Заступница: Адвокат С. В. Каллистратова - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Коллектив авторов (Д. Кузнецов Сонечка) #4

Д. Кузнецов Сонечка

Описания великого человека здесь нет. Для меня Сонечка была и остается в памяти бабушкой, иногда строгой, но чаще мягкой, иногда ошибающейся, но чаще мудрой.

Мы с братом звали ее «Соня» (а когда стали выше ее ростом, — то «Сонечка». У нас в семье все звали друг друга уменьшительными именами). Я сперва думал, что это имя происходит от слова «спать», и только в школе понял, что «Соня» на самом деле означает «Софья Васильевна». Я помню лишь отдельные эпизоды моего детства, связанные с бабушкой, а также много смешных историй, который она любила нам рассказывать.

Летом мы с братом обычно жили у сестры бабушки «в саду» (сейчас сады вырублены, на этом месте построен микрорайон Строгино). Сестру (Наталью Васильевну) мы звали «Тата». Когда было жарко, мы ходили купаться. За один поход на реку удавалось искупаться два раза. Мы не лезли в воду без разрешения взрослых, но зато, когда залезали, вытащить нас было невозможно ни уговорами, ни угрозами, потому что мы знали — после второго купания нас поведут домой. Однажды мы настолько довели бабушку, что она в сердцах сказала: «Делайте, что хотите», и пошла к дому. Мы очень испугались и пошли за ней. Сонечка, как она потом признавалась, тоже испугалась, но проявила твердость…

Соня и Тата очень заботились друг о друге. Так, например, Тата часто опасалась, что Сонечкина «контрреволюция» не доведет ее до добра. Сонечка беспокоилась оттого, что Тата волнуется, Тата переживала, что Сонечка за нее беспокоится, и т. д.

На Воровского приходили гости, много спорили, рассказывали анекдоты. Мы с братом все слушали, но напрямую с нами о политике взрослые не говорили. Свою сдержанность в суровые годы Сонечка объясняла тем, что боялась за родственников… Сейчас мне кажется, что нас, во всяком случае меня, она берегла больше, чем следовало… Например, когда я принес из детского сада клятву «Ленинское, сталинское, красная звезда, Ленина и Сталина обманывать нельзя», взрослые никак особенно не отреагировали. Когда же я «в лоб» спросил, был ли Сталин «хороший» или «плохой», Сонечка сказала, что не может сейчас этого объяснить, но что есть люди, которые считают: того, что сделал Сталин, можно было добиться с меньшими человеческими жертвами. Она как-то при мне осуждала своих близких друзей, посоветовавших дочке-пятикласснице подать заявление о выходе из пионерской организации. «Они сами должны дойти до всего, а не брать готовое». Правда, на книгу о Павлике Морозове она среагировала довольно бурно: «Немедленно выкинь. Это безнравственная книжка».

Однажды в четвертом классе (1967 г.) в школе нам задали сочинение «Мой друг». Я не дотянул до положенного объема и дополнил рассказ анекдотами про Чапаева, впрочем, по современным меркам, совершенно невинными: про белых (грибы) в лесу, про карты (две колоды) и пр. Учительница прибежала испуганная и спросила: «Что с этим делать?» Сонечка сказала: «Поставьте тройку и отдайте сочинение мне». Что и было сделано, — мои учителя ее очень уважали.

Однажды учитель обществоведения пожаловался Сонечке, что я задаю аполитичные вопросы. Кажется, я спросил, зачем выборы, если в бюллетене один кандидат; а еще я спросил у учителя, зачем глушат западные радиостанции, если все люди сознательные и сами не будут их слушать… Сонечка говорила со мной так: «Тебе действительно не ясно или ты хотел посадить в лужу учителя?» Я признался, что хотел несколько оживить скучный урок. «Делай так: если у тебя будут вопросы, задавай их мне, а в школе не спрашивай. Ты понимаешь, почему в школе не надо спрашивать?» — «Понимаю» «Почему?» — «Маму с работы выгонят». Сонечка засмеялась и сказала, что я умный мальчик и все правильно понимаю… После этого в школе я почти не задавал вопросов и сейчас жалею об этом.

