской военной миссией для объединения казаков, бежавших в Китай с разгромленными частями Семенова, и других атаманов. Казаков японцы ценили, эти «кадры» хозяев не подводили.

Был в кабинете и руководитель «Дальневосточного союза военных», генерал с трудной немецкой фамилией. «Союз», объединявший белоэмигрантов-офицеров, как и прочие подобные организации, боролся против СССР.

Слетелись коршуны! Зачем? Ответа Горчаков не получил: Кудзуки не счел необходимым пускаться в объяснения. Разумеется, эти люди собрались не только для того, чтобы выслушать отчет о действиях его группы, у них наверняка есть дела поважнее. Очевидно, что-то произошло, — присутствующие явно взволнованны, взбудоражен даже полковник, а он умеет владеть собой. О чем же шла речь?

Четыре телефона на письменном столе периодически позванивали, Кудзуки не реагировал, когда же пробудился аппарат, стоящий на изящной тонконогой тумбочке, полковник поспешно схватил трубку. Присутствующие притихли, кто-то шепотом пояснил:

— Токио, господа. Важные новости.

Закончив разговор, Кудзуки выпрямился, горделиво расправил плечи.

— Поздравляю, господа! Доблестные германские войска вышли к Волге. Солдаты армии фюрера пьют воду великой русской реки. Сталинград вот-вот падет и…

— И настанет наше время! — вскочил Шубников. — Близок час освобождения многострадальной матушки-России, за нее мы все готовы жизнь отдать…

— Слава тебе, господи всеблагий, — размашисто перекрестился генерал Кислицын. — Наконец!

— Пора трубить общий сбор! — воскликнул Лукашенко. — Застоялись мои мушкетеры! Повеселимся, господа! Коммунистам кровушку пустим. Ох, пустим!

Горячность продолжателя дела безвестного князя Никиты отрезвила полковника.

— Ценю ваш патриотический порыв, господа, понимаю ваше волнение. Но решающее слово скажет Квантунская армия. Она готова и ждет приказа, который последует в должное время и должный час. Вы же, господа, наши союзники в исторической борьбе с коммунизмом…

Участники совещания скисли: хозяин поставил их на место, недвусмысленно намекнув, чего стоит каждый.

…Горчаков собирался подробно доложить о ходе и завершении операции «Хризантема», но его слушали рассеянно, Миримский откровенно позевывал, Кудзуки поторопил докладчика, предложив опустить детали, доклад получился скомканным. Горчаков ждал вопросов, но аудитория молчала, один Лукашенко осведомился:

— А накрошили порядочно?

Горчакова передернуло, глядя поверх самодовольной, украшенной пышными бакенбардами физиономии, он сказал:

— Потери противника не подсчитывались даже приблизительно.

Больше вопросов не задавали, проводив участников совещания, Кудзуки попросил Горчакова остаться и, не дожидаясь ухода адъютанта, сказал:

— Вы, князь, разочарованы, ожидали иного приема. Не вините этих господ, Красная Армия терпит жестокое поражение, и весть об этом, естественно… Теперь расскажите все. И никакой ретуши: называйте вещи своими именами.

Горчаков докладывал почти два часа. Кудзуки не перебивал, делая пометки в блокноте. Когда Горчаков умолк, полковник пожал ему руку:

— Ваш подвиг должным образом оценен, вы представлены к высокой награде, материалы уже посланы в Токио. Теперь займетесь захваченными пограничниками. Их нужно выжать, как лимон.

— Но я не следователь…

— Постарайтесь, князь: пограничники могут дать интересные сведения. И не миндальничайте, без сантиментов.

Петухов ходил взад-вперед. Камера тесная, узкая, решетчатое окошко под потолком пропускает слабый свет. А неба не видно, и неизвестно, какое оно: голубое или затянутое черными тучами. Скорей всего пасмурно, предзимье. А в душе сплошной мрак. Вот уже две недели пограничники в плену, вывезены в глубь Маньчжурии, расстреливать их японцы не торопятся, очевидно, будут допрашивать, что ж, пусть допрашивают, пытают, но острее боли физической — душевная: что думают товарищи на заставе? Убиты? Утонули в реке? Пропали без вести? Домой уже, наверно, отправлена похоронка, трудно представить лицо матери, получившей серый квадратик.

