Заступница: Адвокат С. В. Каллистратова

Ф. Кизелов Мой редкостный друг

Мне посчастливилось появиться на улице Воровского в начале ноября 1980 г., и полное взаимопонимание с Софьей Васильевной возникло сразу, а вскоре наше деловое сотрудничество переросло в истинную дружбу.

Работать с Софьей Васильевной было удивительно просто и приятно. Она часто звонила и говорила: «Ф.Ф., вы мне нужны. Не заглянете ли тогда-то и тогда-то?» И я ехал, садился за пишущую машинку, и начиналось составление проекта очередного документа Московской Хельсинкской группы. И это были лучшие, незабвенные времена моей жизни… Почти все (за исключением одного или двух) документы Московской Хельсинкской группы с 158 и до самого последнего были написаны нами совместно. Софья Васильевна никогда не настаивала категорически на тех или иных формулировках, если мне удавалось предложить какие-либо иные, при условии достаточно логичной и убедительной аргументации. Между нами никогда не было «баталий» по пустякам, которые, например, регулярно затевал профессор Наум Мейман при обсуждении окончательного варианта документов.

24 декабря 1981 г. у Софьи Васильевны сделали обыск — изъяли архив документов Московской Хельсинкской группы, который я к тому времени с величайшим старанием привел в идеальный порядок, чемодан писем академику Сахарову с составленными ею ответами, старую добрую пишущую машинку «Ундервуд», на которой были напечатаны большинство документов Софьи Васильевны в бытность ее практикующим адвокатом и многие документы группы. Смешно, но мне хочется надеяться, что когда-нибудь эту машинку удастся найти и вернуть, и будет она достойным экспонатом музея российского антитоталитарного движения, музея памяти тех, кто осмеливался сопротивляться в те времена, когда малейшие попытки сопротивления стоили карьеры, свободы, а иногда и жизни…

Первая моя реакция на известие об обыске у Софьи Васильевны была — не может быть, не посмеют!.. Посмели… А вторая — ужас при мысли, что ее, в весьма солидном возрасте, могут схватить, посадить в тюрьму, лишить нормальной медицинской помощи, сослать, словом — убить… К этому моменту она была для меня не просто членом Московской Хельсинкской группы, не просто выбранным мною самим «начальником», при котором я с усердием выполнял обязанности секретаря и сотрудника, но, несмотря на солидную разницу в возрасте, Софья Васильевна стала моим другом, родным и близким человеком. И страх охватывал меня при мысли, что ей грозит смертельная опасность.

— Что же делать дальше? — спросил я у Софьи Васильевны. — Ведь вас убьют!

— Будем работать, — последовал ответ, мягкий, но непреклонный.

Аресты продолжались, ЧК-ГБ планомерно «выкашивало» всех, кто хоть как-то сопротивлялся всеобщему оболваниванию. И суды, вернее, пародия на них, продолжались, однако приговоры выносили не комического свойства. Помимо традиционных судов, начали давать вторые сроки непосредственно в лагерях и тюрьмах — тем, кто, по мнению властей, «не проявил признаков исправления», то есть не терял человеческого достоинства в нечеловеческих условиях заключения. И шли документы Московской Хельсинкской группы — арест такого-то, суд над таким-то… и конца не было видно… Стучала машинка на улице Воровского, на втором этаже старинного дома, и плавали клубы табачного дыма под высоким потолком.

Весной 1982 г. грянул новый обыск. Но это было еще продолжение «увертюры». Обыски проходили по чужим «делам». На сей раз среди других и меня не обошли вниманием — явились спозаранку. Квартиру перетряхнули не слишком внимательно для первого раза, многое не нашли, но и того, что откопали, вполне хватило бы на «5 + 5», то есть для получения пяти лет лагерей и пяти — ссылки. После обыска повезли на допрос. На их вопросы я не отвечал, ссылаясь на то, что все изъятые материалы не могут иметь отношения к какому-либо уголовному делу, а вот уважаемый следователь Московской городской прокуратуры Андреев на мой вопрос: «По какому уголовному делу вы меня допрашиваете в качестве свидетеля?» — ответил: «По делу Софьи Васильевны Каллистратовой, обвиняемой по статье 190-1 УК РСФСР (распространение клеветнических измышлений, порочащих государственный и общественный строй)». У меня все внутри оборвалось — «Посмели!» Я декларировал и записал в протокол допроса собственноручно: «Считаю возбуждение уголовного дела по статье 190-1 УК РСФСР против С. В. Каллистратовой незаконным, принимать какое-либо участие в творимом беззаконии отказываюсь и требую привлечь лиц, ответственных за возбуждение уголовного дела против заведомо невиновного, к уголовной ответственности по соответствующей статье Уголовного кодекса».