Сонечке очень понравился анекдот, рассказанный моим отчимом, про зверей в самолете, которые, подражая вороне, тоже стали «выпендриваться» — штурвал дергать и кнопки нажимать, пока самолет не развалился. А ворона летала над обломками и каркала: «Чего выпендривались — летать-то не умеете!» И еще про то, как Иисус идет с учениками по воде. Сзади по цепочке передают: «Учитель, Фома погружается!». Христос не обращает внимания. Ему повторяют. Он отмахивается. Наконец: «Учитель, Фома уже по пояс». «Передайте Фоме, чтобы не выпендривался и шел, как все, по камешкам». Сонечка довольно часто повторяла мне, чтобы я не выпендривался и шел, как все, по камешкам. Потом, правда, когда ей показалось, что мы уже выросли, она перестала это говорить.

Однажды в конце 70-х отец моего отчима пожаловался: «Да, все дорожает, а ведь нам еще партвзносы платить приходится». Сонечка взорвалась: «Партия это ваше личное дело. Вы ей платите, чтобы она нас давила, и мне же на это жалуетесь!»

Однажды Соня гуляла с моей маленькой сестрой Галей на улице Удальцова возле дома сотрудников КГБ, в котором тогда жила (по обмену!) Люда Алексеева. Возле дома торчал «топтун». Он обратил внимание, что несколько прохожих подряд сердечно поздоровались с Соней. Это были знакомые диссиденты, которые шли к Люде. Топтун подошел к Сонечке и спросил: «Гуляете?», вкладывая в это слово какой-то особенный смысл. «А вы по службе?» — не растерялась она. «Да нет, тоже гуляю», — сказал топтун и отвернулся. «Вот вы гуляете, а я работаю», — сказала Сонечка. «Как? — подпрыгнул топтун. Где? Кем вы работаете?» «Да вот нянькой работаю, с внучкой гуляю», успокоила его бабушка.

Галю целый год не прописывали в квартиру отца (совершенно незаконно), явно намекали на необходимость дать взятку. Министром внутренних дел в то время стал Н. А. Щелоков. Про него ходило много историй, которые Соня нам весело пересказывала. Например, о том, как по его приказу был прописан друг фаворита Щелокова некий Кудрейко. Соня сразу процитировала Маяковского: «… кудреватые Митрейки, мудреватые Кудрейки — кто их к черту разберет!» Он после отбытия заключения не имел права жить в Москве и, навещая мать, обычно при появлении милиционера прятался у нее в шкафу. На этот раз милиционер (в чине майора) явился в 23.00 и был в полной панике, не обнаружив Кудрейко у матери, так как имел на руках приказ Щелокова «прописать сегодня же». Кудрейко, услышав, в чем дело, вылез из шкафа, был отвезен на машине в паспортный стол и действительно прописан до истечения суток. Министр был нестандартный. И вот, прочитав о встрече Щелокова с преподавателями и студентами МГУ, Сонечка вдруг предложила: «А давайте напишем министру, только не просто жалобу, а под видом отклика профессора Широкова (Галиного отца) на выступление в университете — иначе до адресата не дойдет». Содержание речи мы знали из газеты — об обновлении милиции. И вот Соня с ходу, под хохот всего семейства, пишет письмо в утрированно академическом стиле, в котором нетрудно было заметить изысканную издевку. Однако реакция на «отклик» была мгновенной: ровно через три (!) дня моему отчиму позвонили из паспортного стола и попросили приехать. Ближе к вечеру позвонил какой-то чиновник из МВД: «Ребенка прописали? Еще жалобы есть? Если будут, — звоните»…

А в 1973 г. Сонечка еще раз написала Щелокову (на этот раз маме пришлось ее долго уговаривать). Теперь моего брата Сережу, вернувшегося из Томска, отказались прописывать на Воровского, хотя до отъезда он там жил. Соня с обоснованным заявлением пошла просительницей в Моссовет. Там ей сказали: «Мамаша, мы законы сами знаем, пишите «в порядке исключения»». Но и «в порядке исключения» отказали. И Сонечка написала от имени Сережи: «Дорогой Николай Анисимович! Товарищи мне рассказали, как Вы помогли одному парню, который оступился. Теперь он стал врачом и лечит людей. Может, это и легенда, но ведь не про всякого такие легенды рассказывают! А Вас по имени-отчеству каждый подросток в стране знает. На Вас моя последняя надежда». Дальше шло изложение сути дела. А потом насчет того, что «паспортистка говорит (она действительно так говорила): «Бабушка скоро умрет, ты хочешь комнату получить», а я наоборот считаю, что я о бабушке буду заботиться и она долго будет меня воспитывать…» (Это тоже оказалось правдой.) Все друзья, читая это письмо, очень смеялись, говорили, что точно в Сережином стиле. Но Сонечка опасалась, что «переборщила». Оказалось нет, в самую точку.