Подобно многим своим сверстникам, Петухов считал, что беды его минуют, ранить, конечно, может, и не однажды, но убить… Для него еще не отлита пуля. В какой-то книжке прочел Костя эту фразу, она запомнилась, прилипла и молодых колхозниц из прифронтовых сел, учительниц, телефонисток, библиотекарш, всех тех, с кем хоть на часок перекрещивалась Костина тропка, разила наповал. Только на медицинских сестер и санитарок красивая фраза не действовала — эти девушки нагляделись на убитых «неотлитыми» пулями вдосыт.

На заставе тоже о смерти не думалось, здесь же пугала неизвестность. Пусть бьют, пытают, пусть, наконец, расстреливают — он умрет как солдат. Но если упрячут в каземат, как революционеров в Петропавловскую крепость? Сервантеса держали в каком-то подземелье полжизни…[196]

— Двадцать лет!

Говорухин поднял голову, он сидел на корточках у стены: ложиться на циновки брезговал.

— Кому двадцать годов, Кинстинтин?

— Это я так… Сидел один человек столько.

— Ого! Чего же он доброго навершил, ежели ему эдакий срок впаяли?

— В плен попал. В давние времена.

— A-а… Мы столько сидеть не можем, времени нет, еще недельку-другую, и домой.

— Это как же?

— А просто. Сбежим.

— Легко у тебя все получается, Пимен. Глянь, стены какие, только танком таранить. Решетки толстые.

— А голова зачем? Чтобы шапку носить? Нет, Кинстинтин, соображай. Какую-нито хитрость придумай, ты парень толковый. Я тоже насчет этого кумекаю. Вместе найдем выход.

Говорухин встал и упал на бок.

— Эх, Пиша! Бежать задумал, а ноги не держат.

— Затекли, окаянные. Всю ночь на карачках.

— Тогда ложись…

— Ты что, Кинстинтин?! Грязища. Тут свои наших гоняют, аж до потолка сигают.[197] Зажрут!

— Говорухин подковылял к циновке, перевернул ее: циновка зашевелилась. — Эн, сколько самураев полозиет! Тьма. Для русского человека — хуже пакости не придумаешь…

— Н-да, — сплюнул Петухов. — Где ты, коечка солдатская, хрустящая простынка… В баню бы сейчас. И пива…

— Да, в парной похвостаться не грех…

Звякнул засов, вошел давешний унтер, конвоиры, унтер поморгал, подслеповато указал на Говорухина, солдаты заломили ему руки за спину, Петухов бросился к товарищу, но налетел на штык.

— Русики, назад! — пискнул унтер.

Говорухина увели, Петухов остался один.

…Пленный оброс, веки красные, на лбу кровоподтек, струп[198] на скуле лопнул, кровоточит. Гимнастерка рваная, грязная, треугольнички в петлицах — младший командир. А морда простецкая. Плебей.

— Тебя как зовут? — спросил Горчаков. — Садись, в ногах правды нет.

Говорухин опешил: русский! Удивила и спокойная вежливость — за столом не палач, не кровопийца, обыкновенный человек в гражданской одежде. Как с ним держаться? Отправляясь на допрос, пограничник решил молчать, пусть жилы тянут. А как быть теперь?

— Благодарствую на добром слове. Оно и верно, ноги не казенные, сидеть завсегда лучше, чем стоять.

— Давай познакомимся, братец, меня зовут Сергей Александрович Горчаков.

— Говорухин я. Пимен Егорович.

— Родом откуда?

— Я-то? Вологодский…

— Бывал я в ваших краях. Охотился.

«Вот оно как, — подумал Говорухин. — Беляк. Ну, ну, господин хороший, хрен ты у меня выудишь. С ушами».

— Охота у нас богатая. Всякой твари по паре: утки над озером тянут и боровой дичи сколько хошь. Лося можно завалить, килограммов на триста, матерущие…

— Поляны помню. Родники. Вода — как слеза ребенка.

— Ключи потому что. Водичка светлая, а зубы ломит: холодна!

