Завершившие войну

Глава 17

Февраль 1920 года.

— Мне докладывают, что вы совершенно перестали есть, — недовольно сказала Вера. — И отказываетесь гулять. Вы что же, мстите мне, пытаясь представить все так, будто я вас заморила? Или тихо объявили голодовку? А может быть, еда вас не устраивает?

— Нет-нет, еда прекрасная, все прекрасно, вам не в чем себя упрекнуть… — Саша с усилием подняла покрасневшие глаза от финансового отчета министерства путей сообщения.

— Так в чем же дело?

Вера села в кресло напротив стола, не опираясь на спинку. Шелк ее платья заметно выделялся на фоне дешевой плюшевой обивки.

— В этом, — Саша кивнула на лежащие перед ней груды документов и перекрывающие их листы с ее собственными записями, подсчетами, графиками, попытками разобраться. — Чем больше я понимаю… тем меньше я понимаю. Здесь какая-то чудовищная ошибка. Так не может быть. Прошу вас, скажите мне, что все это подделка, мистификация, жестокая шутка. Потому что если дела так в действительности и обстоят, то…

— Вижу, вы и в самом деле начали понимать, — протянула Вера.

В первые дни Саша изучала финансовую документацию исключительно за неимением лучшего занятия, ведь праздность всегда была для нее мучительна. Значение этих сведений она не понимала и понять не надеялась. Поначалу казалось, что и за год ей не разобраться в этой кипе бумаг. Но постепенно целое стало проступать из фрагментов, как в детской игре, где надо собрать разрезанную на кусочки картинку. И то, что вырисовывалось, оказалось таково, что Саша отказывалась верить. Проверяла снова и снова, раз за разом приходя к тому же ужасающему выводу. В последние ночи она боялась уснуть — ей снились колосья, из которых проливается на землю зерно. Есть не хотелось — кусок не шел в горло.

В Народной армии она то и дело делила три дюжины обуви между тысячами босых, считанные мешки картошки между многосотенными отрядами, ящики патронов между непрерывно ноющими и склочничающими командирами. Она полагала, что все знает о недостатке ресурсов, скудости и отчаянии.

Ничего-то она не знала.

Собралась с духом и произнесла вслух слово, которого не было в этих документах, но оно читалось в каждой строчке:

— Голод.

— Да, — кивнула Вера. — Голодом в России никого не удивишь, но никогда прежде он не принимал таких масштабов. И он уже начался. Пока охвачено только Поволжье, но счет умерших уже идет на десятки тысяч. Известны первые случаи каннибализма. А ведь сейчас только середина февраля. И вы видите структуру наших доходов и наши ресурсы. Вы можете оценить перспективу. Хорошо если две трети сельского населения европейской части России доживут до следующего урожая. Хорошо, если вообще будет, из чего растить этот урожай.

— Что вы намерены предпринять? — Саша тяжело облокотилась о стол. — Вы — Новый порядок, я имею в виду.

— Весьма своевременный вопрос, — Вера в задумчивости потеребила мочку уха, коснувшись серьги в форме свернувшейся змейки. — Единой позиции до сих пор не выработано, правительство выбирает между несколькими решениями. Пора, верно, познакомить вас с человеком, который все вам расскажет как есть. Потому что вы можете стать частью того развития событий, которое, возможно, менее катастрофично, чем прочие.

— И не я одна, верно? У вас тут есть еще кто-то из необольшевиков и других революционеров. С ними идут такие же переговоры.

Вера ласково улыбнулась:

— Вы проницательны. Да, работают не только с вами. Нам в любом случае понадобится несколько союзников из вашей среды. Но кто-то должен выступить первым, и пока вы представляетесь мне наиболее перспективной кандидатурой. Впрочем, это будет зависеть от вас. От решения, которое вы примете. Катастрофа надвигается, меры нужно принимать незамедлительно, вы теперь сами это видите. Однако я стараюсь не торопить, дать вам все время, какое только могу, до последней минуты. Завтра я отправляюсь в Самару. Если хотите, можете поехать со мной.

— Зачем вы едете? Чтоб в газетах появились трогательные фотографии, где вы раздаете голодающим булочки?

— И это тоже. Газеты в наше время нельзя недооценивать, Саша. Но главная моя миссия в другом. Знаете, что обыкновенно делают купцы в голодные годы?