После 1980 г. (когда адрес Сонечки стал публиковаться в «Хрониках» и прочем «самиздате») к ней часто приходили за советом незнакомые ей, весьма романтически настроенные молодые люди, которые пытались организовывать подпольные группы для борьбы с советской властью. Сонечка всегда старалась убедить их, что только открытая нравственная позиция, открытый протест могут помочь в этой борьбе. Говорила, что опыт народовольцев и большевиков показывает, к чему в России приводит «нелегальщина». Цитировала им Я. Г. Ясиповича: «нравственное обновление — источник всякого действительного прогресса»; «прежде всего в отдельных людях и во всем человечестве должен осуществиться духовно-нравственный переворот, а затем уже последует неизбежно соответствующий переворот и во внешней жизни» (Кони А. Ф. Отцы и дети судебной реформы. М.: изд. И. Д. Сытина, 1914).

Обычно эти советы не шли впрок, и когда на «подпольщиков» «наезжал» КГБ, они снова приходили к ней с вопросом: «Что теперь делать?» Сонечка весьма саркастически рассказывала, как быстро они «раскалывались» на допросах (см. в «Сказках моей бабушки» сказки «Шахматист» и «Конспираторы»), считала, что эти молодые люди приносят только вред демократическому движению, и в то же время жалела их.

Однажды к Сонечке пришла хрупкая девушка. Она пыталась консультироваться по вопросу вооруженной борьбы. Она говорила: «Я вообще-то террористка… я бомбистка… я буду бомбы кидать…» Сонечка долго поила ее кофе, потом кормила, потом поила чаем. Долго, терпеливо отговаривала…

Однажды Сонечка написала десяток поздравительных открыток ссыльным и заключенным. Она уже не очень хорошо видела, и я помогал находить их адреса в Соничкиной записной книжке. Отправить мы их не успели. Сонечка хотела проверить, не забыла ли она кого-нибудь. Утром пришли с обыском и кроме пишущих машинок, «самиздата» и альбомов с фотографиями забрали и записные книжки, и готовые к отправке открытки. «Ах так? — сказала Сонечка после их ухода. — Тогда мы сейчас не десять, а двадцать открыток напишем». Разумеется, адреса удалось узнать у друзей.

В последнее лето Сонечкиной жизни Борис Кустов снял ее в кино. Съемка велась на улице Воровского. Эти кадры вошли в документальный фильм Свердловской киностудии «Блаженны изгнанные». Сонечка была очень довольна: «Ну, — весело говорила она, — теперь я стала кинозвездой!»

Сонечка всю жизнь боролась за то, чтобы у людей была свобода выбора — веры, профессии, правительства, страны обитания… Определенные успехи эта борьба принесла. Сумеем ли мы быть свободными? Или ей не удалось нас этому научить? Мне кажется, что ничего хорошего будущее нам не сулит. Но ведь и Сонечка, при всей ее жизнерадостности, была пессимисткой. Она любила повторять: «Неужели разумный, знающий историю человек может верить в светлое будущее?» И еще говорила: «Совдепия нерушима». В последнем она ошиблась, ей удалось увидеть начало ее крушения. Может быть, и я ошибаюсь?

СКАЗКИ МОЕЙ БАБУШКИ

Сонечка часто рассказывала разные курьезы из своей адвокатской практики. Кое-что я записывал, иногда присочинял, получился сборник «Сказки моей бабушки». Вряд ли мне удалось в этих сказках сохранить Сонечкин стиль, но она их все читала, высказывала замечания (часто весьма резкие), и я выкидывал явную ерунду. Не все ей нравилось, но иногда она искренне смеялась. Вот несколько из тех, которые она, по-моему, одобряла.

Кастрюлька

Шофер Костя и экспедитор Леша приспособились воровать алюминий. Опломбированную на заводе машину с алюминиевыми листами они по дороге к заказчику завозили в какой-то сарай, брали два-три листа, ставили на машине свою пломбу (не хуже заводской) и в таком виде сдавали. Листы продавали по пятерке — на выпивку вполне хватало.

