Завершившие войну

Глава 19

Февраль 1920 года.

Колун с силой врезался в чурбан, разламывая его на аккуратные полешки.

— Хорошо-то как, Яшка! — Лекса утер со лба пот рукавом гимнастерки. — Враз согрелся. Давай теперь ты поколешь, а я чурок натаскаю.

— Как скажешь, командир, — хмуро отозвался Яшка, скинул тулуп и взялся за колун.

Лекса отправился в сарай за следующей порцией чурбанов. Вообще, конечно, ротному не полагается самому колоть дрова. Кирилл Михалыч учил: бойцам надо поручать все, с чем они могут сами справиться, иначе придет час вершить командирские дела — а командир занят тем, что и без него бы уладили. Но вроде Лекса все командирские дела на сегодня переделал… Пошел же сюда он, чтоб поговорить с Яшкой. Разумеется, как командир он мог вызвать бойца на беседу в любое время. Но тут дело было такое, что Лекса хотел потолковать с товарищем в неприказном порядке.

Яшкиных родных взяли в заложники, увезли в Тамбов и заперли в концлагере. Сомнений не было никаких — опухшее от слез лицо своей Ксюхи Яшка узнал на одной из листовок, которые беляки разбрасывали с аэропланов. На руках она держала сына, и по фотографии Яшка понял, что Ксюха ждет второго. В последний раз он был дома полгода назад.

Иные в его положении только пуще ожесточались — и ни себя, ни других не щадили в борьбе с Новым порядком. Но Яшка был всего два года женат, Ксюху свою крепко любил, потому простился с товарищами и ушел менять себя на родных. Не чаяли уже увидеть его живым — а он возьми да и нагрянь в роту третьего дня. И как сыскал только! Рассказал, что не дошел до комендатуры, а встретил в Тамбове свояка, и тот поведал, что Ксюха с сыночком в тифозный барак попали и оба преставились. Вот Яшка и вернулся к товарищам, чтоб Новому порядку отомстить. Хмурый стал, мрачный — как на лес глянет, так лес и вянет. Лекса решил с ним переговорить, но не как начальник, а по-людски. Ждал случая, а тут как раз Яшка вызвался дров наколоть, вот Лекса с ним и пошел.

— Ты это, Яков, не думай только, что нам нету дела до твоей беды, — сказал Лекса, когда Яшка остановился передохнуть. — Тут у всякого свое горе. Свои к Новому порядку счеты. Мы, вестимо, слов сыскать не можем, чтоб тебя утешить — да и как тут утешишь, с таких-то дел? Но, поверь, Яша, всякий тут понимает, что у тебя на сердце.

— Да я чего, я ж ничего, командир, — Яшка отвел глаза.

— Не в упрек тебе, но ты, сдается мне, будто чураешься товарищей. Оно, конечно, горе всяк по-своему переживает. Но ты все ж не забывай — вместе мы в бой идем, за общее дело народа. Вместе и отомстим за всех, кого Новый порядок поубивал да замучил. За Федора Князева, за Данилу и Кольку наших, и за Ксюху твою.

Яшка надел тулуп и принялся укладывать поленья на санки. Лекса вздохнул и стал помогать ему. Кажется, он так и не сумел найти нужных слов.

— Главное дело, что тут уж такого не повторится, — попытался еще разок Лекса, когда санки были загружены. — С утреца родню наших вывезем в леса — и ищи ветра в поле, волка в лесу! Не выйдет с ними, как с Ксюхой твоей!

Боец зыркнул на командира исподлобья и впрягся в санки. Не утешает, видать, Яшку, что семьи товарищей удастся сберечь от Нового порядка — его-то зазнобу это уже не вернет.

Ругая себя на чем свет стоит, Лекса принялся толкать груженые санки сзади. Что же он за командир такой, раз человека своего в чувство привести не может?

Ладно, не главное это для командира — сопли бойцам утирать. Товарищи ему доверили своих детей, родителей и жен спасти. Вот в чем ни в коем разе нельзя маху дать. А Яшка, Бог даст, еще перегорюет.

Снилась Аглая. Лекса глупо улыбался и тянул к ней руки, она же, по своему обыкновению, распекала его за недостаток революционной бдительности.

— Да полно, полно, Глашенька, — бормотал он, но она все не успокаивалась. Ее упреки находили отклик внутри самого Лексы. Свербило, ныло, царапало изнутри. Неужто он и вправду что-то прокараулил?

