Застава «Турий Рог»

XXII КРУТЫЕ ПОВОРОТЫ

Пройдя более пятисот километров по степи, путники вступили в опасный район. Деревни и малые города теперь встречались чаще, по дорогам днем и ночью шла японская пехота, тянулись воинские обозы, влекомые длинноухими мулами, утробно рычали на взгорках тяжелые грузовики, поскрипывая осевшими рессорами, непрерывно сигналя, проносились на большой скорости штабные машины. Путники стали осторожнее, при малейшей опасности укрывались в кустах, бросались на стылую землю, прятались в перелесках. Они сильно рисковали, но изменить маршрут не могли: без карты надеяться на успех столь дальнего перехода по чужой стране в тылу врага невозможно, вечером, когда путники готовились отдыхать, Данченко, вглядевшись в редеющий сумрак, с досадой сказал:

— Похоже, хлопцы, поспать не удастся. Неподходящее место выбрали, рядом железная дорога.

Подтверждая слова старшины, вдали загудел паровоз, послышался нарастающий перестук вагонных колес, мимо протащился поезд. Старенький паровоз натужно пыхтел, преодолевая подъем.

— Пассажиры сейчас чаи гоняют, — позавидовал Говорухин. — Я к брату в Минск ездил, пятеро суток в купе загорал. Вот где почаевничал!

— В каком направлении движутся поезда? Как думаете, Станислав? — спросил Данченко.

— На вагонах должны быть указатели, но лучше бы спросить железнодорожников.

— На станциях наверняка есть полицейские посты. Дорожная полиция, конечно, оповещена и постарается нас задержать. Начнется погоня, далеко не уйдем, так что с железнодорожниками ничего не получится.

— Я подползу к насыпи, понаблюдаю…

— Ты, оказывается, по-китайски читаешь, Петухов?

— Этому за сто лет не научишься. Срисую надписи на указателях, а Стас переведет. Разреши, старшина?

— Воспроизводить китайские иероглифы крайне сложно. Черточку не так поставишь, и перевод будет неточный, абракадабра. Лучше идти мне.

Пограничники молчали, Лещинский прикусил губу: не доверяют, боятся, предам.

— Есть другое предложение, — сказал Петухов. — Я разыщу будку путевого обходчика, хозяина за шкирку и сюда. Стас потолкует с ним по душам, вызнает, что нужно.

— Нет, не годится. Обходчика ты, конечно, сцапаешь, приведешь. Расспросим мы его, кое-какие сведения получим, допустим, даже исчерпывающие. А что потом с пленным делать? Мало-мало кантами? Пулю ему?

— Да ты что, старшина?!

— А гарантируешь, что твой обходчик в полицию не побежит?

— Ручаться можно за печь — ее не унесут…

— Вот то-то и оно. Вариант отпадает. Но на железку ты, Костя, пойдешь. Вместе со Станиславом. Разберетесь вдвоем.

— Слушаюсь, командир! Пошли, Стас!

— Отставить!

Обстоятельно проинструктировав обоих, Данченко приказал выходить перед рассветом, когда сгустится сумрак, а люди досматривают последние сны. Брать «языка» старшина запретил.

— Ваша задача — установить направление движения поездов. Потом затаитесь вблизи полотна, назад вернетесь, когда стемнеет. Денек предстоит трудный. Не вздумайте где-нибудь заснуть, накроют вас, как утят шапкой.

— За кого ты нас принимаешь, старшина?! — весело возмутился Петухов. — Не маленькие. Сделаем все как надо.

«Нас!» Лещинский довольно улыбнулся, пограничники понимали, что испытывает переводчик, Говорухин в душе посочувствовал ему, но вслух не высказался. Данченко, наоборот, счел необходимым выложить всю правду.

— Поймите нас правильно, Станислав. Положение, сами видите, сложное, один неверный шаг — и конец. Обстоятельства иной раз вынуждают поступать не так, как хочется. Вы человек умный, поймете…

— Приказы не нуждаются в разъяснениях, Петр. Их выполняют.

— Это не приказ. Просьба.

Весь день разведчики пролежали в зарослях под насыпью. Вернулись после полуночи, Петухов бойко доложил:

— Гвардейский порядок, старшина! Результаты весьма любопытные.

— А вы что скажете? — Данченко посмотрел на Лещинского.

— Кое-какие соображения у меня есть. Но перед тем как их излагать, хотелось бы познакомиться с нашим маршрутом.

Данченко насторожился:

— Зачем? У вас было конкретное задание, при чем здесь маршрут?

— При том, что его, возможно, придется менять. Ведь вы надеетесь уехать с каким-нибудь эшелоном, не так ли?

— Допустим.

