Завершившие войну

Глава 28

Апрель 1920 года.

— Тихо! — громким шепотом сказал Антонов.

Приказ был излишним, все и так давно уже молчали, тревожно вслушиваясь в лесные шорохи. Подкарауливали обоз с продовольствием, идущий из Кирсанова в Павловку. Разведка беляков прошла здесь вчера, и ее не тронули: пусть она доложит, что путь свободен и никаких следов повстанцев в округе нет. После ее отхода в пяти верстах от Павловки споро соорудили завал, перекрывающий дорогу. Расчет был на то, что обоз доберется до него в конце светового дня и возвращаться в Кирсанов уже не рискнет, примется расчищать путь и провозится до сумерек. Нападать Народная армия могла только в темноте, когда вражеские пулеметы и ружья станут почти бесполезны. Даже полная луна была бы опасна, для таких нападений выбирали безлунные ночи. У Народной армии боеприпаса практически не осталось, берегли каждый патрон, как последний.

Засаду устроили в полуверсте от завала. Лошадей оставили далеко в лесу, чтоб они не выдали отряд, заржав не вовремя. До дороги дошли на лыжах. Лыжню замели за собой ветками, хотя в темноте ее не видать — береженого Бог бережет.

Ждали уже третий час, без курева, без разговоров, почти без движения. Спасибо хоть не мерзли — день выдался теплый, наступала весна. Но к вечеру все равно приморозило.

— Чу! — прошептал залегший рядом с Антоновым Кузьма, бывалый фронтовик, пришедший на Тамбовщину в составе пятьдесят первого полка. — Дошли. Встали.

— Слышу, не глухой.

Антонов постарался скрыть досаду, что не так уж трудно оказалось, когда шепчешь. Надо же, пришлый солдат учуял обоз раньше, чем он, уроженец этих мест! Теперь и Антонов слышал вдалеке конское ржание, голоса, чуть погодя — стук топоров. Как они и предполагали, командир обоза решил не поворачивать, а расчистить путь.

Антонов рассеянно наблюдал, как рукавицу покрывает тонкий узор изморози от его дыхания. Как же хорошо, что он сам возглавил эту, рядовую в общем-то, операцию! Если начистоту, никакой особой необходимости в этом не было, тот же Кузьма справился бы ничуть не хуже. Об этом давно уже на все лады твердил Кирилл Михалыч. Не дело, мол, для главкома ходить в вылазки. Убьют вас, Александр Степанович, и Народная армия откатится в дикость за считанные недели, если не за дни. Антонов знал, что начштаба прав, но больно уж осточертело прозябать в Кулябино! Беженцы, бесконечные попытки накормить множество народа пятью хлебами и двумя рыбами, командиры отрядов с их набившими оскомину претензиями и ссорами… И Наташа. Нет, Наташа молодчина, изо всех сил старается ему не докучать и держаться бодро. Но Матерь Божья, до чего же тяжко смотреть, как изматывает ее первая беременность — и быть не в силах ничем помочь! Он, конечно, знает, что таков уж его долг… его крест — и беженцы, и командиры, и Наташа. Но как же хорошо изредка вырваться, залечь вот так в снегу с верной винтовкой, чтоб все сделалось ясно и просто!

Подступали сумерки. Антонов по доносящимся звукам пытался угадать, чем сейчас занята их будущая добыча. Кажется, работали споро, в три… нет, в четыре топора. Видимо, сменяют друг друга, чтоб не замедлять работы. Команда «взяли!», шелест ветвей, шум падения — оттаскивают бревна. Тихий, на грани слышимости, шорох… нет, не со стороны дороги. Из леса.

Антонов обернулся и всмотрелся в лес, тающий в сумерках. Мелькнула быстрая тень… неужто померещилось? Нет, вот вторая, за ней еще и еще… Волки! И немаленькая, похоже, стая…

За полтора года, что шло восстание, в лесах полегло без счета непогребенных покойников, и волки расплодились сверх всякой меры. Истребили лосей да кабанов и принялись охотиться на людей, благо к человечине попривыкли. Даже между ближними деревнями ходить без ружья сделалось опасно, а на ночь глядя и ружье могло не спасти одинокого путника. Большому отряду вооруженных людей волки, конечно, не угроза; только вот чтоб отогнать их, надобно стрелять, то есть обнаружить себя противнику. Ладно, может, звери поостерегутся еще нападать на такую толпу, почуют, что ничем добрым для них это не обернется…

Словно в ответ на его мысли волки завыли: протяжно, вразнобой, не в лад. Вой перемежался тявканьем, а иногда пугающе напоминал детский плач. Антонов вслушался: около двадцати… нет, скорее тридцати голов.

— Командир, нас, похоже, самих обкладывают, — прошептал Кузьма.

— Не митусись, — Антонов отвечал ему уже в голос; из-за воя противник все одно не услышит. — Молодняк это. Переярки. Матерого вожака у них, дай Бог, нету. Забоятся на нас переть.