Крестьянский парень! Таких на Руси миллионы. Он любит Россию, свою деревню. Этот упорствовать не станет. Извечная тяга к родной земле заставит его выложить все — надо только пообещать, что отпустим, вернется к своей сохе да бороне. Ценными сведениями он, естественно, не располагает, но кое-что рассказать может.

И вдруг все рухнуло.

Говорухин сочувственно почмокал губами:

— Жалко мне вас, Сергей Александрович! Не узрите больше русских березок. Перевертышей мы не жалуем, схоронят вас на чужбине, вдали от родительских могил.

У Горчакова отвисла челюсть. Опомнившись, он сбил пленного на пол. Бил долго. Озверев, старался ногами. Вбежавших охранников отослал: сам управлюсь. Говорухин, кривясь от острой боли, поднялся, выплюнул на ладонь кровь и половинку зуба.

— За этим, что ль, сюда везли? Резона нет бензин жечь. А зубов у меня как у бирюка, я зубастый. Так-то, Сергей Александрович.

— Молчать!

— Молчать, пока зубы торчать? Все не вышибешь, Александрович, руки отобьешь, умаешься. Глянь, на кого похож! Сбледнел, трясешься, а выбил всего-то кусочек.

— Да я тебе… — Горчаков сжал запухший кулак.

— Поаккуратней, господин. Ежели я поднесу — челюсть вышибу, не то что зуб. Понял? И давай прикончим этот разговор, он мне без интереса.

Горчаков долго не мог успокоиться — хорошенькое начало! Он считал, что понимает душу русского мужика, — оказывается, ничего подобного. Большевики вырастили людей, беспредельно преданных бредовой марксистской идее. Следовательно, ставка на сближение, доверительную беседу ничего не даст, значит, надо действовать без ухищрений. К черту психологические фокусы, придется прибегнуть к грубой силе: давить, давить — умирать никто не хочет. Что ж, придется менять тактику.

Говорухин вошел в камеру, кренясь на бок.

— А вот и я, явился — не запылился. Потолковал с дядей Серегой.

— С кем?! Ты что гнешься?

— С Сергеем Александровичем, какой нами занимается. Поприветствовал он меня для знакомства.

Снова загремел засов, вызвали Петухова.

— Гляди, Кинстинтин, — предупредил Говорухин, — Змей этот Александрович.

Горчаков предложил пограничнику сесть, удивился: мальчишка, по-видимому, новобранец. Плохи дела у Советов, если таких сопляков призывают. Этот маменькин сынок выложит все, стоит лишь припугнуть.

— Вам сколько лет, юноша?

Оскорбленный Костя закусил губу: худенький, неказистый, он не терпел снисходительности.

— Тридцать!

— Хм! Допустим. Ваше воинское звание?

— Генерал-майор. Устраивает?

— Вполне, — Горчаков усмехнулся. — Осмелюсь заметить, ваше превосходительство, одеты вы слишком претенциозно. Ваши лохмотья весьма колоритны.

— Ничего, для вас сойдет.

— Не огорчайтесь, юноша. Как говорится, по одежке встречают.

— А я и не огорчаюсь… С чего вы взяли?

— Садитесь, пожалуйста. Коньяк, ликер? Есть «Смирновская»…

— Не пью…

— Разумеется, по идейным соображениям?

— Непьющий.

— Помилуй бог, неужели в СССР есть такие?

— Один я. Белая ворона.

— В таком случае позвольте чайку. Не откажетесь? Вы же мерзнете в камере, согреетесь, чай здесь отменный. Может, закусить желаете? Я мигом все устрою. Здесь прекрасные рестораны, русская кухня. Что вы скажете насчет ухи с расстегаями? Пироги такие, пальчики оближете.

Все существо Кости завопило — на столе возникла тарелка дымящейся ухи, в нос ударил пряный аромат, желудок сжали спазмы, рот наполнился кислой слюной. От Горчакова это не укрылось.

— Так как насчет хор-рошего обеда?

— Отпадает. Аппетита нет.

— Ну, как угодно. В таком случае к делу. Нам нужно получить от вас кое-какие сведения. Запирательство приведет к нежелательным последствиям, я не хотел бы оказывать давление, так или иначе, но ответить на интересующие нас вопросы вам все равно придется. Присяга и воинский долг обязывают вас молчать, но к вам это отношения не имеет, вы не солдат…

— Я красноармеец. И остаюсь таковым даже в плену.