— Путь к советской границе из отправной точки движения — Харбина, учитывая специфику нашего положения, систематически возникающие все новые трудности, различные осложнения, грозит растянуться на многие месяцы. Давайте попробуем его сократить. Кстати, это ваша мысль, Петр, на приоритет я не претендую, просто догадался, зачем понадобилось читать таблички на вагонах. Скажу прямо — замысел фантастический, впрочем, с моим мнением считаться не обязательно. Итак, вернемся к маршруту. Господин Чен и его друзья, составляя этот маршрут, исходили, как мне кажется, не только из добрых побуждений. Реалистично оценивая наши скромные возможности, они проложили маршрут по малонаселенным районам, учли военно-политическую обстановку данной местности, это, конечно, ценно, но даже столь осведомленные люди, как господин Чен Ю-Лан и его коллеги, не способны все предвидеть, учесть детали, а они могут сыграть зловещую роль. Мелочей в нашем деле нет. Ситуация постоянно меняется. Не прекращаются боевые действия между японцами, красными китайцами, националистами-гоминьдановцами. Не исключено, что мы находимся в районе постоянно конфликтующих между собой местных полуфеодальных формирований, многочисленные банды изменчивы, как ветер: сегодня служат одним, завтра другим. Тем, кто больше заплатит. И все они не преминут с нами расправиться.

— Что вы предлагаете, Станислав? Предположим, я покажу вам схему Чена…

— Это поможет мне сделать важные выводы.

— Нельзя ли конкретнее?

— Пожалуйста. Пассажирские поезда идут на север. Туда же следуют многочисленные товарные составы. В свое время я достаточно поездил по Северо-Восточному Китаю и неплохо изучил местные железнодорожные линии. Все это позволяет надеяться, что я смогу внести в наш маршрут некоторые коррективы.

— Стоп, стоп! — вмешался Петухов. — Не спеши к тетке в камыши. Чен практически обеспечил нам относительную безопасность движения, а что сулит в этом смысле новый маршрут? Ты уверен в его безопасности, Стас?

— Увы, Костя. Гарантировать что-то в Китае не могут даже императоры — маньчжурский Пу-И и японский Хирохито.

Поколебавшись, Данченко решился, зажег фонарик, Лещинский, внимательно изучив схему, вернул ее старшине.

— Отдаю должное составителям, избранное ими направление возражений не вызывает, Хулань–Тели[233] — оптимальный вариант. Маршрут проложен параллельно железной дороге, выбор правильный. И все же маршрут можно и должно улучшить. Отсюда есть ветка на Уин, очаровательное местечко в горах неподалеку от китайско-советской границы.[234] Грешно упускать такую возможность. Если удастся воспользоваться услугами железнодорожного транспорта мы окажемся на границе значительно быстрее.

— Правильно! Купим билеты, займем купе в международном вагоне, раздавим бутылочку шампанского… Блеск!

— Иронизировать не стоит, Костя. Лучше обсудите мое предложение, отвергнуть его всегда успеете.

— Подумаем, — сказал Данченко. — Дело серьезное, ошибаться нельзя.

Размышлял старшина долго, для этого даже рискнул задержаться на сутки, раньше такого не случалось: соблюдая предельную осторожность, путники дважды на одном месте не дневали. Теперь, покинув обжитый овраг, они обосновались в роще. Говорухин тронул выбеленное изморозью деревце, разворошил присыпанные снегом палые листья, сплюнул:

— Жидковат лесок, командир. Просматривается насквозь, ям нет, хвороста кот наплакал. А железка — рядом.

— Придется денек померзнуть, Пиша. Зато поезда здесь, поднимаясь на уклон, замедляют ход. Место перспективное.

Приказав всем отдыхать, Данченко примостился за расщепленным пнем, наблюдая за железной дорогой. Петухов старшину одобрил: скитания порядком надоели, и если оставшееся расстояние проехать на поезде… Говорухин думал иначе: пешком идти значительно дольше, зато спокойнее, план Лещинского опасен. Но кадровый пограничник привык доверять командирам: если старшина что-то задумал, значит, дело стоящее. Лещинского охватила апатия: ехать так ехать, пешком так пешком.

Данченко обдумывал предложение Лещинского, анализируя возможные ситуации. Вскочить на подножку нетрудно, все проходившие здесь вчера и сегодня утром поезда на взгорке едва ползут. Забраться в эшелон, а что потом? Лезть на крышу? Заметят на первом же полустанке. Остаться в тамбуре? На ближайшей остановке обнаружит железнодорожная охрана. Самое идеальное укрыться в товарном вагоне. Но они заперты. Открыть! Сорвать пломбы. Допустим, удастся, но на станции вагон могут подвергнуть досмотру, отцепить, прицепить к другому поезду, погнать в ином направлении.

Подошел Лещинский.

— Замерзли, Станислав?

— Не спится. И продрог до костей. Знаете, Петр, я, пожалуй, не прав. Затея и впрямь опасная, а риск неоправдан.

— Опасная, согласен. Теперь о неоправданности риска: мне и моим бойцам есть во имя чего рисковать, а вот вам… Лучше вернуться, Станислав Леонидович. Как-нибудь оправдаетесь перед своими, не казнят же! О вашей помощи, обо всем, что вы сделали для нас, никто не догадается. Даже если вас накажут, останетесь живы, а жизнь одна, второй не будет. Мои товарищи вас поймут, упрекать не станут. Прижились в Китае, живите на здоровье и дальше. Вы человек образованный, по-китайски да по-японски шпарите, как пулемет. Я родом из Приморья, у нас по-китайски да по-маньчжурски балакают. Я хорошо понимаю, как трудно вам было учить языки.

