Знаменщик и трубач

ШАРПАЕВКА

Петербурге уже после окончания Академии художеств, в 1911 году, а по другим сведениям в 1912-м, буквально за несколько дней, настолько хорошо прошлое запечатлелось в памяти, Греков написал небольшую картину. Среди степи на фоне выжженных солнцем желто-бурых холмов, напоминающих застывшие волны, раскинулся убогий хутор: тесно прижавшиеся друг к другу подслеповатые мазанки, хозяйственные постройки под ветхими соломенными кровлями, за ними могучие стога сена.

Показывая жене картину, художник вспоминал:

— Вот с такого же стога я свалился мальчишкой да так сильно ударился о землю, что меня в бессознательном состоянии принесли домой. Недели две после этого отлеживался…

Его юная жена, в своем беленьком кружевном фартучке походившая на гимназистку, недоуменно подняла глаза:

— Почему тебя не отправили в больницу?

— Ближайшая больница находилась в пятидесяти верстах от хутора. Да этого и не требовалось — отец прекрасно разбирался в медицине, выписывал различные учебники и справочники по врачебному делу. Вся округа лечилась у него.

Долго молодая женщина разглядывала картину и наконец взволнованно проговорила:

— В том, что Александр Бенуа стал художником, нет ничего удивительного: вся его родня поклонялась искусству, над его колыбелью висели полотна Гварди, вывезенные из дедовского палаццо в Венеции!.. А вот как ты сделался художникам — это непонятно!.. Ведь единственно, что ты видел в своем детстве, — степь да лошадей!..

Картина, которая вызвала эти воспоминания, изображала хутор Шарпаевку.

Здесь 3 июня 1882 года в семье отставного казачьего офицера Бориса Ивановича Грекова появился третий по счету ребенок — мальчик, которого нарекли Митрофаном.

Будущий художник-баталист происходил из древнего, известного на Дону казачьего рода. В хорошем расположении духа глава семьи нередко пускался в генеалогические розыски. При этом он не без гордости говаривал: «В нашем роду были и турки, и поляки, и греки. Оттого и фамилия наша — Грековы».

Представители обширного рода Грековых были по из робкого десятка. Многие из них прославились как отважные воины, дослужились до высоких чинов. Однако Борис Иванович не сделал военной карьеры. Вспыльчивый, независимый по характеру, он плохо ладил с начальством и вышел в отставку в первом офицерском звании хорунжим.

Согласно действовавшим на Дону законам офицеры имели право на увеличенный земельный надел. Выходя в отставку, они как бы становились помещиками. От настоящих помещиков их отличало то, что весь год они сами трудились в хозяйстве и лишь в страду приглашали наемных работников.

Оставив службу, Борис Иванович Греков поселился неподалеку от Морозовской. Обзавелся семьей. Вскоре жена его умерла, и тогда в усадьбе появилась молодая красивая крестьянка из Шарпасвки Ирина Алексеевна Мартыщенко, а в девичестве Адамова.

Церковь не одобрила этого союза, поскольку Ирина Алексеевна была замужем. Но и развода по дала. Пришлось Борису Ивановичу и Ирине Алексеевне жить в гражданском браке, невенчанными. За это они были отлучены от церкви.

Немало горя хлебнули отставной хорунжий и его молодая жена. Недобро косились на них хуторяне. Родственники Мартыщенко не упускали случая бросить вслед ехидное, а то и грязное словцо. Несмотря на атмосферу всеобщего недоброжелательства, семья жила дружно. Каждый год появлялись дети. Вначале шли мальчики: Ипполит, Терентий, Митрофан, Николай, Александр. Потом родилась девочка, ее назвали Евдокией.

Детям тоже пришлось несладко. Рожденные в гражданском браке, они с момента своего появления на свет были поставлены вне общества. Все шестеро считались незаконнорожденными. При оформлении метрического свидетельства они получали фамилию матери, а отчество по имени крестного. Вот почему долгое время, почти до тридцати лет, будущий художник-баталист во всех официальных документах значился как Мартыщенко, и по отчеству — Павловичем. Его крестным был шарпаевский крестьянин Павел Скоробогатов.

Эта история, порожденная казуистикой церковников и столь тягостная для ее участников, продолжалась до 1911 года, когда скончался первый муж Ирины Алексеевны — Мартыщенко и она обвенчалась с Борисом Ивановичем. Лишь после этого дети получили право носить фамилию отца. Тогда-то из официальных бумаг исчез Митрофан Павлович Мартыщенко и появился Митрофан Борисович Греков.

Мы имеем возможность много раньше, чем это произошло в действительности; восстановить попранную справедливость. Для нас с самых первых страниц повествования художник будет носить ту фамилию, под которой он вошел в историю живописи, — Греков.

…Нежаркое вечернее солнце опускалось за край земли. Длинные тени побежали от приземистых мазанок и плетней, от высоких тополей, упирающихся своими голенями в безоблачное небо. Скоро красный диск исчезнет за дальними буграми, и тогда на степную траву ляжет холодная роса. Над рекой поплывет, заклубится туман. Но пока что в воздухе разлита теплынь.

В такие ясные, спокойные вечера Борис Иванович Греков любил посидеть на крылечке. В ожидании рассказов да побывальщин вокруг него сбивалось многочисленное потомство. На коленях устраивалась самая младшая в семье, Дуняша, к правому плечу на правах любимца приникал Митя, как звали домашние Митрофана, остальные рассаживались кто где.

