Знаменщик и трубач

ПЕРВЫЕ БОЛЬШИЕ «БАТАЛИИ»

последние месяцы 1911 года весь Петербург жил слухами об успехе выставки русской живописи в Риме. На ней были представлены все художественные группы и общества, за исключением крайне левого «Бубнового валета». Репину и Серову на выставке были отведены целые залы. Картины остальных художников висели вместе: возле «Степана Разина» Сурикова располагались нестеровские «Послушники», пейзаж Дубовского «Родина».

Илья Ефимович, бывший в те дни в Италии, прислал Дубовскому восторженное письмо:

«АХ, какая это вещь! Лучший пейзаж всей выставки, всемирной, римской! Вас, Николай Никанорович, я особенно поздравляю! Еще никогда Вы де были так великолепны и могущественны. Оригинальная, живая и красивейшая картина!»

Об успехе русских художников в Италии Греков узнал от Горелова. Сияющий и возбужденный, с железнодорожным билетом до Рима, Горелов буквально влетел к нему в мастерскую. На конкурсе в Академии художеств, окончившемся для Грекова полууспехом, а точнее, полупровалом, Горелов, напротив, был обласкан. Его картину «Чудо при погребении Александра Невского» — для нее позировал сам Репин — превозносили на все лады. Автору предрекали лавры великого исторического живописца, чуть ли не второго Александра Иванова, создателя гениальной картины «Явление Христа народу».

В возбужденном состоянии расхаживая по мастерской, Горелов говорил без умолку:

— Даже не верится, что через несколько дней я буду в Италии, на родине Рафаэля и Леонардо да Винчи, увижу великие творения великих мастеров, все эти огромные полотна, от которых захватывает дух… А ты все бьешься над своими «Казаками»? — спросил он, скользнув взглядом по холсту на мольберте.

Греков хмуро кивнул. Не любивший оставлять свои работы незавершенными, он сразу же после конкурса взялся за неудавшуюся картину.

— Хочу понять, в чем моя ошибка. Взгляни, может, что-нибудь подметишь свежим глазом?

Со вздохом Горелов уставился на полотно, на красномундирных казаков, развернувшихся лавой. Поразмыслив, одобрительно заметил:

— Ты правильно поступил, что не показал неприятеля, — незримая опасность всегда страшнее реальной. Картина от этого только выиграла.

— Ты не хвали, а делай замечания, — невесело откликнулся художник и вопросительно протянул: — Тебе не кажется, что в атакующем бою присутствует лишь динамика, а одухотворенности маловато?

Неопределенно хмыкнув, Горелов спросил, в свою очередь:

— Ты помнишь картину Куинджи «Закат в лесу» — тяжелые багровые блики на заснеженных елях? Попробуй такие же разбросать по стерне и крупам лошадей. Это добавит экспрессии…

Горелов явно торопился — нужно было собираться в дорогу.

Греков опять остался один на один с «Казачьим полком в Бородинском сражении». Конечно, гореловский совет был разумен. Но он понимал, что картина требовала не исправлений, а коренной переделки. Художник продолжал поиски.

Лишь 20 ноября Греков сделал перерыв в работе. В этот день он навсегда связал свою судьбу с Антониной Леонидовной Малеевой, ставшей для него преданным другом и помощником. Молодожены поселились на Большой Монетной улице в том же доме, где жили родители жены. В четырехкомнатной квартире они заняли две комнаты. Одну из них отвели под спальню, а другую, побольше, — под мастерскую.

На Монетной художник продолжил работу над «Казачьим полком». Далеко не сразу ему открылась причина неудачи. Увлеченный панорамным искусством с его тяготением к изображению крупных войсковых масс, он как-то упустил из виду, что в картине должен быть герой.

Облик его и место в общей композиции нашлись одновременно. Казак мчится на буланом коне сбоку и несколько впереди общей массы всадников, поперек глубоких борозд, оставленных в мягком грунте снявшейся с позиций французской батареей. Близкий разрыв снаряда вздыбил испуганного скакуна и смертельно ранил казака. Выпустив из рук поводья, он безжизненно склонился в седле.

Уже после этой дописки, следуя совету Горелова, разбросал по жнивью и конским крупам багровые отсветы.