— Логично, — устало сказал Лещинский. — Но я останусь с вами до конца. Меня, наверно, нелегко понять, в ваших глазах я выгляжу безнадежным глупцом. Честно говоря, я и сам не пойму, зачем стремлюсь в Россию. Что я там забыл? Кто я такой? Чуждый элемент, обломок империи. Что ждет меня на исторической родине — сталинские лагеря? Стенка? Стоит ли для этого тащиться за тридевять земель, когда ее можно легко заработать и здесь, в Китае? И все же я иду с вами. Об одном прошу — не затевайте больше душеспасительных бесед, я сыт ими по горло.

— Что ж. Будь по-вашему.

Они лежали на охапках сена, от запаха вялых трав кружилась голова. Все произошло легко и до смешного просто. Покинув вечером рощу, путники спустились к отливающей холодным блеском колее. Рядом с насыпью, в том месте, где заканчивался подъем, топорщился густой кустарник, это было весьма кстати, за ним можно укрыться. Петухова старшина послал послушать, не приближается ли поезд. Ледяная рельса обожгла щеку, ощутив легкое подрагивание, пограничник кубарем скатился с насыпи: идет!

Показался эшелон. Длиннотрубый паровоз, нещадно дымя, тащил его на подъем, пыхтел, окутываясь паром; медленно проплывали мимо товарные вагоны. Данченко чертыхнулся — ни тамбуров, ни подножек! Но вот обладавший кошачьей зоркостью Говорухин предупредил: дверь одного вагона открыта. Данченко приказал прыгать.

Поезд, сбавив скорость, едва полз, Говорухин ловко вскарабкался в вагон, протянул руку Лещинскому, следом в вагоне очутился Петухов; старшина ухватился за какую-то скобу, подтянулся, втаскивая тяжелое тело в темное нутро вагона, ударился о какой-то ящик и в сердцах высказался; пограничники, не слыхавшие от Данченко за время службы ничего подобного, расхохотались.

— Ай да Петя! — весело сказал Петухов. — Кто бы мог подумать?!

Проворный Говорухин торопливо обшарил вагон.

— Сено везут. Между тюками щель, там теплее…

— Залезайте, — одобрил Данченко. — Я тут посижу.

— Зашибся, старшина?

— Пустяки. Дверь притворите, открылась на ходу. Охрана заметит.

— Я ее привяжу, — предложил Петухов.

— Чем, Кинстинтин?

— Ремень с тебя сниму…

— А как же я? Штаны докторовы, и так еле держатся. Пузцо у Григория Самойловича как арбуз.

— Для пользы дела без брюк походишь.

— Тебе все хаханьки, Кинстинтин…

— Не бойся, голоштанный, дверь проволокой прикручу.

В ящике целый моток. А то ты останешься без порток. — Петухов повеселел — еще бы, ведь он ехал домой!

Поезд набирал скорость, на поворотах притормаживал, тащился по-черепашьи на перевал, подолгу простаивал на безвестных полустанках. Измученные беглецы спали, зарывшись с головой в мягкое, пахучее сено, не чувствуя холода: на рассвете ударил сильный мороз.

Данченко, вызвавшийся дежурить первым, сменщика не разбудил, простуженный Петухов кашлял, чихал, пусть отдохнет. Глаза старшины слипались… Первым проснулся Говорухин, сладко зевнул.

— Махнулся с Кинстинтином, Петро? Ему после полуночи заступать.

— Вроде того. Глянь в щелку, где мы?

— Сей момент! — Говорухин вьюном проскользнул между тюками. — Поселок какой-то. Домишки чудные, крыши черепичные…

— Фанзы[235].

Разбудив остальных, Данченко приказал всем быть наготове, устроился за тюками напротив двери и положил на колени пистолет. То же сделал и Петухов.

— Как самочувствие, Костя?

— Гвардейский порядок! — Петухов закашлялся, пограничники переглянулись: кашель — враг, простуженного бойца в наряд не посылают.

Поезд замедлил ход, остановился, послышались голоса, негромкие удары по металлу — прошли ремонтные рабочие. Паровоз протяжно загудел, эшелон плавно тронулся.

Миновало двое суток, путники пообвыкли и хоть мерзли отчаянно, но не унывали — поезд шел на север, к границе. Поужинав (ломтик зачерствевшего хлеба, половинка луковицы, маленький початок кукурузы), подсчитывали оставшееся расстояние. После продолжительного спора решили, что преодолена примерно половина пути. Если ничего не случится, через двое суток поезд придет в Уин, оттуда до границы рукой подать. Лещинский заметил, что предстоит самое трудное, — вдоль границы размещены части Квантунской армии.

Возбужденные путники долго не могли уснуть. Поздно ночью старшину разбудил Говорухин.

— Петюшка, вставай скорее! Отцепили нас, в тупик загнали. Самураи по путям шляются.

