Завершившие войну

Глава 25

Март 1920 года.

— Просыпайся, дитя.

Саша очнулась, хватая ртом воздух. Попробовала приподняться и тихо взвыла: левая рука горела, все тело отозвалось на движение резкой болью.

— Просыпайся, — повторила та, что разбудила ее.

— Да какого черта? — прошипела Саша. — Почему… темно? Кто ты вообще, почему… ты?

— Ты ведь сама впустила меня в себя, — мягко напомнила женщина. Ее фигура источала слабый свет в кромешной тьме. — Я вернула тебя из беспамятства, чтоб ты исполнила свою судьбу.

Впору было рыдать, но Саша вместо того зло, истерически засмеялась. Ее сломали — она помнила, как отчаянно унижалась в надежде прекратить боль, как рассказывала все прежде, чем вопрос успевал отзвучать. Словно ей вырвали из-под ребер сердце, разодрали в клочья и кое-как упихали обратно. Изувечили и бросили подыхать в какой-то холодной сырой дыре. Расстрела — и того не удостоили. Какая у нее, к черту, теперь судьба?

Кое о чем ей удалось промолчать, но это не было ее заслугой, проявлением силы воли; просто во время допроса она об этом не помнила. Хлысты обещали найти ее, когда она получит власть. Это она утаила на допросе; но что толку? Теперь у нее нет власти и над собственным телом — двигаться она почти не могла, даже дышала с трудом.

— Так глупо, — прошептала Саша. — Я провалилась, во всем провалилась. Теперь я умираю, хочу умереть, не помнить, не знать. Оставь меня в покое, верни мне… беспамятство.

Женщина только улыбнулась и кончиками пальцев провела Саше по щекам, плечам, бедрам. От ее прикосновений боль стихала.

— Зачем ты это? — шептала Саша. — Чтобы я сделала то, чего ты хочешь, да? Что я там обещала… отомстить? Всю жизнь я исполняла чью-то волю, и вот теперь ты станешь мне приказывать? Чьим я только орудием не была, сейчас должна стать твоим? Да кто ты такая вообще?

— Та, кто только и может тебе помочь, — ответила женщина. — Смотри своими глазами. Что ты видишь?

Саша всмотрелась в ее лицо, такое знакомое.

— Я — это ты, — подтвердила женщина то, что она и сама уже знала. — Такая, какой ты можешь стать. Сильная, свободная, неподвластная чужой воле. Забудь все, чему тебя учили. Оставь в прошлом клятвы, которые когда-либо давала. Пришло время принять и выполнить свое собственное решение. Ты еще не все исполнила, что можешь, и потому, хочешь того или нет, будешь жить.

Саша прикрыла глаза. Сил было мало, тратить их на споры с галлюцинацией не стоило. Больше всего хотелось заснуть и не просыпаться никогда. Если бы не мучительная сухость во рту, она бы так, верно, и сделала. Каждое движение, даже дыхание, отдавалось болью. Левая рука горела так, что если б Саше предложили сейчас ампутировать ее по локоть, она бы не колебалась ни секунды. И все же надо было осмотреться, найти воду.

Саша снова открыла глаза, стараясь привыкнуть к сумраку. Свет проникал через крохотное окно под потолком; снаружи, видимо, занимался рассвет. Впрочем, и в темноте было ясно, что это холодный сырой подвал, пропахший плесенью, испражнениями и прелой соломой. Но вот чего Саша не ожидала увидеть тут, так это людей. Их было около двух дюжин, они сидели или лежали вдоль стен так тихо, что Саша сначала приняла их за мертвых или оглушенных. Но вот один из них чуть пошевелился, другой…

— Кто вы? — спросить в голос не вышло, видимо, она все же сорвала связки, когда кричала в самом конце, и теперь могла только шептать. — Что случилось с вами?

Многие рассеянно посмотрели на нее, но никто не ответил. Впрочем, она уже и сама поняла. Безмятежные лица, мягкие улыбки, пустые взгляды… Умиротворенные. Здесь их называли короче и циничнее: болванчики. Отработанный человеческий материал. Люди, прошедшие красный протокол.

Первый круг называли зеленым протоколом. После одной дозы наркотиков человек обычно отвечал правду, но не всю и довольно невнятно. Кристальная ясность сознания и искреннее, всепоглощающее желание сотрудничать со следователями проявлялись только со второго круга; но процесс разрушения личности с этого момента был уже необратим. Под красным протоколом человек мог доказать свою невиновность, вот только человеком быть переставал уже в любом случае.

