Застенец

Глава 16

— Да не было у Его Светлости никаких учеников, — решительно заявил за ужином Илларион, отламывая ногу от жареного гуся. — Уж сколько я с ним был, так никого не видел. Он так и говорил, более, Илька, никаких учеников.

Слуга произнес это и замер, не донеся птицу до рта. Будто только что осознал сказанное.

— Значит, все-таки был кто-то, — взял я кусок пирог. — А сколько ты Ирмеру служил?

— Почитай, сорок три годка. Как один день пролетели. Он бывало прикрикнет так: «Илька! Неси кафтан скорее». А у самого глаза смеются. Не злобливый был. Больше так, для порядку. Нашего брата если баловать, он же на шею сядет. Эх, какого человек потеряли, пусть земля ему будет пухом. Вы, господин, и кулебяку берите. Она чудо как хороша.

— Я по этому поводу с тобой тоже поговорить хотел, — отодвинул я стакан с чаем. — Ты мне скажи, вот что у нас на столе?

— Да всего по чуть-чуть, — не понял моего вопроса Илларион. — Щи еще остались, птица опять же. Рекомендую. Ее хоть и застенцы поставляют, но владелец трактира сам отбирает. Студень вот вы зря не ели, он для растущего организма полезен. Сало опять же, буженинка, грузди соленые согласен, на любителя. Ну и по мелочи, пироги и пирожки, расстегаи, пирожных я уж брать не стал. Баловство это все.

— Милый мой, Илларион. Как бы тебе помягче сказать… Не считаешь ли ты, что этого чуть-чуть очень до фига. Прям довольно сильно.

— До чего, господин?

— Много это, очень много. Вот сколько ты потратил?

— Двенадцать рублей всего. Разве то деньги? К тому ж, я там не последний человек, меня все знают. Сколько уж там столуемся. По полной не ломят.

— Послушай, мой не последний человек. Думаю, нам нужно жестко урезать осетра.

— Как же его резать, ежели я его и не брал. Осетр дорогой. Лучше карпа или судака. Застенная речная рыба, господин, на удивление довольно неплоха. Но хотите осетра, завтра возьму.

— Да, блин, я совершенно о другом, — начинал я немного нервничать.

— И блинов могу взять. Хотя сказать по правде, они там не особо. Вот у Севастьяна, что в Голодаевском[1] переулке, но туда каждый день не походишь.

— Так, все стоп. Я о другом. С завтрашнего дня мы жестко урезаем расходы. В день тратим на еду не больше десяти рублей. Это завтрак, обед и ужин.

— Помилуйте, господин, что же я на десять рублей возьму? — в глазах Иллариона читался неподдельный ужас.

— Вот и постарайся уложиться. Бери ровно столько, сколько мы можем съесть. Без всяких этих твоих разносолов. Будем звонкими и стройными. Сейчас, кстати, это модно.

— Когда это мода такая пошла костями греметь? — все еще возмущался Илларион.

— Решено, у нас наступает режим тотальной экономии. Все равно большая часть еды потом в таз отправляется.

— Пал Палыч же тоже столуется.

— Вот я о нем и говорю, — рубанул я воздух ладонью. — Мы его не звали. Пользы с него никакой. Жрет и книги портит. А спросишь чего, так вразумительного ответа не получишь. Хочешь жить, умей вертеться. Пусть и вертится.

Откуда-то сверху из угла раздалось возмущенное неразборчивое бормотание. Однако я был непреклонен.

— И теперь за каждую копейку будешь отчитываться. На хозяйские нужды в конце недели составляешь список, а я его одобряю или нет. Понял, Илларион?

— Как тут не понять, — с грустью смотрел на гуся слуга. Как на друга, с которым скоро придется попрощаться.

— Вот и отлично. Все, я спать.

Правда, судьба мне сегодня не благоволила. И выспаться не удалось. Я долго ворочался в кровати, прокручивая события прошедшего дня. Учебу, футбол и, конечно же, Будочника. И еще на зубах скрипел этот дурацкий зубной порошок. Вот, спрашивается, какого черта не покупать нормальную пасту? Все равно этот же порошок от нас возят. Вообще не знал, что такое еще производят.

Что до остального, то именно сейчас я чувствовал себя нормально. Прям реально неплохо. Словно не отдал часть собственного дара. А живот болел разве что из-за того, что я обожрался.

Проворочавшись с добрый час я задремал. Но вскоре проснулся. И сразу понял, что-то не то. Во-первых, в комнате очень плохо пахло. Да что там, воняло. Сердце бешено забилось и мне казалось, что его стук гулким эхом разносится по всему помещению.