Недостача была невелика, но ее регулярность удручала заказчика. Заявили куда следует, проследили весь путь машин — от склада до склада, преступление было раскрыто.

Ущерб от кражи по государственным расценкам составлял всего около сотни рублей, но прокурор требовал перерасчета оптовой цены листового алюминия в розничную, настаивая на коэффициенте 100, что означало «хищение в особо крупных размерах». По этой статье Косте и Леше грозило лишение свободы на срок от 8 до 15 лет с конфискацией имущества или смертная казнь с конфискацией имущества. Я нигде не могла найти действительный коэффициент. Прейскурантов на алюминий в торговле не существовало, в нашей стране его в розницу не продавали.

Пошла я в хозяйственный магазин, купила алюминиевую кастрюльку, на которой была пробита цена, взвесила дома на безмене и на следующий день вместе с безменом принесла в суд.

Прокурор бледнел и краснел…

1957 г.

Гипербола

В Кунцевском районном суде слушается дело… Пропала любимая коза. По три литра молока в день давала. Весной обнаружилась у соседа.

Истец хочет кроме козы получить денежную компенсацию. Ответчик считает, что компенсация полагается ему. Адвокат аргументирует суду позицию ответчика:

— Коза за зиму, может быть, сто пудов сена съела!

— Коза сто пудов съесть не может.

— Гражданин судья, это же гипербола…

— А-а… Гипербола, — эта сожре-еть…

1975 г.

Основной Закон

Некий чин попросил меня показать ему текст моей защитительной речи. Я сказала, что текста у меня нет и быть не может, так как я заранее речей не пишу. Тогда он поинтересовался, собираюсь ли я употреблять в своей речи слово «конституция». Я удивилась: «Почему этот вполне юридический термин вызывает у вас такое смущение?» Чин сказал (извинившись), что сверху пришло указание отстранить адвоката Каллистратову от дела, если она будет ссылаться на конституцию, а не на уголовное право. «Ладно, — пообещала я, не буду произносить в суде слово «конституция»».

Свое обещание я сдержала, я говорила «Основной Закон».

1978 г.

Ударница

У Нади странность: не может плохо работать. Перевыполняет норму, и все тут. И брака нет. На Доску почета Надю повесили, звание ударника дали. Надя дружила с женой опального академика. Когда парторг об этом узнал, специальное собрание собрали, лишили Надю звания и с Доски сняли. Надя — в газету жалобу, оттуда — отписка. Муж Нади тоже не знает, что делать, уговорил к адвокату сходить.

Пришли, рассказали. Я спрашиваю:

— И чего вы теперь хотите?

— Как чего? Я ведь как лучше всех в цехе работала, так и работаю. Значит, решение надо обжаловать.

— Звания ударника вас лишил трудовой коллектив.

— Так это парторг всех настроил! Он чуть ли не каждому про академика и его жену объяснял…

— Это вы не докажете.

— А что докажу?

— Ну докажите, например, что у вас советский образ мыслей.

— Как?

— Ну напишите, например, открытое письмо, что вы гневно осуждаете академика, его жену и вообще всех отщепенцев. Вас немедленно опять на Доску почета повесят.

— Почему я должна что-то таким образом доказывать?

— Потому что вас правильно с Доски почета сняли. У вас образ мыслей не советский.

— Не советский?

— А что, советский?

— Да, вы правы. И что же теперь делать?

— Как что? Работать. Детей растить. Жить.

Муж обрадовался, благодарить стал. Он уже не знал, как Надю отговаривать, она хотела по начальству жаловаться, пороги обивать. Пока, вроде, мирно живут. Тьфу-тьфу, не сглазить бы, время тревожное…

1983 г.

Не похвалишь Горького — не получишь сладкого…

Воробушек собрался в Горький. Перед отъездом он сказал Сороке, что его два дня не будет. Сорока спросила, куда он едет. Воробушек не скрывал.

Случилось так, что Воробушек на день задержался. Но Сорока уже по секрету доложила Секретуту, что Воробушек поехал в Горький и как бы чего не вышло. Секретут, не желая выдавать источник информаци, позвонил Главному Заместителю и спросил, как ему действовать в связи с возможными эксцессами, связанными с тем, например, что если какие-нибудь сотрудники находятся в связи с… ну, который в Горьком, чтобы в этой связи на Институт не упало пятно.