Будто в издевку над его словами волки перестали кружиться тенями на грани видимости, а взяли отряд в плотное кольцо. Люди поспешно поднялись на ноги.

— Не стрелять, едрена копоть! — приказал Антонов.

Волки в ответ с тихим рычанием подступили ближе.

Антонов припомнил, что рассказывал дед. «С переярками, Санька, первое дело — показать, что вожак тут ты. И притворство никакое не поможет. Ты сам должен знать как „Отче наш“, что сильнее тебя тут никого нет, и страшнее никого нет, и ты их голыми руками порвешь, если они не отступят. Да не умом знать это надо — нутром. Поверишь в себя — и их заставишь поверить. Кто волком родился — овцой не бывать».

Антонов выступил вперед. Волки стояли ровным полукольцом — видать, у них и правда нету вожака. Главком обвел стаю медленным, тяжелым взглядом, словно каждому зверю стремился заглянуть в глаза — и глубже, в печенки, в самую волчью душу. Крепко сжал кулаки, спружинился, как перед прыжком — и зарычал.

Командующий Народной армией рычал, словно дикий зверь — нет, яростнее зверя. Плоть от плоти обильно политой кровью тамбовской земли, проводник народного гнева, орудие мести за веками вершившуюся неправду — он был страшнее и беспощаднее любого хищника.

Волки почуяли это и стушевались. Поджали хвосты, легкими тенями скользнули в темноту. Только следы на снегу напоминали, что только что здесь была стая.

Антонов дал людям знак снова залечь в засаду, но в этот раз пролежали они недолго. Со стороны завала вместо привычного уже стука топоров послышалось заполошное конское ржание, выстрелы, крики… волчий визг… или человеческий?

— В атаку! — громко прошипел Антонов и побежал первым. Несколько секунд спустя едва успел увернуться из-под копыт несущейся ему навстречу лошади с обломком оглобли.

До самого завала добежали незамеченными — белякам сейчас было не до них. Дюжина лошадей билась в упряжке, враз обезумев. Они исходили пеной, ломали оглобли, рвали гужи, били копытами волков и людей без разбора. Волки, ошалев от конской паники и свежей крови, метались серыми тенями, беспорядочно напрыгивали на лошадей и людей. Люди стреляли вразнобой, увеличивая сумятицу и распаляя хищников вместо того, чтобы отпугнуть.

Повстанцы напали из темноты, будто еще одна стая волков. Патроны берегли — били застигнутого врасплох врага штыками, саблями, едва ли не вилами. Кровь брызнула на снег, крики боли смешались с ржанием взбесившихся коней. Кто-то пытался отдавать команды, но голос тонул в шуме. Главное оружие беляков — ручной пулемет — было сейчас бесполезно, очередь скосила бы беспорядочно рассредоточившихся своих наравне с чужими.

Белые потеряли почти половину отряда, когда их командир смог все же собрать остатки солдат вокруг пулемета и приказал открыть огонь в сторону противника. С полдюжины партизан упали в снег, остальные отступили и залегли в придорожной канаве.

Антонов сделался словно пьян от запаха крови и ощущения легкой победы. Он был теперь вожаком сразу двух стай — волчьей и человечьей. Осталось всего ничего: добить кучку сгрудившихся вокруг пулемета врагов. Всех делов — зайти пулеметчику во флаг! Тут близенько, шапкой докинуть можно. Главком отполз в сторону и поднялся, чтоб ринуться в атаку… Что-то дернуло его за ногу, опрокинуло, придавило к земле.

— Куда попер, ухарь! — шипел ему в ухо навалившийся сверху Кузьма. — Прошьют очередью — пикнуть не успеешь!

— П-пусти, едрена копоть! — ругался Антонов. — Я командир, мне людей в атаку вести!

— Дурак! Сопляк! Ты — командир, без тебя кабзда нам всем!

Антонов хотел было возразить, но тут Кузьма дернулся и захрипел. Ружейная пуля прошила его насквозь.

От пулемета послышались шум, стрельба, ругань, чей-то короткий крик… Косо выпущенная очередь разнесла в щепы деревья над самой головой главкома, и пулемет замолк.

— Кончили беляков! С тыла зашли, пока они левую обочину под прицелом держали! — голос другого фронтовика, сослуживца Кузьмы. — Эй, главком, ты там живой?

Антонов сбросил с себя тело Кузьмы и неуверенно поднялся на ноги. Кажись, цел. Думу думать он станет после, теперь надо командовать.

— Ты, ты и ты, — ткнул в самых быстрых из уцелевших солдат. — За нашими лошадьми, быстро. Завидите бирюков — стреляйте, теперь уже можно. Факелы запалить! Раненых — вот на эти сани. И туда же — чего пригодного снимете с покойников.