— Кто здесь? — спросил я, шарясь по столику. Нащупал только здоровенный подсвечник.

— Не бойся, лицеист, не бойся, — раздалось из темноты.

Я шарахнулся, ударившись о спинку кровати. И только теперь различил в полумраке фигуру, сидящую на кресле.

— Как вы сюда попали?

— Это просто. Лицеист не повесил защитные заклинания на дом. Будочник вошел.

— А жандармы? — я вспомнил о недотепах, которых удалось провести на футболе и по спине заструился холодный пот.

— Псы Будочнику не помеха. Слишком глупы. Будочник умнее. Будочник прошел.

Он неторопливо поднялся на ноги, приблизился ко мне и отобрал подсвечник. После зажег несколько свечей, не применяя никакого заклинания, положил обглоданную жирную тушку гуся прямо на столик, вытащил сигарету и тут же прикурил. Точнее, огонек на ее конце появился сам собой.

— Вообще-то, здесь не курят, — стал потихоньку я возвращаться в действительность и осознавая, что ничего страшного не произошло. Просто мой экстравагантный знакомый решил навестить среди ночи.

Будочник посмотрел на меня несколько удивленно. Словно я был немым много лет и вдруг заговорил. Он поставил подсвечник на место, но продолжил курить.

Самое интересное, Будочник изменился. Пропали синяки под глазами, да и сам взгляд перестал быть пугающе сумасшедшим. Исчезла и щетина, а на щеках теперь играл легкий румянец. Да Будочник и приоделся. Достал откуда-то длинный потертый сюртук черного цвета и бежевые в клетку штаны. Не скажу, что прикид ему жутко шел, но он стал похож на человека.

— Будочник пришел учить, — сказал он, разглядывая меня и окутывая комнату сизым дымом.

— А нельзя было сделать это в более подходящее время? — сел я на кровати, пытаясь наощупь найти тапки.

— Будочник сам решает, когда и где будет учить лицеиста, — тоном, который не подразумевал споров, ответил ночной гость.

Я протер глаза, чувствуя, как тяжелый свинец разливается в висках. Мда, чертов день даже не думал заканчиваться. Но все же я решительно тряхнул головой и поднялся, снимая одежду со стула. Как не ругался со мной Илларион, а от старой привычки я отказаться не мог. Вроде и шкаф был, а так удобнее. Иногда слуга, конечно, пробирался тайком ко мне и перевешивал все. И утром выслушивал мои очередные тирады, когда я не мог найти рубаху.

Сейчас Будочник жестом остановил меня, попыхивая вонючей сигаретой. Мол, одеваться не нужно.

— Никуда не надо идти. Здесь подходящее место.

— А нас не услышат?

— Будочник об этом побеспокоился, — отмахнулся ночной гость, разваливаясь на кресле. Будто готовился к представлению. — Давай, лицеист, колдуй.

Он поднял руку, растопырив пальцы, и меня прижало к полу. Словно кто-то невероятно могущественный, немного изменил силу земного притяжения. Вот только Будочник делал это играючи, одновременно стряхивая пепел от сигареты на ковер.

— Давай, лицеист, ведь погибнешь. Не буду жалеть, лицеист, не буду.

Я с трудом пошевелил пальцами, формируя Эгиду. Правда, в нынешнем состоянии попросту бесполезно рассекал воздух. Ничего не получалось. А еще было больно и не удавалось сосредоточиться.

— Не буду щадить, лицеист, не буду, — придавил меня сильнее Будочник к полу, глядя с некоторым презрением.

В голове зашумела кровь, недавний ужин подкатил к горлу. Перед глазами стоял листок с изображением Эгиды. Провести рукой сверху вниз, потом вокруг, закрепить две точки. Ну же, ну же.

— Жалко, лицеиста, жалко, — притушил окурок Будочник. И такое ощущение, что даже собрался уходить.

И тут у меня в голове щелкнуло понимание. А ведь он не шутит. Что называется, это не учебная тревога. Он не Протопопов, который специально бросал холодняк в пятнадцати сантиметров от головы. Этот психопат действительно может меня убить.

Перед глазами все померкло, однако пальцы в пустоте нащупали нечто осязаемое, пластичное. Из чего можно сделать что угодно. Уцепились, стали быстро-быстро порхать вокруг, вкладывать в форму невесть откуда появившуюся силу. Внезапно звуки притихли, а я очутился в подобии подводной лодки. И самое главное — давление отступило. Даже дышать стало намного легче.

Нескольких секунд потребовалось, чтобы прийти в себя, и понять — это действительно Эгида. Только в отличие от первого раза, теперь она была намного мощнее. Даже не знаю, неужели ранга третьего? Попросту немыслимо. И это после того, как отдал часть дара. Да я, мать его, крутой маг. Николай Ирмер-Куликов Мерлинович!