Главный Заместитель намекнул Самому, что в Институте есть отдельные несознательные сотрудники и он не удивится, если выяснится, что кто-нибудь из них устроил провокацию в Горьком.

Когда Воробушек вернулся, Сорока его отругала, потому что она Бог весть что подумала и теперь ей надо звонить и докладывать, что все в порядке. Секретут высказал свое «фе» Сороке в связи с тем, что Сам теперь интересуется, нет ли в Институте самовольных провокационных контактов. Потом еще Главный Заместитель взбучку устроил за то, что информация не подтвердилась. И все из-за глупого Воробья, который не умеет держать язык за зубами.

1983 г.

Конспираторы

Андрюша и Саша вели «подпольную работу», то есть писали и размножали свободолюбивые статьи и стихи. Саша приходил к Андрюше, и они перепечатывали, редактировали, спорили.

У Андрюши был приятель Коля. У Коли была идея: все вокруг не так, надо бы бороться, но ни у кого (в том числе у Андрюши и Саши) нет позитивной программы. Надо сперва понять, за что бороться. Чтобы свою идею реализовать, Коля стал читать статьи, которые писали Андрюша и Саша.

Андрюшу вызвали в одно место и пригрозили. Андрюша и Саша решили, что кто-то «стучит». Подозрение пало на Колю и еще одного приятеля Саши. Андрюша знал верный способ выявить стукача: надо, чтобы один знал, что готовят, например, листовки, и знал, где их искать. А никаких листовок чтобы не было, это только приманка для органов. Если придут с обыском, значит, стукач. Этим способом революционеры еще до революции пользовались, провокаторов разоблачали. Сперва Андрюша решил проверить Сашу, чтобы потом действовать сообща.

Андрюша наплел, что Коля с приятелем готовит к празднику 1 мая листовки: они уже достали «устройство», но текст еще не выправлен. Саша как юрист мог бы помочь отредактировать. Пусть Саша через день позвонит Коле. Колю Андрюша попросил, если позвонит Саша, сказать, что Сашина помощь не понадобилась. И только, больше по телефону нельзя: подслушивают. Саша Коле звонит, Коля, как его просили, отвечает. Все тихо-мирно, уже первое мая близко.

Вдруг — трах, у Коли обыск. Никаких листовок, разумеется, нет, «устройства», чтобы их печатать, — тоже, зато есть: магнитофон и чемодан пленок; проигрыватель и пара пластинок, среди них — заграничные и самодельные (на старых рентгенограммах); пишущая машинка; Пастернак, Мандельштам и Ахматова — в перепечатке; Пастернак, Булгаков, Владимов и Платонов — ксерокс; Гумилев и Цветаева — парижские издания; ящик довоенных газет с «врагами народа»; портфель с перепиской Колиных родителей; конспекты «Утопии» Мора и «Города солнца» Кампанеллы — с очень злыми комментариями; Колины «письма в ящик стола» (незаконченный, единственный экземпляр); несколько записных книжек с телефонами и адресами. И еще много всякой такой ерунды.

Проигрыватель и отечественные пластинки последних лет не тронули. Карандаши, ручки и писчую бумагу тоже не взяли. Еще почему-то оставили несколько чистых тетрадей и скоросшиватель.

«Ага, попался!» — обрадовался Андрюша. «Я не доносил, это Андрей все подстроил!» — возмутился Саша. Тогда Андрюша написал открытое письмо в органы, что главный провокатор — следователь: если он считал, что изготовление листовок — преступление, знал, что оно готовится, зачем ждал почти две недели? Ведь его задача — предупредить преступление, а не спровоцировать!

Теперь Саша, Андрюша и Коля не разговаривают.

1983 г.

Фотография

У меня была клиентка Юля. Девушка серьезная. Когда у нее родилась дочка, она подала в суд на одного инженера, который, по ее словам, является отцом.

Ответчик на вопрос судьи уверенно сказал:

— Бывало, приходил я в гости, но между нами не было такого, что могло бы привести к рождению ребенка. И вообще неплохо бы допросить соседок Юли как свидетелей: соседки говорили, что Юля им показывала фотографию и говорила, что это муж ее и от него она ребенка ждет…

Суд объявляет перерыв, покуда инженер поехал за соседками. Я Юлю спрашиваю:

— Так что за фотография? Откуда?