В один из таких вечеров, посасывая трубочку с обкусанным мундштуком, Борис Иванович негромко рассказывал:

— Сражение это произошло в 1813 году под Лейпцигом. Густыми колоннами пустил Наполеон свою кавалерию на русские войска, построившиеся на поле четырьмя линиями. Стремительна была атака кирасир-латников Понятовского. Будто туча саранчи налетела. Одну за другой пробили французы три линии войск, осталась последняя…

Плавно льется привычный рассказ, слово цепляется за слово, фраза за фразу. А мысли идут своим чередом…

«Как быстро бежит время, — думает отставной хорунжий, ласково придерживая крохотную дочку. — Давно ли я вот так же держал на коленях старших сыновей Ипполита и Терентия? А они теперь уже совсем взрослые — скоро будут поступать в училище… Да и средние догоняют… Как-то. сложится их жизнь?.. С Ипполитом и Терентием вроде все ясно. Оба они смышленые, понятливые, всякое слово ловят на- лету. Эти и в опасности не сробеют, и в беде не пропадут… Евдокия, как говорится, отрезанный ломоть. Подрастет, выйдет в девки, махнет подолом — и поминай как звали…»

В голубые колечки завивается дымок самосада над головами притихших детей.

— Тут выскочил вперед полковник Ефремов: «Братцы, умрем, а дальше француза не пустим!» Двинулись казаки рысью, размыкаясь в лаву, беря пики наперевес. Со страшным гиком устремились на неприятеля…

«С Николаем тоже понятно, — тянется нить размышлений. — Он хоть и мал, да не по возрасту ловкий и расторопный. На копе скачет — рубаха пузырем. Лихой, видно, будет казак… За меньшого Александра особо волноваться не приходится. Останется при родителях дома, будет помогать по хозяйству… С одним только Митрофаном неясно. Уже восьмой год Мите, а он тих и робок, словно красная девица. Лишнего слова не скажет. Все молчит да думает… О чем его думы?»

Отставной хорунжий искоса глянул на любимца. Глаза у того широко раскрыты, на щеках лихорадочный румянец. Кажется, крикни сейчас у него над ухом, ничего не услышит, так увлечен рассказом.

— Завидев казаков, заволновались французы, как вода в корыте. Стали осаживать коней, поворачивать назад. Ударились в бегство. На их плечах ворвались казаки в Лейпциг. Сам Понятовский, не желая сдаваться в плен, бросился в реку и утонул в своих тяжелых доспехах…

На крылечко вышла Ирина Алексеевна. Подхватив с коленей мужа заснувшую дочурку, недовольно попеняла:

— Ну кто рассказывает детям на ночь такие страшные истории? Опять Митя спать не будет!..

Докрасна раскаленный диск солнца нырнул за дальние бугры. В воздухе разлилась сиреневая мгла. «И в кого он такой уродился? — попыхивая трубкой, беспокойно размышляет отставной хорунжий. — Трудно ему придется в жизни!.. Может, оттого и люблю его больше других?!».

Чадолюбивые родители, предугадывая судьбу своих детей, мысленно взвешивая их способности и разбирая характеры, все же зачастую впадают в ошибку. Не явился исключением и Борис Иванович.

Он довольно точно определил жизненное место старших сыновей. Энергичные, смекалистые Ипполит и Терентий стали неплохими инженерами… А вот с Николаем случилась осечка. Несмотря на бойкость, военную карьеру он так и не сделал. Ему пришлось помогать отцу в хозяйстве… Напротив, младший, Александр, которому была предуготовлена роль землепашца, стал военным… И все же наибольшую промашку хорунжий допустил с Митрофаном. Даже в самых смелых своих предположениях он не видел Митю художником…

Куда большим прозорливцем оказался Андрей Алексеевич Адамов, родной брат Ирины Алексеевны. Малограмотный крестьянин, он отличался природной сообразительностью и художественным даром. Для своих малолетних племянников дядька Андрей частенько вырезал из дерева фигурки коней, быков.

— А у Мити быстрый глазок, — однажды доверительно сообщил он Борису Ивановичу, — Кому я только не делал лошадок, а никто не говорил, что ноги у них грубые — не гнутся. Только он один! Очень тонко чувствует мальчик красоту. Непростой ребенок растет! Непростой!..

Отставной хорунжий и сам замечал необычность поведения сына. Особенно переменился Митя с момента появления в доме большой и толстой книги — годового комплекта «Нивы». Над журналом он мог просиживать Часами, рассматривая картинки.

А потом мальчик стал неожиданно исчезать. Кричат, зовут его — никакого ответа. Борис Иванович дознался, куда он забивается с книгой, — за амбар, где вымахала высокая и густая трава. Здесь тайком от всех Митя рисовал. Однако и тут не обошлось без странности. Свои рисунки он никому не показывал. Нарисует и сразу же скомкает, порвет бумагу. Почему?

Где было простодушному хорунжему догадаться, что одновременно в душе сына рядом со страстью к рисованию поселилась творческая неудовлетворенность, взыскательность к себе. Собственные корявые рисунки доводили его до слез, заставляли безжалостно уничтожать сделанное.

В том же 1890 году, когда в Митины руки попала «Нива», на хутор вернулся отбывший воинскую повинность Мартыщенко. Он стал донимать Ирину Алексеевну попреками и угрозами. За полцены продав усадьбу, Борис Иванович поспешил покинуть хутор.

В одно прекрасное утро немудрящий скарб был погружен на повозки. На узлы посадили детей. Глава семейства хлопнул кнутом кряжистую лошадку, и повозка покатила по большаку.

Прижимая к груди «Ниву», Митя в последний раз окинул взглядом Шарпаевку. Мгновение — и пыльное облако заволокло убогие мазанки, покосившиеся плетни, стога сена.