— Снимай, — махнул мне рукой Будочник, вновь садясь в кресло и закуривая. — Снимай, лицеист, свое заклинание.

Если честно, было жалко расставаться с Эгидой. Мне нравилось сейчас созданное заклинание. Его можно было даже сравнить с произведением искусства. Ну хорошо, современного искусства. Где ничего не понятно, но стоит кучу денег. Я послушно провел по форме ладонью, и она рассыпалась.

— Давай, лицеист, создай заклинание, — приказал Будочник.

— Какое?

— Любое. Ударь меня Кистенем, лицеист. Не жалей Будочника.

Я пожал плечами и выдохнул. Кистень, значит? Пальц пробежали по воздуху, пытаясь сформировать заклинание. И когда ничего не получилось, я даже не удивился.

— Хитрый, хитрый, лицеист, — усмехнулся ночной гость. — Ты так любишь себя, так жалеешь. Бедный, лицеист, несчастный… Зажался, забился в раковину и боишься высунуть голову. Хочешь я еще раз попытаюсь убить тебя?

— Нет, — быстро ответил я.

На этот раз форма какое-то время немного держалась в воздухе, после чего развалилась на части. Я поежился, ожидая самого худшего. А когда Будочник поднялся на ноги, я замер, как крохотный котенок перед пастью громадного пса.

Но то, что произошло следом, полностью сбило меня с толку. Мой экстравагантный учитель приблизился вплотную, мягко взял на плечи и вкрадчивым голосом стал быстро и сбивчиво говорить.

— Твоя голова отказывается слушаться. Она ставит заслон. Кричит: «Нет, нет, я не буду это делать». Ты думаешь, что дар пробуждается, когда ты боишься умереть?

— Ну да.

— Нет, он пробуждается, когда ты боишься не жить.

— Разве это не одно и то же?

— Разве молоко и грязь не одно и то же? — рассмеялся Будочник. — Разве штаны и крыша не одно и то же?

Он был совсем рядом, но теперь мне не хотелось отстраниться. От него не несло нечищенными и гнилыми зубами. Только терпким крепким табаком, который щекотал нос. И именно сейчас я чувствовал, что Будочник действительно пытается помочь. Просто делает это, как умеет.

— Вспомни лицеист, когда ты боялся не жить?

Я сглотнул, обращаясь к самому недавнему воспоминанию. Громадный незнакомец в узком переулке собирается размозжить мне ноги. Я боюсь. Да, очень сильно.

— Лицеист, ты дуришь и меня и себя, — чуть ли не закричал Будочник. — Вспоминай, вспоминай.

Он сильно постучал мне по лбу, даже голова заболела, и снова уставился своими глубоко посаженными глазами.

Ладно, тогда что? Пугало. Идеально подходит. Тварь из Разлома, которая нагнала ужаса. Да что там, я был готов на весьма странные вещи. Только я представил, как мы встречаемся с пугалом, и сразу получил по лбу длинным пальцем. Кстати, Будочник ногти постриг.

— Лицеист, ты невыносимо туп, невыносимо. Туп, как пробка из-под шампанского. Я говорю о настоящем воспоминании, которое сделало тебя тем, кто ты сейчас есть, а не детских шалостях. Ты знаешь, о чем. Просто боишься. Не хочешь признаться в этом. Посмотри на меня, прямо в глаза, и вспомни, когда ты по-настоящему боялся не жить?

Взгляд Будочника не пугал, скорее завораживал. Как эта крутящаяся черно-белая штука, гипнотизирующая тебя. Не знаю, как называется. И я вспомнил.

Мозг словно молнией пробило.

Это оно!

То самое!

Я стоял в узком коридоре между прихожей и кухней, с придыханием слушая, как кто-то ковыряется в замке. За окном крупными хлопьями идет снег. В туалете потрескивает лампочка. Играет на проводах свою симфонию ветер.

Но всего этого не существует. Только входная дверь, звон ключей и я.

И вот когда свет от подъездного плафона вырисовывает передо мной дорожку, когда открывается дверь, появляется она. В заснеженном пальто, красном берете с дурацким помпоном и тощим пакетом в руке. Раскрасневшаяся с мороза, растерянная и хмельная. Но этого я еще не понимаю.

— Тетя Маша, — с плачем подбегаю и обнимаю ее. — Почему ты меня бросила?

— Колюся, я же не бросала. Ты уснул, а я в магазин сбегала быстренько. Ты чего проснулся? Приснилось что?