Юля смущенно очень отвечает:

— Я ее купила… Возле универмага… Там Немирович-Данченко, анфас… Но надо же мне было оправдаться перед соседками… Они бы меня живьем сожрали, если бы узнали, что у меня нет мужа…

— Где эта фотография сейчас?

— У меня дома…

— Поезжай сейчас же! Чтоб фотография была!

Юля привезла, успела. После перерыва суд продолжается. Судья опрашивает свидетельниц:

— Показывала вам истица фотографию?

— Да. Видели.

— Истица говорила, что это ее муж и от него она беременна?

— Слыхали. Говорила.

— А на ответчика похож человек на фотографии?

— Нет, непохож. Такой солидный там был мужчина, пожилой.

Показываю фотографию свидетельницам:

— Эту вы фотографию имеете в виду?

— Да, эту самую. Нам Юля говорила, что это муж ее, что он в командировке, но скоро приедет…

Фотографию кладу судьям на стол:

— Граждане судьи, да это же Немирович-Данченко!

Судья (секретарю): Пиши определение: вызвать в суд как ответчика Данченко Немировича…

— Граждане судьи! Немирович-Данченко — всемирно известный режиссер…

Заседатель: Ну и что, что режиссер?

— К тому же он умер…

Судья (секретарю): Тогда не надо определения, он умер…

Из-за этой фотографии мы с Юлей дело проиграли.

1986 г.

Квартет

В истории с моей клиенткой Любой замешано четыре человека.

Люба дружила с Сашей, родила мальчика. Отцовство Саша не признавал. Суд. У истицы есть свидетели — Маша и Коля. Показывают:

Мы вчетвером в кино ходили, потом зашли в кафе, потом гостили у Саши, пили чай.

Судья: И только чай?

Коля: Вино еще, но мало, одна бутылка — это на четверых-то…

Судья: Ну а потом что делали?

Коля: Мы с Машей на диване сидели, а Саша с Любой — на кровати… И кто-то свет выключил…

Первый заседатель: И долго это продолжалось?

Коля: Я хронометражем не занимался…

Второй заседатель: Для этого пяти минут достаточно…

Судья: Ответчик, а сами вы как думаете, это ваш ребенок?

Саша: Я сомневаюсь. Быть может, мой, а может, и не мой…

Очень убедительно я говорила, что Люба порядочная девушка и трудно допустить, чтобы примерно в то же время она спала еще с кем-либо. Суд решил, что Саша является отцом ребенка Любы. И тут же после суда ко мне подходят эти четверо, и Саша говорит, что я прекрасно дело провела, и приглашает в ресторан, обмыть удачу. Я сказала, что возраст мой уже не тот и пейте без меня.

Через неделю ко мне опять приходит Люба: «Вы знаете, а Саша просит принести ему ребенка показать. И если мальчик на него похож, мы с Сашей, наверное, распишемся…» Ну, я сказала: «В добрый час!» Ребенок оказался похож (так сочли родные Саши)…

С тех пор законы изменились: в наши дни установить отцовство не так-то просто.

1987 г.

Танкист

Вызвали меня по одному делу в Верею. Дело пустяковое. Двое парней, строители, с похожей судьбой (побывали в плену, а потом в лагерях), жили отдельно от семей. Однажды подвыпили и как-то лень им показалось тащиться на другой конец города до общаги, а у крыльца лошадь директора потребсоюза в сани запряжена и никого нет. Парни отвязали лошадь и поехали. Весело, с песнями. Пели громко, не то чтобы очень хорошо (навеселе как-никак), но и не то чтобы уж совсем плохо. Почти доехали, но в пятидесяти метрах от общежития их остановили и взяли под стражу. Теперь шьют «хищение общенародной собственности» — от семи до пятнадцати. Дело на двадцати страничках. Судья меня предупреждает: «Только вы, когда будете выступать, постарайтесь побыстрее…»

— Как это побыстрее? скороговоркой?

— Ну, по-танкисски, по-танкисски…

Зачитали обвинение, парни рассказали, как было; прокурор призвал в целях сохранения общенародной собственности впаять им на всю катушку: сани стоят столько-то, лошадь — столько-то… Я говорю, что о тайном хищении не может быть и речи: ехали открыто, пели, не в деревню, не в лес, не к цыганам, а в общежитие. Ни использовать, ни даже спрятать ни лошадь, ни сани они надеяться не могли, поэтому надо парням засчитать то, что они отсидели во время следствия и отпустить, — они больше не будут. Парни подтвердили, что не будут. Судья все поторапливает, а народные заседатели, старик со старухой (кажется, дотронься — рассыплются), все кивают. Суд удаляется на совещание. Ждем.