Значит, сюда их сбрасывали после того, как они угасали. Мужчин и женщин вместе — они не были уже ни мужчинами, ни женщинами и никакого соблазна друг для друга не представляли. У каждого левая рука перевязана грязной тряпкой; пыточный конвейер работал однотипно. Все, как и сама Саша, одеты в грубые рубахи небеленого холста. Мужчины обриты наголо — привычная профилактика педикулеза. Женщинам же волосы оставляли. Саша чуть усмехнулась: при Новом порядке представления о благопристойности осуществлялись иногда самым причудливым образом.

Саша попробовала подняться и сдавленно зашипела. Однажды ей случилось потянуть щиколотку, и несколько дней каждый шаг отдавался болью. Теперь у нее так же были растянуты, кажется, все мышцы и связки. Она не помнила, чтоб ее били, значит, она навредила себе сама, когда билась в судороге.

Возле двери стояла латунная бочка с, как она надеялась, питьевой водой. Отчаявшись подняться на ноги, Саша попробовала доползти до нее. Один из узников заметил ее усилия, встал, подошел к бочке, наполнил мятую жестяную кружку и протянул Саше.

— Спасибо, — тихо сказала она, но он не ответил. Забрал пустую кружку и аккуратно положил возле бочки.

Саша всмотрелась в своих товарищей по несчастью. У всех был один и тот же пустой, отсутствующий взгляд, а вот физическое состояние различалось. Одни, как и она, двигались с огромным трудом, другие — вполне свободно. То и дело кто-нибудь вставал и ходил рассеянно от стены к стене. Верно, и у нее есть шансы, что растянутые мышцы заживут; безнадежных и бесполезных калек Новый порядок не стал бы оставлять в живых. Но были и те, в ком уже не теплилось даже подобие сознания. Трое метались в лихорадке — Саша понадеялась, что это не тиф, а заражение крови, раны явно обрабатывались кое-как. Один из ее новых соседей был, судя по его позе, уже мертв.

Почему все эти люди утратили разум, а она сохранила? Видимо, дело было в снадобье, которым ее опоили хлысты на Тамбовщине. Бывает, те, кто переболел какой-то болезнью в детстве, остаются не подвержены ей всю жизнь. Возможно, с этим веществом происходит что-то подобное. Галлюцинации, которые она переживала тогда и теперь, тоже были сходны.

Скоро Саша заметила еще одну странность. Разумеется, очков на ней не было — она потеряла их еще до допроса, в момент взрыва, должно быть. Тем не менее видела она даже в этом скудном свете более ясно и четко, чем когда-либо на своей памяти. Разглядела остатки розового лака на ногтях уцелевшей правой руки. Судя по полоске отросшего ногтя, со взрыва прошло уже дней семь, не меньше.

Раз в сутки хмурые служащие вносили ведро с едой и груду грязных мисок. Особой жестокости к болванчикам они не проявляли, обращались с ними как со скотом. Кормили тоже как скот, перемешанными отбросами. В первый день Саша незаметно обменяла свою миску на пустую у соседа, но потом голод стал сильнее гордости. Те же служащие без особых эмоций доливали воду в бочку, выносили трупы и поганое ведро.

К товарищам по несчастью Саша поначалу брезговала прикасаться, словно могла подхватить от них какую-то стыдную болезнь. Но в первую же ночь поняла, что иначе в этом холоде не выжить. Спали, тесно прижавшись друг к другу, делясь теплом своих тел, причем самые слабые неизменно оказывались посередине. Болванчики то ли сохраняли какие-то человеческие навыки, то ли быстро обучались им заново. Они пользовались ложками и отхожим местом, выполняли простые команды надзирателей. Но главное — безо всякого принуждения они постоянно помогали друг другу всем, чем только в этом убогом месте было возможно. Впрочем, ни собственная судьба, ни судьба товарищей их не тревожила.