Саша кивнула:

— Прячут хлеб, дожидаясь максимально высоких цен.

— Верно. Бывает, придерживают продовольствие так долго, что в итоге некому оказывается его покупать.

— Нормальная капиталистическая логика! Люди — ничто, прибыль — все.

— Самое время язвить… К сожалению, эта порочная практика распространена повсеместно. Однако самарчане потеряли всякое представление не только о порядочности, но даже и об элементарной осторожности. Ничтоже сумняшеся сообщают ревизорам, что четверть миллиона пудов ржи на складах заражены спорыньей. Это более половины губернского хлебного запаса. Достаточно, чтоб прокормить десять тысяч человек в течение года. Случается, что плесень портит зерно, но не в таких же масштабах. Такого бы попросту не допустили! И даже зараженное зерно купцы предъявить не смогли — врут, мол, что все уничтожено.

— Да уж, плюют ОГП в глаза, можно сказать. Понимаю, вы обязаны преподать им — и всем — урок. Но я-то вам там зачем? Таких сволочных купцов я ненавижу не меньше вашего, но работать на Новый порядок не буду. То, что вы вытворяете с людьми, эти ваши протоколы… Не знаю, насколько уж это эффективный способ получать информацию…

— Невероятно эффективный! Человек ясно и искренне рассказывает не только все, что знает, но и то, о чем только догадывается. Даже надежно забытые сведения под красным протоколом всплывают на поверхность.

— Но какой ценой? — Саша поправила очки на переносице. — Вы превращаете людей в безвольные куклы, это хуже убийства. Такого нельзя делать, потому что нельзя. Никогда, ни при каких обстоятельствах! Этого я не смогу принять, и помогать вам не стану даже и в самых благородных начинаниях.

Вера закатила глаза:

— Да будет вам морализаторствовать, ей-богу. Неужто вы всерьез полагаете, что ваша ЧК не пользовалась бы красным протоколом, если б имела такую возможность?

Саша потупилась и не нашла, что ответить.

— Я не жду и не требую от вас помощи, — продолжила Вера. — Вы можете поехать со мной, увидеть все своими глазами и сформировать собственную позицию. Вас, разумеется, будут охранять. Меня, впрочем, тоже — купец, защищающий свой капитал, не менее опасен, чем медведица с медвежатами. Либо оставайтесь здесь. Неволить вас я не стану.

Увидеть все своими глазами и сформировать собственную позицию… Ну какая здесь может быть ловушка?

Саша натянуто улыбнулась:

— Я поеду.

Они стояли у выхода с вокзала и далее вдоль улиц. Огэпэшники отгоняли их окриками и прикладами, и они отступали вглубь, но потом снова подходили. Они ничего не просили, никого не проклинали, даже почти не плакали — лишь глядели молча, в тупом отчаянии. Иногда кто-то падал, и ему не помогали подняться — нет сил, да и смысла. Дети умирали на глазах у родителей, старики — на глазах у молодых, жены — на глаза у мужей.

Голодающие. Большая их часть оставалась в деревнях и уездах, но некоторые каким-то чудом добрели до губернского города. Надеяться им тут было не на что. Хлебные склады Самары пустовали.

Съеденное за завтраком в ресторанном купе яйцо бенедикт с лососем подступило к горлу. Вера и ее сопровождение занимали целый вагон, путешествие прошло в комфорте и роскоши. Тем сильнее был контраст с увиденным здесь.

— Не надо никого тащить в ОГП, — объясняла Вера капитану встретившего их отряда. — Я побеседую с купцами непосредственно на хлебной бирже. Не стану надолго отрывать занятых людей от работы. Мне нужны не аресты с обысками, а дружеские беседы… для начала. Вот список тех, кого следует пригласить.

На улицах истощенные люди послушно расступались, понукаемые огэпэшниками, но взглядов со столичных гостей не спускали. Один из солдат обронил рукавицу, костлявый ребенок рухнул ему под ноги, схватил ее и стал жевать — видимо, в голодном бреду решил, будто ему подали хлеб. Солдат посмотрел на него ошеломленно и отбирать предмет казенного снаряжения не стал. Саша, изначально намеревавшаяся молчать, не выдержала и, повернувшись к Вере, процедила:

— Солнце, под которым каждому отведено его место, да? Такое место вы отводите этим людям? Место на мостовой, чтобы подохнуть от голода?