Час ждем, два ждем. Парни ждут. Конвой ждет. Семьи ждут.

Совещательная комната на втором этаже. Я выхожу во двор, с пригорка в окно смотрю, судья что-то читает, заседатели сидят с боков и дремлют…

Шесть часов ждали. Наконец выходят. Зачитывают: 7 лет условно. Конвой уходит, жены вешаются на парней, я иду к судье отметить командировку. Спрашиваю: ну, чего вы совещались? Дело в полпальца толщиной! А я, говорит, за двадцать минут приговор написал, дал семь лет, а старики не подписывают. Это что же, говорят, их в тюрьму? За решетку? — «Не хотите, пишите свой приговор». «А мы не умеем. Ты напиши сам, чтобы их отпустить, тогда мы подпишем…» Вот мы и ждали, кто кого пересидит. Потом, говорит судья, ему есть захотелось, и он подумал: «А пропади оно пропадом!» и приписал «условно». Аккуратно не получилось, мало места оставил. И старики не верят: а что значит условно? их точно отпустят? не посадят?.. Пришлось последнюю страницу переписывать…

Он быстро («по-танкисски») поставил печать на моей командировке, и мы распрощались.

1987 г.

Надя Рождественская

Когда дядя Гоша вернулся с войны, Надя Рождественская заторопилась к сестре. Трамвай еле тащился по бульвару. Перед Надей стоял военный. Он посмотрел в свою бумажку, потом на Надю и сурово спросил:

— Рождественская?

Надя вспомнила: Сережа когда-то читал Гамсуна, а ведь Гамсун тоже оказался фашистом… А еще позавчера мама завернула рыбу прямо в портрет вождя, напечатанный в газете… Сосед мог видеть… Сестру, наверное, теперь тоже… А может быть, уже… Она так и не узнает про дядю Гошу…

— Да, — ответила Надя и встала, прощаясь с домами, с небом, с бульваром. Пассажиры делали вид, что ничего не замечают. Девочки болтали. Бабушка вязала чулок. Из «тарелки» гремел марш… «Знакомые, друзья тоже не заметят, постараются забыть… Нас ждет машина или он поведет меня прямо по улице?.. Но ведь сперва прорабатывают на собрании, чтобы можно было хотя бы проститься с близкими… А я вчера сказала что-то колкое Сереже…»

Военный повернулся спиной и вышел. На остановке было написано: «РОЖДЕСТВЕНСКИЙ БУЛЬВАР».

1987 г.

Шахматы

Человек попал под следствие. Следователь оказался очень чутким и деликатным: он не грозил, не ругался. Он просто пытался понять, как при таком передовом строе, как наш, можно без расчета на вознаграждение распространять документы, наносящие ущерб нашему государству.

Человек рассказал о наивном Следователе Знакомому. Знакомый посоветовал Человеку не играть в кошки-мышки и не пытаться изменить мировоззрение Следователя. Человек объяснил, что это не кошки-мышки, а шахматы; поскольку Следователь думает всего на один ход вперед, его нетрудно переиграть.

На следующем же допросе Следователь поставил Человека перед фактом: из ответов на такие-то и такие-то вопросы следует, что в таком-то месяце такой-то материал из Москвы в Ленинград вез хорошо знакомый Человеку Мальчик. Человек согласился.

Знакомый спросил Человека, как он расценивает ход Следователя — как выигрыш ферзя или пешки? Человек сказал, что пока не знает.

Следователь захотел познакомиться с Мальчиком лично. Получив повестку, Мальчик спросил у Знакомого, как быть. Знакомый привел Мальчика и Человека ко мне. Человека я довольно скоро выгнала:

— Вы про меня черт знает чего наговорите, а потом скажете, что играли в шахматы.

Человек ушел. Мальчик спрашивает:

— Что мне говорить?

— Я не могу сказать, что именно, я не знаю, какие вам будут заданы вопросы.

— Ну, он, наверное, спросит, когда я в последний раз ездил в Ленинград и что вез.

— Могу вам сказать одно: не врите.

— Почему?