Идею сообщить кому-то из служащих о своем состоянии Саша отбросила сразу. Системы не любят ошибок, жизнь болванчика не особо ценится; ее будет проще придушить тут, чем разбираться, почему произошел сбой. И в любом случае так она затруднит себе будущий побег. Сейчас болванчиков держали взаперти, чтоб они не разбрелись. Но выведут же их рано или поздно на какие-нибудь работы, а там сбежать вряд ли будет сложно. Вот только куда ей бежать? Ни победы, ни хотя бы мира она своим так и не принесла. О том, что творится теперь, после краха политики народной беды, в охваченных голодом губерниях, она и думать боялась. Без Михайлова планы помощи голодающим наверняка уже рассыпались, как песочный замок. Что она может сделать для них, сама голодная, изувеченная, запертая в холодном сыром подвале?

Раз в пару дней усталый фельдшер менял заключенным повязки. Так Саша поняла, что ее левая рука не перемолота в фарш, как ей казалось. На самом деле она лишилась всего двух пальцев, уже ампутированных.

На третий день после кормежки в подвал зашла тройка старших надзирателей. Они приказали всем встать и тех, кто выполнил приказ быстро, куда-то увели. Саша попыталась попасть в эту группу, но не смогла удержаться на ногах. Взамен уведенных постоянно привозили на каталке свежих, израненных.

Чтоб скоротать время и отвлечься от боли, Саша изучала своих товарищей по несчастью, пытаясь угадать, кем каждый из них был до красного протокола. Наверняка в прежней жизни они сильно отличались друг от друга, но теперь бесстрастное, умиротворенное выражение сделало их похожими, будто все они приходились друг другу родными братьями и сестрами. Саша пыталась найти мозоли, следы от обручальных колец, проколотые уши у женщин — какие-то отпечатки жизни, в которой они были людьми. Кто из них заслуживал своей печальной участи, кто попал на этот чудовищный конвейер по ошибке, а кто пожертвовал собой ради борьбы за свободу?

Саша спрашивала себя, что делала бы ЧК, если бы у нее была возможность использовать протоколы? Честный ответ — разумеется, ЧК бы применяла их. Да любая власть применяла бы. Но вот чего они в ЧК не стали бы делать, так это оставлять отработанный материал в живых. Неужели Новому порядку нужны такие несообразительные, но старательные и безотказные рабы, готовые трудиться до изнеможения за миску отбросов? Может, это и есть их идеал человека? Как она могла работать с Новым порядком? А как могла не работать?

В какой-то момент Саша поняла, что потеряла счет времени. Сколько она здесь — пять дней, десять, неделю? Как долго пробыла в оцепенении, почти неотличимая от своих товарищей по несчастью? Кажется, голод, холод и бесплодные сожаления скоро доделают то, с чем не справился красный протокол…

Когда надзиратели ввезли в подвал очередного бедолагу, Саша даже не взглянула на него. Услышав, что он шевелится, встала и пошла к бочке с водой — просто потому, что находилась к ней ближе прочих. Мышцы все еще болели, но уже кое-как слушались. Только опустившись на колени рядом с новеньким и поднеся одну на всех кружку к его лицу, Саша узнала его. Избитый, обритый налысо, с тем же отрешенным выражением, как у всех здесь — это был механик, работавший с двигателем Вериного «Кадиллака» непосредственно перед взрывом.

Саша усмехнулась и отвела кружку в сторону.

— Надеюсь, теперь-то ты доволен, братец? — она с изумлением услышала свой голос. Ее связки восстановились, а она и не заметила. — Любопытно, успел ли ты понять, чего добился своим терактом? Хоть теперь тебе и все равно, а я расскажу. Лучше, как говорится, поздно, чем никогда.

Несчастный не понимал ни слова, но не спускал жадного взгляда с кружки. Он был совсем изранен, на его теле было больше повязок, чем у всех тут, и следы побоев. Он явно не намеревался сдаваться живьем, но не справился с этой задачей.

Саша не спеша сделала глоток:

— Прекрасная вода, прохладная, чистая… Это-то ты понимаешь, не правда ли? Так о чем бишь я? Ах да. Последствия твоего поступка. Твоего храброго, дерзкого, революционного поступка. Если бы не он, сейчас тысячи заложников были бы уже дома. Правительство выпустило бы новые законы, и у множества людей не было бы больше причин продолжать войну, безнадежную и бессмысленную. В голодающие губернии отправились бы первые поезда с продовольствием, купленным за счет капиталистов. Каин, хоть сам и людоед, знал, как вынудить их платить. Только вот ничего этого теперь не будет! Потому что тебе, эсеру паршивому, не нравилась наша революция, тебе нужна была кровь из носа твоя собственная революция!