— История. — Данченко достал пистолет. — Поднимай хлопцев.

Выскользнув из вагона, путники поднялись на сопку и спрятались в кустарнике.

— Путешествие по железной дороге окончено, — прокомментировал Петухов и добавил с сожалением: — Переходим на самый безотказный и дешевый вид транспорта — собственные ноги. Только к комфорту привык — на тебе!

— Пешком надежнее, — утешил Говорухин. — Больно много японцев на станциях вертится.

Хотя с «комфортом» пришлось расстаться, настроение у всех было бодрым, утешали расчеты: осталось двести километров — не расстояние, максимум неделя… День, два уйдет на изучение японских пограничных постов, поиск подходящего участка. И можно переходить границу.

— Хватит ли продуктов? — спросил Петухов, Данченко наморщил лоб.

— Должно хватить. Будем экономить.

— Подтянем ремешки, — поддержал Петухов, словно никогда не пилил старшину за скаредность. — Будем есть поменьше, много кушать вредно. — Петухов закашлялся. — Привязался, проклятый, кхекаю, как дохлый старикашка!

— Возьми мой шарф, завяжешь горло.

— И не подумаю. Я шарфики не признаю — бесполезное украшение. Даже вредное, — болтал растроганный вниманием командира Петухов. — Шарфы одни пижоны носят. В армии они и вовсе ни к чему. В сорок первом под Москвой какие морозы стояли, воздух белый как молоко, сосны трещат, ломаются! А шарфы никто не носил, хотя в посылках их присылали. Валенки — да, полушубок — само собой. Рукавички тоже вещь стоящая, но шарфы… Из-за шарфа, между прочим, Сергей Есенин пострадал.

— Что с ним стряслось? — спросил сонный Говорухин.

— Не с ним. С его возлюбленной Айседорой Дункан. Ехала в открытой машине, а шарф размотался и накрутился на колесо…

Выслушав пространное повествование о печальной судьбе подруги знаменитого поэта, путники заснули, дежурный Петухов поднял воротник куртки, подтянул ремень; сдерживая рвущий грудь кашель, наблюдал за петлявшей внизу дорогой.

Взяли их днем.

Строившие укрепления в сопках саперы оказались глазастыми, заметили в заснеженной лощине темные фигурки. Офицер поднял дежурный взвод, японцы, совершив обходной маневр, подползли и скопом навалились на спящих, захватив их врасплох. Дежурный Говорухин успел выстрелить и упал, сбитый окованным прикладом.

Рванувшись, Петухов боднул японца головой, окровенил ему лицо; Данченко придавили к земле восемь солдат, старшина поднялся, коротким ударом свалил коренастого японца, уложил второго, третий подкатился под ноги, Данченко упал навзничь, ударившись головой о пень; его скрутили сыромятными ремнями, спеленали.

Лещинский ловко выскользнул из цепких вражеских рук, уклонившись от кинувшегося на него со штыком солдата, прорвал редкую цепь. Но не побежал, хотя мог скатиться по склону сопки, нырнуть в овраг — поспешил на помощь спутникам. Ему удалось оттолкнуть японцев, избивавших лежащего на снегу Петухова, но Лещинский был безоружен, и вскоре он уже валялся на земле, кровь заливала лицо, склеивала ноздри, Лещинский кричал, задыхаясь:

— Бейте мерзавцев! Бейте!

Русских втолкнули в барак, Петухов потирал живот, силясь разогнуться, Говорухин, охая, ощупал затылок.

— Крови нет, вроде не прошибли, а болит как с похмелья. Ты целый, Кинстинтин?

— Гвардейцы живучие. В боку колет… Петя, ты как?

— Я толстокожий. Вас сильно покалечили, Станислав Леонидович?

Лещинский воинственно сжал кулаки, глаз затек багровой опухолью, на щеке кровенилась свежая ссадина.

— Разукрасили основательно.

— Он в долгу не остался, — одобрительно сказал Петухов. — Лупцевал самураев по всем правилам. Ты, оказывается, умеешь драться, Стас. Классно действуешь, честное пионерское. А я думал, ты маменькин сыночек.

Лещинский приободрился, и хотя глаз сильно болел, ломило переносицу, но похвала радовала и не казалось странным, что плечом к плечу с недавними недругами он бился со вчерашними союзниками: случившееся закономерно, так и должно быть, коли решено вернуться в Россию. И пограничники не удивились, они успели привыкнуть к переводчику, теперь они одобряли его все, даже постоянно третировавший Лещинского Петухов.

— Ну, хлопцы, синяки да шишки посчитали, займемся делом, — сказал Данченко. — Что думаете о японцах, Станислав Леонидович? К кому нас нелегкая занесла?

— Это инженерные войска. Нас, вероятно, отправят в штаб, скорее всего, в контрразведку. Затем возвратят по принадлежности.

«Значит, снова в Харбин, — подумал Данченко. — Прощай, Родина!» Опыт общения с пленными советскими пограничниками самураи, конечно, учтут. Больше не вырваться.

— Обидно, — сказал Петухов. — Столько прошли, а под конец попались. Но раскисать не будем, подумаем, как отсюда удрать. Соображайте, братцы.