— Нет, наивный юноша, вы не пленный. Премудрое ваше правительство не подписало Женевскую конвенцию, под которой стоят подписи глав всех государств. Таким образом, попавшие в руки противника солдаты Красной Армии, в том числе и пограничники, объявляются вне закона, Женевское соглашение на них не распространяется, а коли так, ваша жизнь не стоит ломаного гроша. Поймите это, молодой человек, и не упрямьтесь; лишь чистосердечные ответы спасут вам жизнь, а жизнь вещь стоящая, уверяю вас. Прежде всего меня интересует характеристика командного состава. Что за люди ваши офицеры? Наклонности, привычки, слабости, характер? Рассказывайте подробно, не упускайте деталей. И не бойтесь меня утомить, я слушать умею.

Внезапно Горчаков понял, что все его красноречие напрасно, пленный не заговорит даже под пытками. Ничего удивительного, ведь он — представитель народа, который отважно сражается с немцами один на один, иностранная пресса пестрит сообщениями о таких вот юнцах, они бросаются под танки, закрывают грудью амбразуры дотов. Фанатики! Как же быть? Сломать мальчишку? Собственно, что может знать нижний чин пограничной стражи? Прежде всего он знает своих командиров…

— Вы коммунист?

— Комсомолец. Это в общем одно и то же.

Сталинский выкормыш, из молодых, да ранний! Шансов получить от него стоящие данные мало, а Кудзуки ждет и не примет никаких оправданий. Остается применить насилие. Метод не самый лучший, зато эффектный. Иного пути нет.

— Хотите или не хотите, мой юный друг, а отвечать вам все равно придется! Взываю к вашему разуму. Будьте благоразумны, не вынуждайте меня идти против совести. Поверьте, в нашем распоряжении достаточно средств, чтобы заставить вас давать показания. И вы заговорите, но будете уже не человеком, а жалким обрубком. Во имя чего вознамерились вы страдать, зачем вам это? Нас здесь никто не слышит, на заставе о ваших откровениях не узнают, мы не станем трубить на весь мир о том, что нам скажет советский пограничник. Мы вас подлечим, дадим возможность осмотреться, будете учиться, поступите в университет, например, в Пекинский, прекрасное учебное заведение. Соотечественники — в Китае большая русская колония — вам помогут; в средствах стеснены не будете. Принимайте мое предложение, ей-богу, это лучше, чем гнить в каменном мешке!

— Хорошо поешь, пташечка! Такого соловья бы в клетку — ох и на…ал бы!

Оскорбленный Горчаков вскочил, замахнулся, сдержался с трудом, даже испарина на лбу выступила. Прошелся по комнате, заложив руки за спину. Передвинул кольцо с драгоценным камушком, как делал всегда, намереваясь пустить в ход кулаки: камень мог потеряться. Подойдя к пленному, встретил ненавидящий взгляд. Мальчишка не пятился, не отступал, набычившись, готовился к самому худшему. Да он и впрямь не робкого десятка! Смерти не страшится, вынесет пытки… И все же разумнее воздержаться от крайних мер, попытаться еще раз выудить сведения, перехитрить упрямца.

Горчаков закурил, поплыл сизый дымок.

— Грубо, молодой человек. Грубость в полемике не аргумент. Поносить недруга дело нехитрое, ума не требует.

«Он прав, — подумал Петухов. — С такой тактикой долго не протянешь. Прямая дорога под пулю. Их что-то интересует, пусть попробуют эти данные получить. Шиш с маком получат! Слова не оброню».

Горчаков, похоже, понял состояние пленного, заговорил о благах, ожидающих каждого, кто решится порвать с коммунистическим раем. Он все больше возбуждался, пустил в ход все свое красноречие, говорил не переставая:

— Не думайте, что вас обсыплют золотом, вы не ученый, не инженер, быть полезным в дальнейшем не сможете. Сведения, которые вы нам дадите, возможно, представляют некоторый интерес, но переоценивать себя не следует. Пройдет немного времени, и они устареют. Все быстротечно в этом мире. Кроме того, у нас немало иных возможностей для получения необходимой информации. Захватим еще пару-другую ваших товарищей, произведем разведку боем. Дальневосточная граница в настоящее время практически представляет собой линию фронта, инциденты вспыхивают постоянно. Считаться с условностями командование Квантунской армии не станет.