Саша заставила себя понизить голос — не хватало только, чтоб ее случайно услышали из коридора.

— И наконец, хоть и гадко об этом говорить на фоне прочего, но я не святая… Если б не ты со своим взрывом, меня не пытали бы, не изувечили, не выпотрошили бы мою душу, как селедку. Я теперь не хлебала бы помои в стылом подвале, а выступала бы перед парламентом. Со мной были бы нужные люди… не друзья и не товарищи, но все же соратники. И человек, который… значим для меня, значим, черт возьми, и в тот самый день он впервые сам захотел поговорить со мной…

Тот, кто когда-то, в другой жизни, притворялся механиком, не отрываясь смотрел на кружку с водой. Сашу трясло от ненависти к нему и жалости к себе.

— Ты не понимаешь, да? Не понимаешь? Ничего, вот это ты поймешь!

Медленно, тонкой струйкой стала лить воду из кружки на пол. Окружающие никак не реагировали — происходящее выходило за рамки их понимания. А вот этот умирающий от жажды человек — он видел воду, до которой не мог дотянуться.

Месть, говорила Вера, делает твой мир целым… Это глубокая, темная и подлинная потребность человеческой души. Тебя самого месть делает хуже, но какая теперь разница.

Тот, кто прежде притворялся механиком, а теперь никем уже не притворялся, сдавленно захрипел. Он был моложе, чем Саше тогда показалось. Чуть за двадцать, верно… На верхней губе вместо усов — редкий пушок.

— Да черт с тобой. Пей, — Саша влила ему в рот остатки воды. Наполняла кружку еще дважды, пока он не напился наконец.

Легче ему стало ненадолго. Болванчики не особо чувствительны к боли, но этому пареньку очень уж крепко досталось. На закрывающей колено повязке выступила кровь — похоже, сустав был раздроблен. Саша не спала всю ночь, каждый час носила ему воду. Его бил озноб, и она обнимала его, согревая собственным телом — ничего другого у нее не было. Он никак не мог заснуть, впасть в забытье, в котором прочие здесь коротали время. Чтоб хоть как-то успокоить его, Саша гладила его по бритой голове и шептала на ухо все стихи, какие только могла вспомнить.

Помогало это слабо. Утром он уже непрерывно хрипел от боли. Голоса, чтоб прокричаться, у него не было. Саша помнила, каково это — давиться собственным криком. На допросе, прежде чем перейти к очередному ногтю, ей плотно завязывали рот, чтоб она не сорвала связки и могла потом говорить.

В конце концов он был борцом за свободу, как уж он ее понимал. Он наломал дров… а кто не наломал?

Саша могла сделать для него только одно. То самое, что она бы хотела, чтоб кто-то сделал для нее, окажись она на его месте.

— Да черт с тобой уже, — сказала она устало. — Получи наконец свою свободу.

Зажала ему рот и нос. Все закончилось меньше чем за минуту.

За дверью загрохотали сапоги. Лязгнул засов. Вспыхнул свет. Саша зажмурилась. Неужто кто-то видел, слышал, донес?

В подвал зашло с полдюжины человек, у троих электрические фонари. Однако не остывший еще труп не интересовал их.

— Встать!

Саша не могла рассмотреть, что они делают в дальнем конце подвала. Незнакомый властный голос раз за разом повторял:

— Нет. Не та… Нет. Снова нет.

Глаза постепенно привыкли к электрическому свету. Саша поняла, что они по очереди светят в лицо всем узникам… нет, не всем. Только женщинам.

Когда очередь дошла до нее, Саша смотрела как болванчик — бездумно и растерянно; ей даже не пришлось особо притворяться. Обладатель властного голоса оказался капитаном ОГП в отутюженной форме, разительно отличавшимся от затрапезных служащих этого заведения.

— Эта, — сказал он, несколько секунд посмотрев Саше в лицо. — Она. Матерь Божья, в каком же свинарнике вы их держите…

— Они не жалуются, — тихо ответил кто-то из служащих.

— Зато если я пожалуюсь, вам мало не покажется! — рявкнул капитан. — Совсем тут расслабились со своим, прости Господи, контингентом, уже и не отличаетесь от него ничем. Эту отмыть, накормить, привести в человеческий вид… насколько такие еще могут выглядеть людьми. Через час я ее заберу.