— Стены толстые, на окне решетка, — с досадой констатировал Говорухин. — Попробуем бежать по дороге.

— Интересно, где ихний штаб? Многое зависит от организации охраны, сколько будет конвоиров, на чем повезут. Свяжут или нет.

— Нож отобрали, мерзавцы, — возмущался Лещинский. — Я сломал ноготь, а там пилочка.

— Радуйся, ноготь ты в чьей-то морде оставил.

— Ножик бы сейчас пригодился, — заметил Говорухин.

— Итак, решено: при малейшей возможности бежим, — резюмировал Данченко.

Слова командира успокоили, путники понимали, что терять нечего. Но японцы оказались предусмотрительными, надели на пленников наручники, впихнули в автобус, следом залезли вооруженные солдаты, фасонистый офицер в шинели с обезьяньим воротником сел в кабину; впереди автобуса, щетинясь стволами спаренного тяжелого пулемета, стоял бронированный гусеничный вездеход.

— Ехать часа четыре, — шепнул Лещинский, подслушавший разговоры конвойных.

— Времени достаточно. Только ции клятые кайданы[236]… — Данченко шевельнул скованными руками.

Конец, думали пленники, побег не удастся, расправа последует незамедлительно. Хорошо, если сразу расстреляют, а коли начнут пытать! В отличие от спутников, Лещинский представлял предстоящее довольно смутно, пограничники, в полной мере испытавшие жестокость японских тюремщиков, надеждами не тешились.

Автобус замедлил ход, затормозил.

— Вот и приехали, — нарушил тишину Говорухин. — Давайте на всякий случай попрощаемся.

От сказанного веяло такой безысходностью, что Петухов вздрогнул.

— Брось, Пимен! Пограничнику унывать не к лицу.

— Но и правды страшиться нечего — жизнь кончается…

— Пусть кончается! Пока дышу, буду драться. Бить самурайскую сволочь!

— Это ты верно, Кинстинтин!

Затрещали беспорядочные выстрелы, послышались крики. Японцы всполошились, старший конвоир, открыв дверцу, выпрыгнул на дорогу, солдаты высыпались за ним, в узкий проем с облаком морозного пара ворвался грохот стрельбы. Глухо ухнули взрывы гранат, застрекотал пулемет, по металлическим стенкам автобуса хлестко застучали пули. Стрельба затихала, вспыхивала вновь, пленники попадали на пол.

Внезапно в проеме двери возникла темная фигура; хлынул сноп света — голубой и холодный. Пленников вытащили наружу, окружили. Безвестные люди размахивали винтовками, визгливо кричали. Петухов подвинулся к ближайшему, отвел ногу назад, целясь сапогом в пах, и застыл:

— Ребята! На них звездочки!

Это походило на сон. Скуластые, узкоглазые парни наперебой угощали русских сигаретами, возбужденно переговаривались, смеялись. Первым опомнился Лещинский.

— Боже праведный! Это китайские коммунисты, ваши братья по оружию. Они гадают, кто мы такие. Нужно представиться, пока нас не пустили в расход.

— Подождите! — удержал переводчика Данченко. — Возможно, японцы мудрят. Провокация.

— Это китайцы! На них униформа, изъясняются они на великоханьском наречии.

— Чужую форму могут надеть и гоминьдановцы.

— Где же их офицеры? Насколько я понимаю, здесь одни нижние чины.

— Воины китайской Красной армии обмундированы одинаково, командиры отличаются от рядовых боевым опытом, знаниями, авторитетом. На заставе я слушал лекцию… Расшифровываться, однако, подождем, посмотрим, что будет дальше. Но что это — наши освободители как будто встревожены?

— Скорее озабочены — не знают, как нас расковать, сейчас нас куда-то отправят.

Сопровождаемые десятком китайских бойцов путники взбирались на заснеженные лесистые сопки, ныряли в распадки, брели по промерзшей до дна реке, скользя на сизом, изодранном коваными каблуками льду. Петухов совсем окоченел, в автобусе он обронил шапку и в суматохе забыл о ней, резкий, порывистый ветер леденил стриженый затылок. Худенький смуглый парнишка с гранатой за поясом поглядел, как русский ежится, снял крытый выгоревшим брезентом треух и нахлобучил пограничнику. Петухов запротестовал.

— Постой, а как же ты? Так не годится. Мы подачек не принимаем. Стас, переведи.

— Отставить! Станислав Леонидович, не проявляйтесь. Пусть не знают, что вы их понимаете.

— Слушай, друг, забери, пожалуйста, свою шапку, — уговаривал китайца Петухов. — Замерзнешь, ферштеен[237]?

Китаец ответил длинной фразой. Лещинский, глядя в сторону, шепнул:

— Не мельтешите, Костя. Держитесь достойно.

— Что значит — не мельтеши?! Парень обморозится!