— Ваши хозяева — мастера всяческих провокаций.

— Давайте говорить по существу. Ваша позиция бессмысленна, сопротивление бесполезно. Допустим, вы будете играть в молчанку, и мы ничего от вас не получим. Предположим, вам это удастся, немножко пофантазируем. Что же вас ждет в этом случае?

Пограничник молчал.

«Мальчишка растерян, — удовлетворенно отметил Горчаков. — Комсомол научил его мыслить прямолинейно — белое есть белое, черное — черное. Голый примитив».

— Итак, вам нечего сказать. Тогда послушайте. Поскольку вы особой ценности для нас не представляете, а помочь нам не хотите, вас отправят в Россию, обменяют на кого-нибудь из наших, кто сейчас кормит блох в застенках Хабаровской ЧК. Подобные вещи практикуются. А знаете, что вас ожидает на родине? Тюрьма. В самом начале жизни вы конченый человек.

— Приятная перспектива. За какие грехи мне это уготовано?

— Охотно объясню. Вы сдались в плен, нарушили присягу, по советским законам совершили тяжкое преступление, влекущее за собой суровую кару. Вы мне не верите?

— Да, вы правы, виноват перед своей Родиной и готов отвечать по всей строгости законов военного времени. Но спрашивать меня бесполезно, я ничего не скажу.

Горчаков бросил окурок в пепельницу, достал из пачки сигарету, размял двумя пальцами. Что за удивительный народ! Речь идет о жизни и смерти, а ему хоть бы что! Не протестует, смиренно подставляет шею под топор. Мыслимо такое в цивилизованной стране? Где, когда, в какую эпоху, в каком государстве люди так спокойно шли на смерть? В Древнем Египте? В Спарте? При Чингисхане? Не стоит терять времени, мальчишка дьявольски упрям. Что ж, пусть пеняет на себя.

Горчаков вызвал конвой:

— В седьмую его! — И вышел следом.

Петухова спустили по винтовой лестнице в подвал, конвоир подтолкнул его прикладом.

— Потише, ты! Ребра поломаешь.

— А зачем они вам? — мирно буркнул Горчаков. — На спецобработку идете.

Петухов лежал и удивлялся: вроде ничего не болит. Когда обрушился шквал ударов, он решил, что пришел конец: четверо охранников, сбросив кургузые мундиры, били что есть силы, беззлобно и деловито. Выполняли привычную работу. Костя бросался из стороны в сторону, увертываясь от ударов, натыкался на кулаки, падал и снова вставал. Он сопротивлялся и, кажется, удачно, заехал по чьей-то потной физиономии; кто-то заорал. Повторить маневр, увы, не удалось — пограничника свалили на цементный пол.

Его облили холодной водой, Петухов очнулся, откуда-то возник Горчаков, оглядел пленного с любопытством: крепкий малец, не всякий такое выдержит.

— Добились своего, упрямец? Теперь станете сговорчивее?

— Не надейтесь.

— Неужели этот урок вас ничему не научил? Наверно, очень больно?

— Терпимо…

— Значит, получили недостаточно. Придется добавить. А может, перестанете упорствовать?

— Ваши мясники выдохлись. Попробуйте им помочь. Толку, правда, не будет, зато разомнетесь.

В результате этого диалога боец получил дополнительную «порцию». В камеру его принесли в беспамятстве.

Костя шевельнул рукой, вытянул ногу, ломило все тело, ныл затылок; потрогал голову: мокрую, липкую. Кряхтя от боли, сел. Подскочил Говорухин.

— Оклемался? Слава те! Ну и разделали тебя, Кинстинтин! Обработали на совесть, расписали, как бог черепаху, чтоб им удавиться! Чуток до смерти не забили.

— Нельзя. Мы им живые нужны.

— Хрен они вызнают! Ребра целые?

— Вроде бы…

Звякнул замок, металлическая дверь распахнулась, охранники принесли плошки с едой, воду.