Сквозь сон Лекса чувствовал, как затекает тело на слишком для него короткой лавке. Просыпаться, чтоб перевернуться, не хотелось отчаянно — пусть и во сне, пусть и сердитая, а все же Гланька с ним. Тогда он притянул ее к себе и впился в горячие губы. Ах, как жарко она его целовала! Ладное тело пылало под его ладонями, дыхание обжигало, от ее запаха перехватывало дух. Горяча его любимая! Поцелуй душил, не давал вдохнуть, но не все ли равно — так сладко!

И тут Аглая резко отстранилась, тряхнула за плечи, закричала:

— Командир, проснись! Вы горите, командир!

Лекса сверзился с лавки, распахнул рот — и вдохнул полную грудь едкого сизого дыма. Изба пылала! Ни зги не видать, только дым и всполохи огня.

— Подъем! — вместо крика из глотки вырвался сип, но Лекса заставил себя заорать. — Тревога! Горим!

Спотыкаясь сам не зная обо что — поленья? поваленные лавки? тела товарищей? — ломанулся к двери, схватив по пути винтовку, навалился всем весом, толкнул… глухо. Неужто подперли?!

Рядом столпились бойцы.

— Вместе! — гаркнул Лекса. — Навались!

Ударили единым махом. Раз, другой, третий. Бесполезно! Дым выедал глаза, легкие пылали, в голове мутилось. Сквозь рев пламени пробивались крики.

— Окна! — прохрипел командир.

Нашел ближайшее окно по отблескам огня. Отбросил винтовку, схватил лавку. Саданул по окну и ставне. Зазвенело стекло, хрустнула доска. Лавка провалилась наружу — Лекса с силой вытолкнул ее. Глоток морозного воздуха — и поток ревущего пламени, взметнувшийся под потолок.

Лекса схватил в охапку ближайшего бойца и выкинул наружу, как кутенка. Заорал:

— Все сюда!

Язык пламени от другой стены — кто-то разбил второе окно.

Следующий боец упирался, испугавшись пылающего проема. Лекса со всей силы толкнул его в спину.

Сверху посыпались горящие опилки. Все, кровля занялась! Потолок рухнет через считанные секунды! Последнего Лекса толкнул собственным телом и выпрыгнул наружу сам.

Волосы, борода и гимнастерка загорелись. Лекса покатился по снегу — божественно холодному… и тотчас же схлопотал удар по лицу. Следующий — под ребра, потом еще и еще.

Били ногами и прикладами.

— Отставить! Да хорош уже, мать вашу! — незнакомый голос, чужой приказ.

Слезы жгли глаза. В отсветах полыхающий избы Лекса увидел с дюжину ружейных дул, направленных на него. Рядом на снегу корячились, обгорелые и избитые, его ребята, кого он успел вытолкнуть через окно. Подогнали прикладами еще четверых или пятерых. Тех, кто смекнул выбить второе окно и спастись.

Да полно, спастись ли?

— Эй ты, как бишь тебя, — обратился в пустоту тот, кто отдавал здесь приказы. Лекса различил капитанские погоны. — Подь сюда. Есть среди этих горелых комиссар или из командного состава кто?

Из темноты выступил Яшка. Лекса было обрадовался, что тот жив. Целый совсем, в тулупе и валенках… В тулупе, значит?

Как же так, Яшка?!

— Вот этот — ротный, — бесцветным голосом вымолвил Яшка и указал рукой на Лексу, избегая на него смотреть. — Комиссара не было.

— Ротный так ротный, — равнодушно кивнул капитан. — Его, значит, в избу к бабам. Остальных в расход, сейчас.

— Вашбродь, иудушку этого тож стрельнуть? — спросил один из солдат.

— Я тебя самого стрельну, олух! — взвился капитан. — Верным слугам Нового порядка защита положена! В газетах напечатают еще, как мятежник раскаялся, искупил грех и воссоединился с семьей. Стрельнуть удумал, ишь! Да чтоб волос с головы его не упал!

Яшка отрешенно смотрел в темноту, словно речь шла вовсе не о нем. Лекса обернулся к своим людям — корчащимся, задыхающимся, избитым. Кто-то шептал молитву, кто-то шипел от боли, кто-то как упал в снег, так уже и не пытался подняться. Пожилой рабочий харкнул капитану на сапоги. Капитан с ленцой поднял пистолет и выстрелил ему в голову, потом скомандовал:

— Товьсь! Огонь.