Вечером пришли в деревню. Повсюду сновали вооруженные бойцы, возле двухэтажного каменного дома прохаживался часовой. Путников отвели в кузницу, где старик кузнец сбил с них наручники, проводили к кирпичному особняку, охраняемому часовыми, ввели в просторную комнату. Из-за стола поднялся худощавый, сутулый человек в защитной гимнастерке с накладными карманами.

— Здравствуйте. Проходите, располагайтесь поудобнее, грейтесь у очага. Я товарищ Ли Цзян.

Он неплохо говорил по-русски; Данченко представил своих спутников. Китаец выжидал, старшина, понимая, что рано или поздно одна из сторон должна приоткрыть карты, медлил, уступая инициативу хозяину, Ли Цзян тоже не слишком спешил, ограничиваясь замечанием, что ему уже кое-что известно о людях, отбитых у оккупантов.

— Документов у нас нет, куда везли нас японцы, не знаем, догадываемся только, что по их часам жить нам осталось немного, — Данченко тщательно подбирал слова.

— С документами, изъятыми у захватчиков, штабисты сейчас разбираются. Переводчики у нас хорошие, скоро мы будем знать все, так что тянуть не имеет смысла. Кто вы?

— Вы нас интересуете не меньше, — вмешался Петухов. — Имя свое вы назвали, но этого мало: имена есть у каждого человека, безымянных я что-то не видел. Имена есть и у японцев…

— Я — командир отдельного батальона китайской Красной армии. Этого достаточно?

— Вполне. Если подтвердите сказанное документально.

Китаец достал из кармана гимнастерки плотный листок рисовой бумаги, улыбнулся: все равно не поймете. Данченко сделал знак Лещинскому, тот прочитал удостоверение, вернул китайцу.

— Утверждение этого человека соответствует истине.

— Слава богу, свои…

Данченко подробно поведал об одиссее пограничников, китаец слушал внимательно, не перебивая. Вопросов не задавал. Давно остыл рис с кусочками мяса, облитый острым соусом, проворный ординарец дважды подогревал чай, пришли и молча сели поодаль пятеро командиров, а Данченко все говорил. Наконец сутуловатый комбат, мягко прервав старшину, предложил поужинать. Данченко отказался — хотел выложить все. Он вспоминал все новые подробности, стараясь ничего не упустить, но, несмотря на обилие перечисляемых и характеризуемых событий и фактов, рассказал лишь о тех, что происходили по эту сторону границы, о службе на заставе словом не обмолвился. Ничего не рассказал Данченко и о Лещинском.

А переводчик ждал этого с тревогой, нарастающим потаенным страхом. Коммунисты, независимо от расовой принадлежности, национальности и цвета кожи, — враги, непримиримые противники всего того, что ему близко и дорого, фанатики, готовые на что угодно ради торжества марксистских идей. Чего только не говорилось, не писалось о коммунистах!

В первые дни общения с захваченными пограничниками Лещинский не мог на них смотреть, яро ненавидел представителей враждебного ему строя, носителей чуждой идеологии. Постепенно отношение к пленным изменилось — люди как люди. В определенной степени пограничники от него зависят. Разумеется, переоценка ценностей была вынужденной — круто изменились обстоятельства: власть переменилась, теперь он сам оказался на положении пленного; в общем, они ведут себя прилично. Вот вернутся в свое социалистическое царство, тогда и выпустят когти. Нет, не прозрел Лещинский, не проникся пусть запоздалым уважением к стране, сыном которой являлся, он не понимал советских людей, толком ничего о них не знал, боялся их, но еще больше страшился возмездия обосновавшихся в Китае соотечественников, а также японцев, которым еще вчера столь ревностно служил. У хозяев понятия «сострадание», «жалость» не в чести. Именно это вынудило Лещинского отказаться от побега, выбрать из двух зол меньшее. Почему бы нет, в самом деле? Кровью он не замаран, перед Советским государством виновен лишь в незаконном переходе границы с отрядом Горчакова, где, слава богу, он был лишь в качестве переводчика, и ни в каком ином. Конечно, ответить за это придется, но не расстреляют же его большевики! Отсидит отвешенный большевистской фемидой срок в сибирском концлагере; он молод, выдержит. Освободится, устроится на работу. Будущее, хотя и не просматривалось четко, безнадежно мрачным не казалось. И вот теперь он в руках красных китайцев! Лещинский готовился к самому худшему, к смерти. Но оказаться у китайских коммунистов…

Все, что за долгие годы он слышал о зверствах бело-китайцев, развязавших конфликт на КВЖД, полубандитских формирований японской марионетки Пу-И, хунхузов, Лещинский механически перенес на тех, к кому угодил в плен. Со своими единомышленниками красные хоть и не похристосовались[238], но как-нибудь поладят. А с ним разговор короткий: оккупантам прислуживал? Становись к стенке!

Слушая рассказ Данченко, Лещинский с ужасом ждал, что пограничник вот-вот скажет о нем, и незаметно обмахивался мелкими крестиками: спаси и сохрани, спаси и сохрани. Не меньше волновался и Данченко, инстинктивно сознавая, что говорить о Лещинском не следует. Неизвестно, что будет, если китайцы узнают правду. Однако обманывать китайских товарищей нельзя. Как же быть? Старшина омывался липким потом. Закончив, устало опустился на скамейку.