— Повеселимся, Кинстинтин. Заправимся, живот подвело. Ты нос не вороти, покушай.

— Я не ворочу, — Петухов потрогал распухший нос. — Мне его своротили.

— Да, маленько портрет попортили, — согласился Говорухин. — Не горюй, заживет. Ешь давай. Лучше скажи, что за люди нас охраняют? Какой нации? Морды не японские, а лютуют хуже самураев. Какой кобель их из-под хвоста выкинул?

— Папуасы, — промурчал Костя набитым ртом.

— Язык придави, красная сволочь! — обозлился охранник.

— О, о, о! — заморгал Говорухин. — Дикие, а по-нашему лопочут!

— Чехов писал, что заяц, ежели его бить, спички может зажигать. Обезьяна — та и вовсе чему угодно научится. А этим японским прихвостням кинь только кусок пожирнее, что хочешь сделают. Привыкли родиной торговать. В гражданскую смазали пятки салом и с тех пор…

— Захлопни пасть, щенок! — Охранник замахнулся прикладом.

Напарник удержал его:

— Оставь. Они и так кровью харкают.

Охранник ворча отошел. Когда дверь камеры захлопнулась, Говорухин сердито сказал:

— Бросай свои штучки, Кинстинтин, пошто нарываешься? Трахнет прикладом орясина, ноги протянешь. Эн какой дуролом, ряшку в три дня не обгадишь. А ты его яришь! На кой ляд, скажи на милость? Нам сейчас надо тихо жить, аккуратно, да мозгой шевелить, соображать, как отсюда вырваться. А ты их травишь! На допросе небось тоже задирался?

— Было…

— Вот-вот. Думаешь, мне приятно на этих обормотов смотреть? Но я не лезу на рожон, не дразню их…

— Да? А фонарь под глазом откуда?

— Случайно. Я ведь тоже человек!

Петухов засмеялся, хихикнул и Говорухин, придерживая бок.

— Пиш! А длинный охранник на глиста похож. Верно…

— Не, — заливался смехом проводник, — на хорька. Хорь, когда лайка его настигнет, наежится, шерсть дыбом…

— Шерсть?! Тюремщик же лысый, как бильярдный шар!

— Все едино хорек.

Отворилась тяжелая дверь, вошел охранник. Петухов расхохотался.

— Легок на помине, — вторил Говорухин.

Хорек подозрительно повел острым носом.

— И ржете? Плакать надо!

— Заплачем, — заверил Говорухин. — Когда тебе жаба титьку даст…

Хорек махнул кулаком, пограничник отлетел к стене, четверо солдат, топоча сапогами, внесли и положили на пол чье-то тело.

— Здоров, бугай! Все руки отмотал.

Дверь за охранниками захлопнулась, Говорухин, потирая затылок, подошел к лежащему.

— Кинстинтин! Глянь-ко!

На заплеванном полу лежал Данченко.

Старшина долго не приходил в себя, несмотря на старание товарищей привести его в чувство. Пограничники терялись в догадках и в конце концов решили, что Данченко захвачен японцами недавно. Но почему он не приходит в себя — на теле, кроме ссадины на плече, ни царапины.

— Контузия, — решил Петухов. — Паршиво. Может оглохнуть, ослепнуть, может вообще не встать — разобьет паралич и…

— Погодь отпевать, — оборвал Говорухин. — Петр мужик здоровый.

— Но контузия такая гадость…

Мохнатая бровь слабо дрогнула, поползла вверх, означая крайнюю степень осуждения; обычно после этого начинался разнос. Данченко смотрел на склонившихся над ним бойцов недоуменно, губы брезгливо кривились.

— И вы тут? Я думал, только одного дурня захомутали. — Данченко медленно встал, качнулся, едва не упал, широко расставил ноги, оперся о сырую стену: голова под потолок.

— Оправились, товарищ старшина! — обрадовался Говорухин.

— Оправляются в сортире. — Данченко заковылял к противоположной стене, стараясь ступать твердо, это удалось не вдруг. — Лихо приключилось, хлопцы, взрывом снаряда меня оглушило. Твоя пушка стреляла. Петухов, та самая…

— А дальше?!