— Как говорят англичане, слезьте со своей высокой лошади, — поморщилась Вера. Ее лицо оставалось спокойным, даже безмятежным, но руки то и дело поправляли воротник дорогого пальто безо всякой необходимости. — Наша социальная и экономическая политика может быть несовершенна, но основные причины голода — недород, засуха и неизбежная после гражданской войны разруха. Если бы победили ваши Советы, вы столкнулись бы с тем же самым. И тогда, возможно, я бы спрашивала вас — это и есть ваше торжество равенства и справедливости? Как знать, может, так было бы проще… На свой лад. Но что есть, то есть. И сейчас вы увидите: что может быть сделано, то делается.

Дошли до хлебной биржи — белого здания с мраморной лестницей и четырьмя стройными колоннами. Здесь их ожидали: столы, за которыми обыкновенно сидели клерки, теперь пустовали. В проходе лежал перечень биржевых котировок, и Саша случайно на него наступила, оставив грязный след.

— Первый в списке — купец Хлынов, — сказала Вера капитану ОГП. — Вызовите его и найдите нам место, где мы сможем поговорить. Якобы истребленное зерно хранилось преимущественно на его складах.

Последнюю фразу она адресовала Саше.

— Купец первой гильдии Хлынов уже ожидает вас в главном зале, — ответил капитан. — Он готов дать объяснения.

— Превосходно. Проводите нас.

Главный зал Самарской хлебной биржи разительно не вязался с голодающими на улицах. В обильно позолоченных рамах — картины с дарами природы и пышными красотками. По центру — алюминиевый стенд с образцами зерна в расписанных под Палех плошках.

В другой день здесь было бы полно народа, заключались бы многомиллионные сделки, судьбы капиталов и зависимых от них людей решались бы росчерком пера. Но сегодня под огромной хрустальной люстрой находился всего один человек. Он стоял спиной к двери и медленно повернулся, услышав вошедших. Саша заметила, как он прячет в карман что-то небольшое и плоское. Не пистолет, другая форма. Для взрывчатки предмет слишком маленький.

— Здравствуйте, Прокл Федотович, — сказала Вера. — Мы можем спокойно обо всем переговорить. Положение непростое. Давайте вместе поищем выход.

— И вам доброго дня, — в голосе купца Хлынова сквозило напряжение. Он не предложил посетителям присесть и сам остался на ногах.

Саша ожидала увидеть купца из пьес Островского — бородача в поддевке. Однако Хлынов был чисто выбрит, носил лакированные штиблеты и двубортный английский пиджак из твида цвета кофе с молоком. Лицо бульдожье, все в тяжелых складках.

Вера жестом отпустила сопровождавших ее огэпэшников, оставив только Сашу и ее охрану.

Со своими охранниками Саша успела поладить. Сперва они держались отстраненно и настороженно, но скоро убедились, что подопечная не намерена доставлять им хлопот. В деликатных ситуациях, вроде посещения дамской комнаты, она сама показывала им, где здесь окна и запасные выходы и советовала, как следует встать, чтоб она с гарантией не могла сбежать. Слово за слово они разговорились и теперь держались если не как приятели, то как люди, работающие над одной задачей. Николай был вдовцом, в одиночку воспитывающим троих детей. Подвижный чернявый Пашка мечтал стать следователем, чтоб не охранять преступников, а ловить их, как в его любимых детективных романах. Саша охотно делилась с ним историями из своего чекистского опыта, и он слушал самозабвенно.

— Ну так что же, Прокл Федотович, — спокойно сказала Вера. — Расскажете нам, что на самом деле случилось с зерном на ваших складах?

— Отчеты вы наверняка видели, — сказал купец. — Спорынья. Подлинное бедствие. Увы, спохватились мы слишком поздно. Зерно погибло. Добавить мне нечего. Однако все оно находилось в частной собственности. Собственник волен распоряжаться своим имуществом как угодно и ни перед кем не держит ответа за это. Причитающиеся по закону налоги и пошлины я выплатил в полном объеме. Какие основания для этого допроса?