Как только я вышел из здания прокуратуры, позвонил Софье Васильевне, поехал к ней и рассказал сию печальную историю. Она полушутя-полусерьезно прокомментировала: «Пора сушить сухари…», или как-то в этом роде, не берусь воспроизвести ее точный ответ.

Шел 1982 г. — год Варфоломеевских ночей и дней, уже повальных арестов не только тех, кто говорил и писал достаточно громко, но и тех, кто пытался что-то делать в узком кругу, предавался графомании на запрещенные темы, читал и давал почитать «самиздат» и «тамиздат», просто был близко знаком с теми, кто действительно что-то делал. Работа продолжалась. И снова вереницы очередных документов Московской Хельсинкской группы, и Софья Васильевна в своем неизменном кресле — мягкая, доброжелательная и непреклонная — молча на пулеметы… Правда, призналась мне как-то, что живет относительно спокойно, но только по субботам и воскресеньям, в будние дни ждет, что придут и отвезут… (в те времена аресты по выходным дням не практиковали).

Летом 1982 г. было относительное затишье — перед бурей. Кое-кого из тех, кто еще не был арестован, благополучно выдворили на Запад, милостиво (а иногда довольно настойчиво) разрешив выезд.

Страшное наступило в конце августа. У Софьи Васильевны устроили очередной обыск, вернее, целых два — на Воровского и на Юго-Западе, где она жила у дочери, и вызвали в Московскую городскую прокуратуру. Следователь Воробьев предъявил обвинение — допрашивать и не пытался, так как Софья Васильевна отказывалась разговаривать. После этого она посетила меня в Малом Вузовском переулке — первый и, увы, последний раз. Чуть позже мы отправились на улицу Чкалова, где ждала нас приехавшая из Горького Е. Г. Боннэр. Народу было довольно много. Софья Васильевна в деталях рассказывала о пунктах предъявленного обвинения, а мы писали очередное информационное сообщение теперь уже о ней. Все было ясно, но постичь сердцем я этого не мог. Ибо в диссидентских кругах не было у меня более близкого человека. Тогда же было принято решение объявить о самороспуске Московской Хельсинкской группы. Был составлен последний документ.

На 10 сентября Софью Васильевну вызвали в Московскую городскую прокуратуру для чтения дела (в соответствии со статьей 201 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР). Я должен был ее отвезти, но рано утром ко мне явились с очередным обыском. Больше всего я переживал, что не смогу заехать за Софьей Васильевной, как обещал, но она поняла: если меня нет в назначенное время, — значит, либо обыск, либо арест. Рылись в моей квартире основательно, но львиной доли бумаг все-таки не нашли (научился я к тому времени основательно прятать рукописи). Часам к одиннадцати утра, через три часа после начала обыска, обнаружили копию последнего документа Московской Хельсинкской группы. И, видимо, очень обрадовались. Звонили по телефону из квартиры, бегали звонить из автомобиля и т. д. Как потом выяснилось, Софья Васильевна была уже в это время у следователя со своим адвокатом и начинала читать дело. Вдруг, после короткого отсутствия, следователь извинился за беспокойство и заявил, что следствие по делу прекращено на неопределенное время и все могут быть свободны. «Дело» так и не возобновили, а я по-прежнему бывал у Софьи Васильевны, встречаясь с ней просто по-дружески, и делился своими заботами. Информация о советских безобразиях на Запад все равно шла, и по-прежнему на улицу Воровского было паломничество жаждущих и страждущих… И по традиции день рождения моей дорогой Софьи Васильевны 19 сентября бурно отмечался всей диссидентской Москвой — море цветов, признательности и любви со стороны тех, кому посчастливилось ее знать…

Пять лет спустя, в ее восьмидесятилетие, я прилетел в Москву из своего четырехлетнего самоизгнания и был счастлив снова ее увидеть, обнять и расцеловать. А она была необычайно рада и счастлива увидеть многих из тех, кого и повидать уже не надеялась, кто вышел из тюрем и лагерей, с честью выдержав эти страшные испытания…

Перед моим отъездом на Запад я несколько раз виделся с Софьей Васильевной, хотя приехал в Москву всего на две недели. В последний раз мы повидались накануне моего вылета и не могли сдержать слез, хотя я был уверен, что мы еще встретимся… Не встретились… Но пребывает она незримо со мной постоянно и согревает своей любовью из глубин вечности…