— Свалился я в воду, японцы в лодку затащили. И на свой берег. Потом расспросы, допросы…

— Спасибо, не били, — позавидовал Говорухин. — А нам с Кинстинтином досталось. И здесь перепадает по малости.

— Пробовали. Пришлось одного поучить: на носилках унесли. Другой с джиу-джитсу полез. И его успокоил. Теперь не бьют — себе дороже.

— Здорово!

Данченко одернул гимнастерку, прокашлялся, словно на плацу, вот-вот раздастся зычная команда…

— На топчане спали, товарищ старшина? Полосы на гимнастерке пропечатались. Топчан, видать, грязный, все у них не как у людей.

— Ты о чем, Пимен? А… Спасибо, напомнил. Помоги раздеться.

Данченко снял гимнастерку, заскорузлую рубаху, Говорухин восхищенно проговорил:

— Во Владивосток-город я на окружные соревнования Нагана возил. Купеческий дом там в самом центре, у подъезда каменный мужик балку держит. Здоровущий, аккурат как вы, старшина.

— Пишка, Пишка, что это?! — вскрикнул Петухов.

Через всю спину Данченко широкими полосами тянулись засохшие буро-коричневые струпья. Один в нескольких местах лопнул, из трещин сочилась алая кровь.

— Спокойно! — сказал Данченко. — Без паники. Японский офицер ремни из меня кроил, думал, показания дам. Ошибся…

Петухов побелел.

Данченко лег на живот. Когда в подвале, выложенном белым кафелем, палачи высшей квалификации заставляли его говорить, старшина сжимал челюсти. Хрустели, крошились зубы, боль сводила скулы. («Свежуйте, гады, ничего не скажу!») Опытные заплечных дел мастера поражались стойкости пограничника. Приходилось терпеть и теперь, стонать неудобно, воспалившиеся раны горели, спину жгло огнем.

На рассвете Данченко задремал или впал в беспамятство, подавленные пограничники негромко переговаривались, Петухова била нервная дрожь, у Говорухина стучали зубы.

— Звери! Сущие звери, Кинстинтин! А еще культурная нация. Хороша культура — из живого ремни резать! Петр Степанович, бедный, какую муку принял!

— Я бы не выдержал, — признался Петухов. — Адская боль, должно быть.

— Да, уж, видать, не сладко… Ты к чему, Кинстинтин? Неужели замыслил пощады просить?

— Сдурел?! Говорю, не выдержу такого.

— В каких смыслах?

— Орать буду — вот в каких!

— А-а-а… Ну, это… Это ничего. Можешь даже матюкнуться разок.

Рассерженный Петухов отодвинулся.

— Пошто отсел, Кинстинтин: рядышком — теплее.

— Пошел ты… Думай, что говоришь.

— Отставить, — очнулся Данченко. — Хватит языки чесать. Давайте поразмыслим, как бежать.

— Отсюда не удерешь, — горько вздохнул проводник. — Из этой норки мышь не выскользнет.

— Думать надо. Думать…

И полковник Кудзуки думал. Было о чем. Захваченные с таким трудом пленные так ничего и не дали. Допросы с пристрастием, применение особых средств, спецобработка оказались безрезультатными. По этому поводу Кудзуки имел крайне неприятный разговор с генералом Исикавой. Генерал недолюбливал Кудзуки и умело портил ему карьеру. Исикава стар, щеки испещрены склеротическими жилками, руки в подагрических узлах, пальцы синие. В молодом, способном полковнике Исикава усматривал соперника, метившего на его пост. У генерала были основания опасаться: полковника командование ценило. Узнав, что пленные на допросах молчат, Исикава намекнул, что передаст их в более умелые руки.

— Вы, полковник, с вашим богатым опытом бессильны перед тремя полумертвыми русскими.

Кудзуки терпеливо слушал, почтительно шипел, проклиная старческую медлительность генерала, Исикава трубку не опускал, продолжая фитилить[199] «несносного выскочку с гипертрофированным самомнением».