— Это ведь пока не допрос, — мягко ответила Вера. — Мы просто беседуем. Потому что версия про спорынью — это плевок ОГП в лицо. Ситуация в губернии приближается к критической, имущество частных лиц может быть реквизировано в установленном порядке согласно закону о чрезвычайном положении. По вашему делу может быть проведено расследование с применением всех соответствующих протоколов. Пока мы имеем возможность до этого не доводить. Просто расскажите мне, что на самом деле случилось с зерном.

— Мне нечего добавить, — ответил Хлынов. Голос его звучал ровно, но желваки гуляли под желтоватой кожей, и Саша заметила капли пота на его висках.

— Это объяснение меня категорически не устраивает. Вы знаете, что у нас есть жесткие способы получить ответ. Я даю вам последнюю возможность объясниться по-хорошему.

— По-хорошему? — Хлынов осклабился. — Ой спасибо, матушка, век буду благодарен за вашу доброту!

Саша подобралась. Такое паясничанье было для этого солидного человека предельно неестественно. Он насиловал себя, произнося эти слова.

— Так я скажу по-хорошему! — распалял себя Хлынов. — Не достанется вам больше то зерно. Отдал я его борцам с Новым порядком вашим антихристовым!

Старообрядец? Хлыст? Они не позерствуют так, ведут себя умнее!.. У него зрачки расширены! Морфинист?

— Был у меня комиссар ихний, — речь Хлынова ускорилась, стало трудно разбирать слова. — Давно уж ушел, на все четыре стороны ушел. Куда, не знаю, хоть всю душу наизнанку мне выверните, не скажу. Ищи ветра в поле! На дело Божие отдал я четверть миллиона тонн зерна. Вывезены они тайными тропами да тихими реками. Сам, один решение то принял и вину на себя беру!

Саша быстро проморгалась. Вообще на революцию деньги и товары жертвовали разные люди, в том числе и купцы. Кто-то искренне верил в идеалы свободы, равенства и братства, кто-то хотел задружиться с Советской властью на случай ее победы, а кто-то сочетал оба мотива. Но жертвовали обычно понемногу — суммы, которые можно незаметно вывести из оборота, или зерно, потерю которого легко списать на усушку-утруску. Четверть миллиона пудов… это даже скрытно перевезти в текущих условиях невозможно. И она бы знала. Да все бы знали! А уж ОГП-то — вперед всех. Ничего подобного не было и быть не могло.

Зачем этот явно неглупый человек совершает такое самоубийственное и при этом несуразное признание?

— Вы арестованы, — из голоса Веры пропала всякая теплота.

— А вот шиш! — взревел Хлынов, выдернул из-под полы пиджака пистолет и выстрелил в упор в ближайшего к нему охранника — Николая. Пашка успел достать оружие, но долг велел ему прежде защитить Веру. Та оцепенела — не привыкла к стрельбе, войну она знала с другой стороны. Пашка толкнул ее под стол — и его догнала вторая пуля Хлынова. Падая, охранник выстрелил и попал, но купец остался на ногах.

Саша, про которую Хлынов забыл — не принял всерьез невзрачную девицу в очочках — схватила со стеллажа плошку с зерном и бросила купцу в лицо. Он откинул голову, зажмурился, машинально вскинул левую руку. Саша метнулась к камину, схватила стоящую у решетки кочергу и рубанула по руке с пистолетом. Раздался хруст, пистолет упал. Саша замахнулась кочергой второй раз. Хлынов с ревом шагнул к ней и без видимого усилия вырвал кочергу уцелевшей рукой. Перехватил для удара, замахнулся. Ни убежать, ни уклониться! Оставалось одно — повалить его на пол.

Саша прыгнула, как бешеный лис, впечаталась всем телом Хлынову в грудь, сбив его с ног. Упала сверху сама. Падая, купец задел стеллаж, плошки посыпались, зерно брызнуло во все стороны. Отбросив кочергу, Хлынов схватил Сашу за горло и стал душить. Она вонзила большие пальцы ему в глаза, вынудив взвыть и отпустить ее шею. Правой рукой Хлынов ударил Сашу по лицу, левой попытался сломать запястье.

Шаги, суета, лязг винтовочных затворов, рев Пашки: «Стой! Не стрелять!»

Купец и Саша перекатывались по полу, сцепившись намертво. Кровь из ее разбитого носа смешалась с кровью из его раны, впитываясь в рассыпанное зерно.