— Водицы бы…

Потом был ужин — обильный, вкусный, изголодавшихся русских угощали наперебой. Ли Цзян наливал им чай.

— Попробуйте кукурузную кашу — вкусно. Лепешки макайте в мед — вкусно.

— Благодарим за угощение, товарищ командир батальона, — Данченко крепко пожал китайцу руку.

— Зовите меня товарищ Ли Цзян. Мы рады, что смогли быть вам полезными. Сейчас вас проводят в фанзу, отдохнете, встретимся утром. Мы поможем вам, дорогие старшие братья.

Впервые за последние недели русские ночевали в тепле. В просторной фанзе горел камелек; в мягком сумраке слипались глаза. Отягощенные едой, смертельно уставшие, перенервничавшие пограничники повалились на мягкие циновки.

Лещинский нагнулся к Данченко:

— Петр… Вы спасли мне…

— Сплю, хлопче, сплю. Не мешай.

Утром пожилая китаянка принесла тазики с горячей водой, мыло, бритвы, пограничники привели себя в порядок, растолкали похрапывающего Лещинского. Услужливый вестовой полил им на руки из металлического сосуда; приглядевшись, Петухов узнал бойца, отдавшего ему шапку.

— Здорово, дружок! Почему голова забинтована, с кем отношения выяснял?

Парнишка заулыбался, быстро-быстро залопотал, осторожно потрогал повязку.

— Чего он курлычет, Стас?

— Говорит, уши поморозил.

— Из-за меня! Вот незадача. — Петухов ушел в соседнюю комнату, вернулся с шапкой, китаец умоляюще прижал ладони к груди — нет, нет.

— Ему другую выдали, — пояснил Лещинский.

— Вот как! Значит, старшина ихний — не жмот.

— По-твоему, Кинстинтин, все старшины одним миром мазаны? — спросил Говорухин.

— Конечно. Все скупердяи и придиры — что наши, что китайские.

Пограничники лукаво посмотрели на Данченко, но ответа не удостоились. После завтрака появился Ли Цзян.

— Доброе утро, товарищи! Как спали? Все хорошо? Очень рад. Отдыхайте, восстанавливайте силы. Днем вас посмотрит врач, затем познакомитесь с нашей частью.

— Нам нужно идти, — сказал Петухов. — Мы спешим.

— Торопиться незачем, вы гости…

— В гостях хорошо, а дома лучше. Слышали такую пословицу?

— Разумное изречение. Я похищаю вашего командира. Следуйте за мной, товарищ.

В штабе Ли Цзян усадил Данченко за грубо сколоченный стол.

— Вы не все рассказали, товарищ. Вот бумага, ручка, пишите.

Петр Данченко слыл тугодумом напрасно, хотя многие на заставе считали его таковым. Он не любил ошибаться и всякий раз прежде, чем принять серьезное решение или высказать аналогичное мнение, старался тщательно все обдумать и взвесить. Удавалось это не всегда: торопили люди, обстоятельства; в таких случаях шкивы и шестеренки в мозгу старшины начинали вращаться куда быстрее. Данченко любил по-крестьянски, не спеша, обстоятельно проанализировать проблему, однако, закончив анализ и выяснив все необходимое, действовал молниеносно и четко. Поэтому старшина вида не подал, что озадачен, и, оставаясь внешне совершенно спокойным, силился угадать, что же интересует Ли Цзяна конкретно. Лещинский тут, пожалуй, ни при чем. Что тогда? Данченко медлил с ответом, Ли Цзян, надев очки, просматривал папку с документами.

Стремительно вошел седой, коротко остриженный китаец, поздоровался, сел к столу. Ли Цзян оторвался от бумаг, снял и протер мягкой фланелькой очки.

— Нас интересует любая информация об СССР, любая! Говорите медленно, этот товарищ не понимает по-русски. Я переведу.

По всей вероятности, они хотят узнать о системе охраны госграницы — о чем еще спрашивать советского пограничника?

— Мы ждем, товарищ!

— Виноват, — встрепенулся Данченко. — Никак не пойму, что вам все-таки нужно. Лучше задавайте вопросы.

К вящему удивлению старшины, границей китайцы не интересовались. Они расспрашивали о настроениях городского и сельского населения, вызванных тяжелой войной трудностях. Данченко отвечал, обдумывая каждое слово, собеседников это раздражало.

— Вы человек военный и связаны присягой. Потому мы не просим сведения, являющиеся военной или государственной тайной, хотя считаем, что между друзьями, единомышленниками тайн быть не должно. Нас прежде всего волнует жизнь советского народа, его заботы, проблемы. Все, что хоть немного касается быта деревни, рабочего поселка, города, отношений между классами. Рассказывайте обо всем, даже о том, что считается мелким и несущественным.

Данченко говорил о подвигах советских воинов на фронтах, о Гастелло и Космодемьянской, о сокрушительном разгроме немецко-фашистских войск под Москвой, о трагедии блокадного Ленинграда. Он увлекся, Ли Цзян не успевал переводить. Его слушали с неподдельным волнением.