— Во-первых, потому, что лгать унизительно, а во-вторых, Следователь профессионал, он вас поймает. Либо говорите правду, либо молчите.

У Следователя Мальчик сказал:

— Когда я получил повестку, я не знал, что делать. Меня повели к одной старой женщине… Я не знаю ее имени и фамилии… Это где-то в районе Арбата… Кажется, она бывший адвокат… Я спросил, что мне говорить… Она сказала, что надо либо молчать, либо говорить правду. Я решил говорить правду… Да, я отвозил в Ленинград…

И так далее. Человека посадили. Мальчику дали «условно».

1987 г.

Клиент (1)

Виталий надеялся чистосердечным раскаянием смягчить приговор и во всем признался. Рассказал, как напротив магазина «Меха» глох мотор у машины и, пока постовой милиционер помогал чинить, со двора подгоняли грузовик и доверху грузили пушниной. Рассказал, как за 10 000 брал напрокат ключи у кассира ювелирного магазина и делал с них копию. Как покупал с рук возле комиссионки золото, обещая втрое против того, что давало государство, и подсовывал «куклу». В сумме это давало «в особо крупных размерах» и тянуло на «вышку». Накануне суда он спросил:

— Скажите, меня приговорят к расстрелу? Вы поймите, это очень важно знать именно сейчас. Если приговорят, то завтра утром я убегу.

— Как?

— А когда повезут к суду, там забор кирпичный, а около него обычно машина стоит. Я вскочу на крышу машины, достану до выщербины в заборе, подтянусь и запрыгну на него. Никто такой трюк повторить не сможет.

— А потом?

— За забором дорога, я спрыгну в кузов грузовика…

— И куда вы пойдете без документов, без денег?

— А денег вы мне сейчас дадите… на первое время. А потом — одно чистое дело, последнее. Куплю документы и устроюсь на работу.

— Ничего у вас не получится. Ваш трюк никто повторять не будет, вас просто пристрелят. Найдут деньги и меня привлекут как сообщницу.

— Но если меня все равно приговорят?

— Вас не расстреляют.

— Вы мне это обещаете?

— Я не могу вам сказать, будут ли слова «высшая мера» в приговоре, но я обжалую приговор и вас не расстреляют.

1989 г.

Клиент (2)

К даче подошел человек:

— Здравствуйте, Софья Васильевна!

— Здравствуйте, — отвечаю.

— Вы меня не узнаете? Вы меня защищали пятнадцать лет назад.

— А, вы Виталий.

— Ну да. Вы же меня от «вышки» спасли. Я пришел спасибо сказать.

— И где вы теперь работаете?

— Да вот пытаюсь здесь сторожем устроиться, чтобы числиться. Далековато, правда, от Москвы, ну, ничего…

— Числиться здесь, а где работать?

— А вот на Арбате есть ювелирный магазин…

— Вам мало?

— Да нет, это я только хотел спросить, если…

— Я вас защищать больше не буду.

— Вы меня неправильно поняли… Мне уже сорок пять лет, надо же с чего-то начинать?

— Вы решили начать со статьи 93?

— Да нет, что вы! Ну, если я не удержусь…

— Вы пришли узнать, сколько вам за это дадут?

— Ну да.

— Уходите и не приходите ко мне больше с такими вещами…

Из местного отделения связи он прислал мне открытку: в плохих стихах укорял в бессердечии.

1989 г.

Правосудие в сумерках

Среди судей встречаются очень квалифицированные юристы и порядочные люди. Вот член Московского областного суда Назаров. Ему диссидентских дел и не давали, для этого были другие…

Я с ним в двух процессах была. Помню, защищала бухгалтершу, которая при машинной обработке ухитрилась присваивать большие суммы. У меня был спор с прокурором по какому-то незначительному эпизоду. И в защитительной речи я сказала: «Мы можем спорить об этом хоть до рассвета, но сути дела это не меняет…» Прокурор взял реплику: «О каком это рассвете говорил адвокат? А мы что, вершим правосудие в сумерках? Прошу суд вынести частное определение в адрес адвоката». Назаров только хмыкнул и, конечно, никакого определения не вынес.

А потом я вместе с Назаровым работала в областном суде над одним делом в то время, когда там ждали приговора по «самолетному делу». Он меня спросил: «Софья Васильевна, говорят, что ленинградские адвокаты уехали, не дождавшись вынесения приговора. Неужели это правда?»

1989 г.