— Что-то я хотел вам сообщить? — тянул генерал. — Ах, да! Относительно командировки в Берлин. Вашу просьбу сочли неуместной. К нашим друзьям поедет другой офицер, а вы нужны здесь. События на германо-советском фронте развиваются стремительно, инициатива на стороне доблестной армии фюрера, приближается наш черед. Императорские вооруженные силы готовы к решительным действиям на Севере, вы обязаны помочь Квантунской армии выполнить долг перед Ямато, а вы, по-видимому, этой идеей не прониклись.

Вот брюзга! Обожает читать нотации, получает истинное наслаждение, прочие в силу преклонного возраста ему уже недоступны. Наконец Исикава выдохся, послышались короткие гудки, Кудзуки с отвращением бросил черную эбонитовую трубку — замучил старый песочник!

Генерал основательно испортил настроение. Успокоившись, Кудзуки нажал кнопку на полированной панели стола, вошел адъютант.

— Капитана Сигеру. Срочно!

Кудзуки относился к Маеда Сигеру пренебрежительно — ограниченный провинциал, провонявший казармой. Однако исполнителен, настойчив и без сантиментов, что немаловажно. Упорно, невзирая на трудности, он стремится выполнить полученный приказ, достичь цели. Не щадит себя, подчиненных, стоически переносит невзгоды и опасности; такому помощнику нет цены.

Маеда Сигеру шариком вкатился в кабинет — волосы набриолинены, круглое лицо лоснилось.

— Мы в затруднительном положении. Маеда-сан. — начал Кудзуки. — Командование запросило данные по району, который вы так хорошо изучили, осуществляя операцию «Хризантема». Нужны подробные сведения. Участок границы заставы «Турий Рог» рассматривается как один из наиболее подходящих для вторжения. Возможно, направление это будет второстепенным и подготавливается как запасное. Лично я считаю данный участок бесперспективным: удаленность от железной дороги[200], отсутствие коммуникаций, крупных населенных пунктов, однако мнение мое никто не спрашивает. Как говорят русские, начальству виднее.

— Метко сказано.

— Русский язык чрезвычайно богат. Невероятное разнообразие оттенков доступно лишь русским. Представляете, с какими трудностями сталкивается иностранец в России? Мне, например, не раз приходилось…

Сигеру откровенно зевнул, Кудзуки сердито засопел, капитану стало неловко, он глубоко презирал полуштатского интеллигента, невесть как попавшего в военную разведку. Однако старшего по званию критиковать не полагается.

— Прошу прощения, господин полковник, я вас внимательно слушаю.

Досадуя, что заговорил с бесцеремонным невеждой на отвлеченную тему, Кудзуки приказал заставить пленных давать показания.

— Делайте с ними что хотите. Допрашивайте по отдельности, используйте сильные средства. Конечно, в разумных пределах. Нажмите сперва на мальчишку, он слаб и неопытен. В данном случае физическое воздействие может оказаться результативным. Но для унтер-офицера данный метод абсолютно непригоден, этот Геркулес вытерпит любую боль. Впрочем, как знать… Случается, сильные закаленные люди ломаются под незначительным напором, ибо психологически не подготовлены к испытаниям. Пожалуй, здесь лучше работать на контрастах: бить и ласкать, ласкать и бить. Надеюсь, добьетесь желанного результата. Третий пограничник — типичный крестьянин, тут получайте карт-бланш. Психологию таких людей вы знаете, ключи к русскому мужику, одетому в униформу, подберете, не забывайте — у нас только трое суток.

— Слушаюсь, господин полковник. Извините, а что потом?

— Когда?

— Когда пленные станут не нужны?

— Значит, вы хотите…

Кудзуки умолк, все и так ясно, капитан мстит за убитого брата, намеревается пополнить список тех, кого собственноручно отправил в мир иной. Хобби Маеда Сигеру известно всем, капитан не раз демонстрировал коллегам стойкость самурайского духа. Кудзуки втайне не одобрял Сигеру, но своего мнения по этому поводу никогда не высказывал, справедливо полагая, что так будет лучше.

— Все зависит от генерала, мой друг. Я доложу о вашем желании, и, если он сочтет возможным, вы порадуете нас своим непревзойденным искусством.

Маеда Сигеру уходил недовольный. Паршивый аристократишка хочет остаться чистеньким, ему претит то, что отличает настоящего мужчину от слюнтяя.

К счастью, таких, как Кудзуки, в императорской армии немного.