Волки все же разбежались, пулемет распугал их. Обозные кони притихли, но веры им не было. Беляки ошиблись, когда повели в леса Тамбовщины привозных лошадей. Местные кони к волчьему духу привыкли и не бесились, а спокойно ждали, пока человек их защитит.

Антонов принялся осматривать трофеи, чтоб решить, что взять в Кулябино, а что попортить и бросить. Раненых грузили на сани, а покойников, своих и чужих, оттаскивали к обочине.

Волки нынче получат свою поживу.

— Революционный привет тебе, Петруха, — улыбнулся Антонов часовому, стоящему на посту на околице Кулябина. — Как живы-здоровы без меня?

Главком был в духе — добычу взяли знатную. Соль, консервы, керосин, винтовки с беляков, ручной пулемет, но главное — целых три ящика патронов. Куда больше, чем расстреляли.

— Все путем, товарищ главком! Вот только… это… Наташа-то твоя…

— Что с Наташей? — Антонов оцепенел.

— Да жива, жива! — испуганно затараторил часовой. — Срок ей пришел, вестимо, сильно мучилась родами, всю ночь крик стоял, а сама-то жива!

Антонов не дослушал, пустил коня в галоп с места, вихрем промчался через деревню, едва не сбив какую-то бабу с ведрами, ссыпался с седла, ворвался в избу, где Наташа должна была ждать его…

Она лежала на кровати, бледная до синевы, но живая, Матерь Божья, живая! Он упал на колени, схватил ее безвольную руку, исступленно принялся целовать.

Наташа открыла глаза и слабо промолвила:

— Прости, Саня, не доносила…

— Это ничего, ничего, родная, — говорил он, жадно вглядываясь в ее изможденное лицо. — Главное, что ты жива. Слава Богу, ты жива, Наташенька…

— Роды ужасть до чего тяжело прошли, — сказал подошедший фельдшер, единственный на все Кулябино медик. — Хоть месяцок бы дитя поносить еще… Наталья поправится, дай-то Бог. А ребеночек слабый… махонький совсем, в чем только душа держится. Дочка у тебя, Лексан Степаныч. Думали ужо окрестить, покуда дышит, хошь бы и без попа, но Наталья тебя дождаться велела.

— Дочка? — растерянно спросил Антонов. Он отчего-то был убежден, что его первенцем станет сын.

Молодая баба внесла и протянула ему что-то маленькое, невозможно маленькое. У Антонова перехватило дыхание. Младенец был меньше двух его составленных вместе ладоней.

— Да не боись ты, командир, возьми на руки дочку-то, — добродушно сказала баба. — Вот мужики же, как на медведя с голыми руками, так за милую душу, а младенчиков пужаются, будто огня!

Антонов бережно принял у нее замотанный в тряпицу комочек. Живой, дышащий… Его дитя. Его дочь.

Держать младенца на руках было страшнее, чем бежать под пулеметный огонь. Господи, в какой же ужасный мир он привел это крохотное, нежное, невероятно хрупкое создание! В войну, голод, разруху, отчаяние…

— Ты только живи, — прошептал он младенцу. — А уж мы постараемся, чтобы ты без войны жила, не как мы… В мире, который мы построим по правде. Для тебя. Для всех малят. Ты только живи, дочка. Прошу тебя, живи. А будущее мы отвоюем.

Младенец распахнул глаза — серые, как зимнее небо. Снова накатил ужас. Чего он сейчас этому невинному созданию наобещал — командир взятой в окружение, загнанной, точно стая волков, армии? Говорят, сама земля Тамбовщины на их стороне: уже апрель, а снега до сих пор много. Когда он растает, дороги потонут в грязи еще на какой-то срок. Но рано или поздно они высохнут, и путь вражеской бронетехнике будет открыт. Как он сдержит слово, чего он тут отвоюет?

Один он ничего не сделает. И вся Народная армия ничего не сделает.

Но есть человек, который что-то еще может сделать. Антонов не знал, что именно. Он просто верил в своего комиссара. Саша ведь до сих пор его комиссар? Известья о ней доходили противоречивые и тревожные — не то сгинула в пыточных застенках, не то живет с начальником ОГП во грехе, предав революцию и товарищей по борьбе. В любом случае, поговаривали, она больше не боец; иные сомневались, была ли она им когда-нибудь?

Вопреки всему главком Народной армии верил в своего комиссара. Раз Саша жива, значит, она не сдалась, не предала их, не отступилась. Она что-то сделает, как-то их выручит, она никогда не смирится с поражением.

Слабая надежда, но другой нет.

— Крестить бы доченьку-то, — сказала Наташа. — Назовем как?

— Александра, — ответил Антонов. — Наша дочь будет Александра.

Покуда бабы суетились, готовя горницу к крестинам, главком шептал своему ребенку:

— Ты справишься, Сашка. Я-то знаю, ты крепче, чем кажешься! Что бы там ни было, ты обязательно справишься.