— Мне приснилось, что меня нет, — всхлипывал я. — Что все вокруг есть, и папа, и мама, и ты, а меня нет. А потом… потом я проснулся. И вспомнил, что папы нет. И мамы. И тебя не было.

— Ну же, Колюся, не плачь, — присела на колени передо мной тетя Маша.

Обнимать ее холодно, но отпустить боязно. Поэтому я в одних трусиках и тоненькой майке прижимаюсь все сильнее. В глазах ее блестят слезы. От тети Маши неприятно и резко пахнет странным. Но я не отпускаю ее. Не отпускаю даже тогда, когда она поднимает меня на руки и несет в кровать. И даже засыпая, не отпускаю…

— Это был первый раз, когда она выпила, — сказал я срывающимся голосом, стараясь удержать эмоции внутри. — Точнее, первый раз, когда я заметил. А потом все пошло по наклонной. Это тот самый момент.

— Это тот самый момент, лицеист, — негромко сказал Будочник, осторожно поглаживая меня по голове. Будто боялся. — Ты большой молодец, лицеист. Посмотри сам.

Он шагнул назад, указывая на мои руки. И только теперь я понял, что на них будто надеты большие варежки. Сила объяла конечности и жаждала лишь одного — излиться в какое-либо заклинание.

Я легко соткал Глаз. Всегда было интересно, как это — смотреть сквозь предметы. Заклинание четвертого ранга, на которое у многих уходили годы, далось без всяких усилий. Напротив, мне почудилось, что форма обретает реальность намного быстрее, чем я наполняю ее силой. Как послушный пес, угадывающий заранее команду хозяина.

Ночной Петербург спал. Тускло светили фонари, дремали двое жандармов, бодрствовал только третий, замерли в беззвучной тишине и большая улица, и проулок.

Я ходил по комнате, глядя на ладони. Чего бы еще создать? И тут же получил сильный удар по рукам.

— Ты делаешь только то, что я говорю, — грозно процедил Будочник. — Уговора, что ты умрешь не было. Я еще не научил тебя всему, лицеист.

— Да я… я…

— Молчи, лицеист, и слушай. Ты нащупал свою точку вхождения. Она словно книга, которая постоянно лежит на полке. Придет время, и ты будешь знать, где именно она лежит. Сколько в ней страниц, сколько она весит. Ты научишься брать ее мгновенно, даже не смотря на нее.

— Почему учителя в лицее не говорили нам об этом?

— Учителя, — презрительно скривился Будочник. — Они глупы. Еще глупее тебя, лицеист. Считают, что дар это нечто сакральное. Сакральное-макральное. Дар должен проявить себя сам, — сказал он чужим тонким голосом, видимо, кого-то передразнивая. — Нельзя, нельзя, Григорий, насильно извлекать дар.

Он точь-в-точь, как тогда, при первой нашей встрече, испуганно закрыл себе рот рукой. Но быстро оправился и продолжил. Сначала робко, потом все больше распаляясь.

— Сколько магов сошли с ума, не в силах проявить себя, лицеист, сколько? Спроси меня, спроси. Я отвечу, отвечу. Сволочи!

Он затрясся, готовый разрыдаться, и неожиданно затих. Замер, словно был роботом и у него вдруг кончились батарейки.

— Я научу тебя. Ты научишь себя. Научишь всех. До кого только дотянется рука. Мы поможем друг другу лицеист. Мы им всем покажем. Ведь так, так?

— Так, — неуверенно пробормотал я.

— Замечательно, — обрадовался Будочник. — Теперь звенит звонок, ой, как громко, выключите, выключите. Все, прозвенел, урок окончен, все расходимся. Всем спасибо, до следующей встречи.

Он рывком, одним большим шагом приблизился ко мне и картинно ткнул в грудь пальцем. Не знаю, что произошло. Было это какое-то заклинание или он опять использовал силу напрямую. Но я парализованный упал на кровать, не в силах пошевелиться, а после услышал голос сверху.

— Твои каналы забиты дерьмом, лицеист. Дерьмом, прелой листвой и грязью. Их надо чистить, иначе ты так и останешься дерьмовым магом с дерьмовыми каналами. Отдыхай. Провожать не надо, я найду выход. И кулебяка, кстати, хороша, очень хороша.

Все звуки затихли, будто Будочник до сих пор стоял, насмешливо глядя на беспомощного меня. Но голова стала чугунной, тяжелой до невообразимости и поднять ее не представлялось возможным. Еще я чувствовал, буквально ощущал кожей, что он ушел, оставив после себя лишь крепкий запах сигарет. И только тогда я провалился в долгожданный и спасительный сон.