Заступница: Адвокат С. В. Каллистратова

Г. Померанц Улыбка понимания

Я мало знал Софью Васильевну, но облик ее остался в моей памяти отчетливее, чем от многих людей, с которыми встречался чаще. Подробностей нет, но каждое впечатление осмысленно, и все они складываются в одно целое.

Первое впечатление определило встречу. Ася Великанова несколько раз повторяла поговорку Софьи Васильевны: «Я люблю актеров на сцене, писателей в обложке, а художников в рамке». За этими словами стоял ум ясный и колючий. Как он сочетался с готовностью броситься на помощь людям, — не знаю. Обычно те, кто хорошо понимают недостатки ближних, не торопятся им помогать. Софья Васильевна — торопилась. Ко многим общественным фактам я могу прибавить еще один — маленький и смешной фактик…

Ася преклонялась перед Софьей Васильевной за то, как она воспитывала больного внука (черта, сближавшая ее с одним из подзащитных — Петром Григорьевичем Григоренко). По Асиной просьбе, мы решили пригласить на елку здоровую ее внучку. К телефону подошла сама бабушка. Услышав, откуда звонят, она с такой тревогой, с такой готовностью спросила: «Что случилось?», — и так это не соответствовало веселому поводу звонка, что случай нам запомнился, рядом с анекдотами 30-х гг. («Не тревожьтесь, говорит человек разбуженному соседу. — Ничего страшного: пожар»). В одном недоразумении обрисовалось и время, и личность.

Третье впечатление трудно сформулировать. Оно связано с циркулярным — в три адреса — письмом Виктора Сокирко, обвинявшего Софью Васильевну Каллистратову, Раису Борисовну Лерт и меня в том, что мы своей позицией поддерживаем «бессмысленное упорство» Валерия Абрамкина и таким образом несем ответственность за его третий срок. Каждый из нас написал ответ, а затем мы собрались вместе, чтобы познакомиться с текстами друг друга и сложить их в запас на случай, если Сокирко свои сочинения опубликует. Запас очень скоро попал в архив КГБ, откуда будущий историк его, возможно, извлечет. Надобности в публикации не оказалось, но я запомнил, что ответ Софьи Васильевны был самым подробным и юридически обоснованным, а мой самым коротким и совершенно без понимания правовых проблем. Что там было, сейчас не помню. Помню чувство неловкости, с которым я подумал, что, кажется, не то написал, а потом обрадовался, когда Софья Васильевна стала восхищаться моим лаконизмом (других достоинств, похоже, в тексте и не было). Слов было сказано немного, и не в словах дело (они могли быть пустой вежливостью), а в тоне, которым что-то было произнесено, и в улыбке. Одна из улыбок, в которой весь характер. Не такая улыбка, как у Татьяны Великановой (у той в улыбке много было детского), не такая открытая: сдержанная улыбка… Сдержанная — и все-таки раскрывавшая способность бескорыстного отклика на Другое. Не только на человеческое страдание. Отклика на другую личность, на другое выражение чувства, на чужой, но верный самому себе стиль. В ней была способность понять Другого (само существование которого — по Ж.-П. Сартру — «недопустимый скандал»).

Когда я вспоминаю Софью Васильевну, то всегда с этой улыбкой.