Пашка все же серьезно ранил купца, с каждым движением тот слабел. Вскоре Саша оказалась сверху, придавив коленями его руки. Смысла в победе было мало — Хлынов умирал. Для него эта драка была агонией, потому Саша и одержала верх. Сидя на нем, она смотрела ему в глаза, дышала в ритме его хрипов. Месмерический контакт возник сам собой. Хлынов торжествовал, словно, умерев, победил в какой-то невидимой миру битве.

Что вынудило этого крепкого успешного человека взять на себя немыслимую, несуразную вину и практически добровольно принять смерть? Ради чего он пожертвовал собой?

Она знала ответ, она видела это много раз, она и сама…

— Семья, — выдохнула Саша ему в лицо. — Они взяли твою семью, чтоб ты признался за них. Так?

— Мои девочки… — его сознание плыло, он говорил о том, что одно лишь и было для него важно. — Они живы? Их не мучали?

Умирающим лгать нельзя.

— Не знаю. Но я вытащу их! — выкрикнула Саша, удерживая его затуманенный взгляд. — Скажи, кто их забрал! Назови фамилии!

Хлынов в последний раз дернулся, попытался приподняться. Пуговица сюртука, чудом уцелевшая в драке, наконец оторвалась. Стеклянная фляжка в серебряной оплетке выпала из кармана прямо в окровавленное зерно. Саша собрала в кулак всю волю, чтоб не позволить ему умереть в эту секунду.

— Фамилии! — кричала она, впечатывая слова в его гаснущее сознание. — Говори! Кто сделал это с вами? Они умоются кровью, даю слово! Фамилии!

Хлынов хрипло выдохнул. С болью выговаривая каждый слог, он прошептал три фамилии, в последний раз дернулся и его сердце остановилось.

Саша отпустила его, упала в окровавленное зерно и повторила эти три фамилии вслух, ясно и четко.

— Этих людей необходимо взять как можно скорее, — Саша повернулась и поймала взгляд Веры, внимательный и спокойный. — Вместе с доверенными лицами и помощниками. Всех допросить по красному протоколу! Они знают, где зерно! И где семья Хлынова, и, быть может, другие заложники.

— Красный протокол, — повторила Вера безо всякого выражения. — Саша, вы хотите, чтоб мы использовали красный протокол?

— Да, да, скорее! — выкрикнула Саша. — Зерно еще можно найти!

— Я распоряжусь, — Вера повернулась к заполнившим зал огэпэшникам.

Тяжело дыша, Саша надела очки — во время драки они упали и висели теперь на Вериной цепочке. Стекла были запачканы кровью, одно треснуло наискось, но миру вернулась ясность очертаний.

Красный протокол… Саша только сейчас осознала, что и для кого сделала. Но перед глазами стоял жующий рукавицу ребенок. Раскаяния не было и тени.

Саша долго умывалась в украшенной мозаикой ванной хлебной биржи. Умирающий купец не смог поранить ее всерьез, добавил несколько синяков к ее богатой коллекции, только и всего. Чистую одежду ей принесли из поезда, окровавленное зерно она из волос вычесала. В кабинете управляющего биржей оказался обитый кожей диван, на котором Саша успела немного подремать — после драки силы враз покинули ее.

Вера вернулась через несколько часов.

— Арестованы двое из троих. Один уже раскололся даже безо всякого протокола и выдал, куда спрятана часть зерна. Уверена, скоро мы разыщем и остальное. Ваша версия подтвердилась, семью Хлынова взяли в заложники, чтоб вынудить его принять на себя вину и напасть на служащих ОГП. Для надежности он заранее принял смертельную дозу морфия, чтоб уж точно не давать показаний под протоколом. Видите, Саша, любовь не знает жалости.

— А что с его семьей? — спросила Саша. — Он говорил про девочек… Дочери?

— Двое младших. Живы и целы, только до полусмерти напуганы. Он сломался и согласился на все, когда ему показали тело старшей дочери со следами истязаний. И сделали это не залетные бандиты, а беспринципные купцы из тех, кто поднялся в Смуту. Нравы купечества нынче сильно деградировали.

— Вот он, ваш капитализм, — огрызнулась Саша.

— Как вам будет угодно, — Вера кротко улыбнулась.

— Что Николай и Пашка?