— Вы настоящие герои! Мы гордимся братской дружбой с великим северным соседом! — то и дело восклицал Ли Цзян, пожилой китаец одобрительно качал седой дынеобразной головой, тряс остренькой бородкой. Похоже, он понимает по-русски, мелькнуло у старшины. Обрисовав обстановку, сложившуюся осенью 1942 года на Волге, Данченко сказал, что его сведения значительно устарели. Седой китаец приветственно вскинул сжатый кулак.

— Сталинград! Сталинград!

— Наши бойцы восхищены стойкостью и мужеством советских воинов, самоотверженно защищающих родину! — с пафосом произнес Ли Цзян. — На Волге противостоят друг другу огромные армии; чтобы остановить бронированные фашистские полчища, требуется большое количество танков, артиллерии, самолетов, различной боевой техники, необходимы огромные людские ресурсы. Ваше командование вынуждено снимать воинские части с дальневосточной границы и перебрасывать их под Сталинград…

Эге-ге, насторожился Данченко. Вот оно!

— Про це щось слыхать не доводилось. Старшина хоть и большой чин, а все же поменьше маршала.

Ли Цзян рассмеялся, похлопал Данченко по плечу, осведомился о состоянии тыла. Данченко отвечал уверенно — газеты штудировал от строки до строки, постоянно выступал на политзанятиях. Китайцы слушали с непроницаемыми лицами, когда Данченко выдохся, Ли Цзян торжественно проговорил:

— Передайте правительству СССР, что для успешной борьбы с оккупантами и их агентурой мы нуждаемся в дополнительных поставках вооружения, боеприпасов и снаряжения. Много лет Советский Союз давал нам все необходимое, поставки осуществляются и теперь. Нынче, в условиях нарастающего в Китае освободительного движения, помощь должна быть более эффективной, всеобъемлющей. Чтобы успешно противодействовать захватчикам, поставки оружия, боеприпасов, снаряжения, продовольствия и прочего должны неуклонно возрастать. Мы неоднократно поднимали этот вопрос и по различным каналам доводили до сведения Кремля наши нужды и потребности. Хотим воспользоваться случаем и напомнить о себе еще раз.

— Ваша просьба будет доложена незамедлительно. С правительством мне в ближайшее время встретиться, очевидно, не удастся, — старшину в пот бросило от этих «дипломатических» слов. — Но командованию доложу немедленно по прибытии в СССР. Советские люди пристально следят за героической борьбой китайских трудящихся… — Казенные, штампованные фразы, неужели нельзя сказать по-человечески? К Октябрьским праздникам Данченко готовил доклад о международном положении, заучивал наизусть — не читать же по бумажке. Теперь пригодилось, только тон слишком официальный, надо добавить что-то от себя. — Поймите, други дорогие. Тяжело нам. Очень. Фашисты полстраны захватили, измываются над народом. Мы понесли неисчислимые потери в людях, технике, лишились сотен городов, промышленных центров. Тысячи заводов, фабрик, электростанций разрушены. А фронт свое требует: солдат должен быть сыт, одет, обут, вооружен. Нужны танки, самолеты, пушки. Тыл кормить-одевать тоже надо. Но вам мы обязательно поможем. Друзей в беде не оставим, давали и будем давать, только учтите наше затруднительное положение. Может, когда и поменьше пошлем — не обижайтесь. Временно, конечно, разобьем фашистов, снабдим вас в полной мере…

Китайцы слушали молча, скользнув пытливым взглядом по их деревянным лицам, Данченко мысленно отматюкал себя. Зарапортовался, оратор! Пора закругляться.

— Извините, если что не так — я высказывал личное мнение. Я рядовой гражданин, сужу со своей колокольни, а она не высокая. Но я коммунист, я и обязан быть откровенным. Идея у нас общая, цели общие и противники практически одни и те же. Мы соратники, друзья и всегда поймем друг друга. Заверяю — поручение ваше выполню!

— Спасибо, товарищ! — прочувственно проговорил Ли Цзян. — Вы многое сделали и делаете для освобождения народов Китая, великое вам спасибо! Мы хотим еще раз обратить внимание правительства СССР на сложность нашего положения. Мы нуждаемся во всевозрастающей постоянной помощи независимо от ситуации, сложившейся на советско-германском фронте, от успехов или неудач ваших войск. Необозримые просторы России предоставляют советским полководцам неограниченные возможности для маневрирования на больших пространствах. Немцы не смогут проглотить и переварить захваченное и в конце концов потерпят поражение. Наше положение значительно сложнее, поэтому мы считаем, что Советский Союз должен во имя братской дружбы и интернациональной солидарности многим поступиться и дать нам как можно больше, даже оторвав что-то от себя.

«Ах, вот как?! — подумал Данченко. — Отдай жену дяде…»

— Повторяю, я всего лишь рядовой член общества, к государственным тайнам не приобщен, но знаю: мы интернационалисты и для своих классовых братьев никогда ничего не жалели, не пожалеем и впредь. Так было, и так будет всегда!