Минуту спустя с остатками роты было покончено.

— Вашбродь, разрешите обратиться! Мож, этому, который ротный, хоть колено прострелить? — не унимался тот же солдат. — Здоровенный больно. Не учудил бы чего. Связать — так бабы развяжут же. А ежели в сарае запереть одного, околеет.

— Нет, колено нельзя, — вздохнул капитан. — Огэпэшники злятся, когда им раненых притаскивают. Мол, протокол их чертов на целых лучше работает, а мы не обеспечиваем… Задницы свои в тепле греют да рапорты строчат, а мы тут для них наизнанку выворачивайся. Вы вот чего, наручники у унтера возьмите. За спиной ротному руки защелкните, да покрепче.

Когда Лексу с заломленными за спину руками тащили в темноту, он почти ударился о Яшку — тот так и стоял, застыв столбом.

— Ксюха с малым у них, командир, — пробормотал Яшка. — Лютую смерть им сулили, если я не…

Ничего Лекса не ответил, только отвернулся.

— Эй, малята, хорош реветь уже. Слезами горю не поможешь. Подите сюда, расскажу чего.

В первый час Лексе было так паршиво, что он и думать не мог кому-то помочь. Обожженная кожа горела, разбитая десна кровоточила, скованные за спиной руки онемели. Каждый вздох отдавался болью в груди — кажется, ребро сломано, и хорошо, если одно. Но пуще всего терзало понимание, что сгубил он и свою роту, и семьи товарищей, которые должен был сберечь. Гланька так бы не попала впросак, уж она бы вывела Яшку на чистую воду! Гланю многие считали жестокой — что ж, война показывает, что только так и можно. Лекса, остолоп, гадал еще, как это Яшка их сыскал… А его под белы ручки сюда довели.

Лекса не удивился бы, если б люди, которых он не смог спасти, забили его до смерти или придушили. Он в какой-то миг даже хотел попросить их об этом: очень уж мучила совесть, да и красный протокол, помянутый капитаном, ничего доброго не сулил. Но эти мысли Лекса отбросил как трусливые и подлые. Спасти семьи товарищей он не смог, но все равно его долг — остаться с ними до конца. Они были на удивление добры к нему: напоили водой из растопленного снега и обложили ожоги мокрой ветошью, от чего боль понемногу утихла. Два старших мальчика пытались разбить цепь наручников камнем — безуспешно, сталь даже не поцарапали. Заложников держали в одной из деревенских изб, по счастью, как следует протопленной.

Три десятка человек: шесть стариков, четыре бабы, две из них на сносях, остальные — детишки, от подростков до мелюзги. Все, кто мог держать винтовку, даже многие женщины, сражаются сейчас в лесах. Им покамест и невдомек, как Лекса их всех подвел.

И все же Лекса прекратил себя жалеть. Он виноват кругом, а эти ребята ничего дурного не сделали в жизни и помрут, ничего доброго от нее так и не увидев. Он может хотя бы немного их утешить.

— Здесь садитесь, малята. Красавица, станешь рыдать — не услышишь, чего расскажу. А ты пошто хнычешь? Большой уже, сколько годиков? Шесть? Вот и не плачь, солдат, тут и меньше тебя есть, а смотри, не плачут. Молодчина. Ну, слушайте. Жил-был один генерал, да важный такой, с самим царем дружбу водил. Дом у него был огромадный — в каждом углу слуг по пятьсот человек понапихано. Ел генерал пшеничный хлеб каждый день и вина шампанские пил с ананасом… ананас — это навроде сахара, пробовал сахар, малец? Во-от… И была у энтого генерала раскрасавица-дочка.

Лекса оглядел всхлипывающих слушателей, разбитыми губами улыбнулся им как мог ласково и продолжил:

— Росла генеральская дочка в роскоши, с серебра и золота ела, с одними царевнами да королевишнами водилась. И не знала она, что бывают на свете голод, бедность и неправда. От всякого горя и зла отец-генерал ее берег. Так бы и прожила до глубокой старости, ничего о нашей жизни не узнав. Но девушка была умной и храброй. Однажды она сбежала из золоченого дворца и своими глазами увидела, как простые люди живут.

Дети слушали его, понемногу переставая плакать. Только самые маленькие еще всхлипывали.