— Павел в больнице, ранение легкое, скоро он сможет вернуться в строй. Надеюсь, он продолжит вас охранять, раз уж вы сработались. Только уже от внешних угроз, а не от вас самой. Николай же, увы, скончался, Царствие ему небесное. О его детях ОГП позаботится. Вы-то как, Саша?

— Да мне что сделается… Нос не сломан, распух только…

— Я о другом, — сказала Вера. — Я благодарна вам за работу, которую вы проделали для Нового порядка.

— Вы бы и без меня прекрасно справились, — буркнула Саша. — План у них шит белыми нитками.

— Не думаю… вы виртуозно работаете с умирающими, это ведь ваша специализация, не правда ли? Не вмешайся вы, Хлынов умер бы, ничего не сказав. Пришлось бы потрошить мозги всем местным купцам одному за другим, а это сотни человек. После такого о всяком сотрудничестве купечества с Новым порядком можно забыть. И этот хлеб… Вероятно, вы спасли около десяти тысяч жизней.

— Вашими бы устами да мед пить… вы же продадите это зерно за границу в обмен на оружие против тех, кто больше не может жить под вами.

— Об этом мы поговорим в Москве. Пришло время свести вас с человеком, у которого иное видение будущего Нового порядка. Но это сработает, если такие, как вы, согласятся стать частью нашего прожекта. А сейчас у меня к вам личная просьба. Будьте любезны, угостите меня папиросой.

— Да пожалуйста. Папиросы-то ваши, — хмыкнула Саша, протягивая раскрытую пачку «Герцеговины флор».

— Мне положить вам жалованье, чтоб вы перестали строить из себя бедную родственницу? Я могу, если вы согласитесь его принять. Папиросы человек должен сам себе покупать…

Саша сдержала улыбку. Кажется, Вера стала наконец держать себя с ней по-людски, без нарочитой ласковости. Так было честнее.

Они немного помолчали. Вера неумело разминала папиросу.

— Саша, вы, вероятно, спасли мне жизнь сегодня…

— Это вряд ли. Разве что случайно. Едва ли у Хлынова была инструкция стрелять именно в вас, — Саша прикрыла глаза, припоминая, с чего началась заваруха. — Он и не пытался, хотя вы были превосходной мишенью. Те, кто за этим стоял, не могли не догадываться, что в случае вашей смерти тут камня на камне не останется. Для убедительности ему было довольно подстрелить мелкую сошку.

Вера закурила с третьей попытки, неглубоко затянулась, закашлялась.

— Осторожнее, — усмехнулась Саша. — Ловушка с курением табака именно в том, что поначалу оно неприятно. Всякий думает, что уж на такую-то пакость он не подсядет, и спохватывается лишь когда без папиросы уже ни заснуть, ни проснуться.

— Спасибо, учту. Я прошу вас не рассказывать Андрею о том, что произошло здесь. Андрей… чересчур обо мне тревожится. Наша работа невозможна без риска, но Андрей может запретить мне действовать, если узнает, что моя жизнь была в опасности. Действовать же теперь необходимо, вы сами видите…

Саша пожала плечами:

— Это у вас любовь не знает жалости. У меня любовь невозможна без абсолютной свободы. Вашу же просьбу мне исполнить нетрудно. Мы с Андреем Евгеньевичем не видимся.

— И напрасно! Я ведь знаю, вы и он нужны друг другу. Вы словно два осколка того, что некогда было целым, а теперь разбито. Боюсь, вы можете осознать это слишком поздно, оба такие упрямые…

— Ну, тут уж ничего от меня не зависело. Ваш кузен поставил меня перед фактом, что наши отношения закончены. Моим мнением он не поинтересовался.

Вера улыбнулась, осторожным движением вытащила из Сашиных волос два забытых зернышка.

— Как же вы мало понимаете в мужчинах, Саша. Если б в глубине души Андрей по вам не скучал, он не стал бы думать об отношениях с вами и тем более говорить о них. Он отрицает возможность вашего сближения потому только, что на деле хочет этого.

— Все равно ничего не может быть. Я ведь замужем.

Саша удивилась своим словам. Она постоянно думала об этом, но признаваться вслух не намеревалась.

— В самом деле? — Вера вскинула тонкие брови. — Что ж, дело ваше. Но вы, я полагаю, уже давно поняли, что живая жизнь устроена посложнее катехизиса для церковно-приходской школы.