Преображенная картина очень понравилась соседу по лестничной площадке, полковнику Кирасирского полка Александру Николаевичу Коленкину, ставшему большим почитателем таланта Грекова после конкурсной выставки в Академии художеств, где он увидел «Волов в плугу». Стоя перед «Казачьим полком в Бородинском сражении», Коленкин восхищался:

— Вы превзошли самого Мейсонье, этого признанного короля баталистов. Его картины, безусловно, блестящи по технике, но они холодны и рассудочны! У вас же, па-оборот, властвует порыв, во всем ощущается стихия боя!

Коленкину очень хотелось заполучить понравившуюся картину, но Греков оставил ее у себя — уже слишком тяжело она ему далась. Тогда-то Коленкиным были произнесены слова, заставившие сердце художника учащенно забиться:

— В таком случае я вам делаю заказ. Напишите для Кирасирского полка точно такую же «баталию» и с таким же настроением. Если картина удастся, то все гвардейские полки будут у ваших ног!

Подкрепленный опытом работы над картиной «Казачий полк в Бородинском сражении», Греков приступил к своей второй «баталии». Однако как он ни торопился, но завершить «Атаку кирасир» не успел — его призвали на военную службу. Предстояла поездка на Дон, в 44-ю казачью сотню, к которой художник был приписан.

Отчаянью Грекова не было предела — все планы его рушились. Стараясь не смотреть на огромный холст, перегородивший мастерскую, он с ожесточением говорил Коленкину, пришедшему взглянуть на «Кирасир»:

— Нужно кончать картину, а вместо этого приходится все бросать на полпути!.. Даже не знаю, вернусь ли к ней когда-нибудь. Ведь для живописца день, проведенный без работы красками, шаг назад в своем творчестве, год вне искусства равносилен самоубийству!..

Жестокий удар судьбы смягчил Коленкин. По его ходатайству художника зачислили вольноопределяющимся в Атаманский полк, стоявший в Петербурге на Обводном канале. Пришлось Грекову облачиться в голубой традиционный для казаков-атаманцев мундир. Унылой чередой потянулись дни, заполненные бессмысленной шагистикой, зубрежкой воинских уставов, утомительной джигитовкой.

Лишь через два месяца после зачисления в полк ему позволили взять в руки кисти и продолжить работу над «Кирасирами».

1912 год оказался для Грекова на редкость удачным. Новая заказная «баталия» — «Атака французской батареи гвардейской пехотой при Бородино 26 августа 1812 года» — пришлась ко двору в Павловском полку. Ее поместили на видном месте в офицерском собрании. Успешным было его участие и на весенней выставке. Помимо «Атаки кирасир», художник показал две ученические работы: «На Выборгской стороне» и «Дворик. Весенний мотив». Оба пейзажа жюри отобрало для показа на международной выставке в Мюнхене, являвшемся в те годы крупнейшим художественным центром Европы. Судьба этих картин сложилась счастливо. Пейзаж «На Выборгской стороне» остался в Мюнхене, купленный местным музеем, а другой приобрела Лондонская картинная галерея.

Апрель преподнес художнику еще один приятный сюрприз. Журнал «Нива» на обложке очередного номера воспроизвел его картину «Волы в плугу». В аннотации к ней говорилось:

«Медленно тянутся по пыльной дороге в знойный летний полдень волы. Идут они шаг за шагом, в меланхолическом раздумье, напрягая крутые шеи под тяжелым ярмом. И нет конца их томительному пути, а солнце посылает им свои жестокие лучи, и из-под тяжелых шагов взметается пыль и мутит им дыхание. Художник М. Греков ярко изобразил это тяжкое шествие «воловьего труда», в котором так много покорности и молчаливого сострадания».

Рецензент несколько напутал: волы двигались не по дороге, а по прошлогодней стерне. Однако Греков простил ему эту маленькую неточность, ведь краткая заметка в «Ниве» была первым печатным отзывом о его творчестве.

В тот же день он отправил помер «Нивы» со своими «Волами» на Березовую — отцу. Борис Иванович Греков тяжело болел. Хотелось порадовать его успехом, показать, что сын выбивается в люди, обретает признание.