— И вернулась девушка тогда к отцу, и спросила: отчего это у нас столы от еды ломятся, а другие голодают? Отчего у нас столько умных книжек, что в целую жизнь не прочесть, а крестьянские детки и читать не умеют? Отчего у нас слуг море, а рабочие сутками у станков стоят, не разгибаясь? Отвечал отец-генерал: это оттого, что мы их всех лучше, доченька. Нам с тобой на роду написано богачествовать, а тем — с хлеба на квас перебиваться. На то, мол, воля Бога, и супротив нее идти — грех. Потому как таков порядок.

— Новый порядок? — спросила старшая девочка.

— Тогда был старый порядок еще… Но да, новый — он как старый, только хлеба меньше… Выслушала девушка своего отца и ушла восвояси. Сняла с себя камни драгоценные, и платье бархатное, и туфельки с золотыми каблучками. Косу девичью под корень обрезала. Надела сапоги и шинель солдатскую, взяла винтовку да ушла воевать за общее дело народа. Чтоб одним не обжираться, покамест другие голодают, а всем всего выходило по справедливости. Много сражалась храбрая девушка, а проклятущий старый-новый порядок все никак не падет. Но скоро уже этот день. И если где бедные обиду от богатых терпят, придет генеральская дочка и все разрешит по правде. Она придет обязательно, вот увидите… Тихо!

Нет, ему не послышалось! Далеко, со стороны леса, ударил пулемет. «Льюис»!

Лекса, скривившись от боли, принялся разминать скованные за спиной руки.

— Так, отряд, слушай мою команду! — сказал он бодро, одновременно прикидывая вес скамьи, на которой сидел. — Когда сюда войдут, чтоб между мной и ими никто не вставал. Жмитесь по углам. Как только повалю их, бегите! Да не гурьбой — россыпью. Ты, ты, ты, вы трое, — Лекса кивнул на взрослых и детей постарше, — в лес. Остальные по деревне, да прячьтесь кто куда. Малята чьи? Ясно. Не, тетя, с тремя на руках тебе не убечь. Возьмешь меньшого, а ты и ты — этого и того.

«Льюис» бил все ближе, ему отвечали другие два пулемета. Лающие команды, пальба, вопль раненого… Разрыв гранаты.

Лязгнул засов. Дверь распахнулась, вошли давешний капитан и двое солдат.

— Всех, — скомандовал капитан.

Солдаты начали было поднимать винтовки, потом переглянулись. Зарыдал ребенок, за ним другой.

— Жалко вам их, да? — прошипел капитан. — А своих родных не жалко? Думаете, красные ваших пожалеют, ежели тут победят? А они победят, коли мы слова свои делом не подтвердим. Они знали о заложниках — и все равно наступают! На них эта кровь, не на нас! Цельсь!

Солдаты неуверенно начали целиться. Лекса сжал скамейку скованными руками, вскочил, резко крутанулся и запустил ее в направлении противника. Солдаты рухнули, а капитан увернулся, остался на ногах и выхватил наган.

Лекса прыгнул, не думая. Пуля прошла насквозь через его грудь, но броска не остановила. Лекса с размаху впечатал капитана в стену и придавил своим здоровенным телом.

Пока беляки сбрасывали с себя скамью, пока подымались сами и подняли капитана — изба успела опустеть.

В спешке его позабыли добить. Он так и остался на полу, хрипя и исходя юшкой, соскальзывая в теплую мягкую темноту. Когда Аглая вошла, он сперва принял ее за предсмертный морок, но нет — для видения она была слишком уж чумаза. Аглая опустилась на пол, положила его голову себе на колени. Он уже ничего не мог сказать, она все сказала сама:

— Ты спас их. Я горжусь тобой, Алексей.

Провела тонкими пальцами по его обгорелому лицу и добавила очень тихо, но он услышал:

— Люблю тебя. Тебя одного.

Умер он, улыбаясь.

Предателя Яшку привязали к дереву возле тропы. Аглая сказала так, чтоб слышал и он, и все: любой, кто захочет, может его освободить, и никакого взыскания за это не выйдет.

Яшка смотрел, как они прошли по тропе — партизаны из отряда, старики, бабы и дети, спасенные ротным. Не оглянулся никто.

Не дело, конечно, приучать волков поедать людей живьем. Но с предателями иначе нельзя.