Знаменщик и трубач

«ТАЧАНКА»

сенью 1924 года художник перебрался на новое место жительства: с Колодезной на Песчаную, тихую и зеленую улицу, проходившую почти по самому гребню Новочеркасского холма. Купленный дом привлек его удачной планировкой. Кроме того, при доме были флигель и сад. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что из окон открывался чудесный вид на степь.

— Не сходя с места, можно писать этюды! — восторгался он, любуясь широкой панорамой пойменных лугов с залегшей среди ивняков дугой реки.

Впрочем, предаваться восторгам было недосуг. Приближались зимние холода, а дом нуждался в серьезном ремонте: в большой комнате, громко именуемой «залой», прогнили балки и потолок обвалился. Поднять его своими силами нечего было и думать. Поэтому ограничились тем, что на скорую руку привели в порядок две другие комнаты. В стене «мастерской» выпилили несколько бревен — получилось широкое венецианское окно. Вдоль стен соорудили стеллажи, которые заполнили бутылями и бидончиками со скипидаром, олифой, растворителем, банками и тюбиками с краской. Поставили мольберт. Оглядев мастерскую, художник произнес удовлетворенно:

— Хорошо получилось. Теперь можно приниматься за работу!

Чтобы «размять» руки, сделал несколько эскизов и приступил к картине «Пулеметам продвинуться вперед!». Сюжет ее навеял рассказ Буденного.

— В бою под Платовской, — делился своими воспоминаниями Семей Михайлович, — мною были впервые использованы, и очень удачно, пулеметные тачанки. В отряде их было раз-два и обчелся. Поэтому тачанки действовали «перекатом» — пока одна вела огонь, другая меняла позицию.

Композиция получилась динамичная. Только-только прозвучала команда «Пулеметам продвинуться вперед!», как навстречу врагу рванулись тачанки — всхрапывающие кони грудью разрывают воздух.

Стоя перед мольбертом, художник хмурился: для работы нужно солнце, а над тесовой крышей сеется нудный, затяжной дождь.

— Хозяева дома? — послышался веселый голос. Тяжело топая намокшими сапогами, оставляя на полу мокрые следы, в мастерскую ввалился Иван Иванович Крылов, новочеркасский художник-пейзажист. Бережно поставил в угол свой видавший виды этюдник. Зябко потер руки.

— Плохая нынче погода для этюдов, — посочувствовала Антонина Леонидовна, угощая гостя горячим чаем.

— А я всякую степь люблю и рисую. Едва только пригреет солнышко, как меня никакая сила не может удержать дома. Заберу запас красок, потуже затяну кавказский ремешок и отправляюсь в скитания. В Новочеркасск возвращаюсь лишь на несколько дней за холстами да красками…

Отставив недопитый стакан с чаем, подошел к мольберту, где на холсте по весеннему половодью трав, обгоняя друг друга, мчались тачанки.

— Ах, хороша степь! — восхищенно прицокивая, закачал головой. — Какие звонкие краски! Какая верность натуре!.. Весенняя степь всегда отливает изумрудом… И тачанки хороши. Сколько в них удали и бесшабашной смелости!

Антонина Леонидовна млела от этих слов. Мнению Крылова следовало доверять. Сотоварищ Дубовского по Академии художеств — оба они учились на стипендию Войска Донского, — он тонко чувствовал живопись. Мот дать дельный совет. А здесь только восхищался. С недоумением она поглядывала на молчаливого мужа.

Едва за припозднившимся гостем закрылась дверь, как с упреком обернулась к нему.

— Тебя хвалят, а ты хмуришься. Картина в самом деле удалась!

— Я хотел изобразить не удаль и бесшабашность, а патетику гражданской войны, романтику Революции!.. Не получилось… Видимо, надо убыстрить движение тачанки. Суриков не случайно говорил: главное в картине — движение. У него в «Переходе Суворова через Альпы» изумительно передано движение. Оно призвано выразить беззаветную храбрость, у меня же пафос героизма!

На следующий день спозаранку Греков отправился в Персиановку, населенный пункт в семнадцати километрах от Новочеркасска, где располагались военные лагеря, и до темноты рисовал самую быструю тачанку, любезно выделенную в его распоряжение начальником курсов.

— Движение лошадей должно быть вихревым! — терпеливо втолковывал он усталому ездовому. А сам рисовал и рисовал. Постепенно открылось обличье копей. Левая пристяжная на ходу упруго припала к земле, правая струной вытянулась в воздухе, зло прижала уши, далеко вперед выкинула ноги. Коренники тоже захвачены единым порывом. Один деловито отмеривает метры, другой задорно вскинул голову, словно бы намереваясь птицей взлететь над землей…

Разглядывая четверку скачущих гнедых, художник все же был не совсем доволен. Движение хотелось довести до немыслимой скачки, передать его стихийность, взрывную силу. И тогда Греков прибег к помощи цветового эффекта — тачанка вырывается на солнечный простор как бы из грозового облака, затянувшего горизонт. Она воспринимается продолжением грозы, стремительной и неодолимой.

В процессе работы стало ясно, что переднюю тачанку нужно укрупнить, сделать ее ядром композиции. Не устраивал и колорит картины, уж слишком веселой была весенняя степь. Недовольно посапывая, художник склонился над ящиком с этюдами, разыскал давнишний, сделанный еще на Березовой в 1917 году: хмурые облака над намокшей, потемневшей от дождей стерней. Вот таким должен быть пейзаж.

Теперь тачанки летели по осенней тревожной степи, по полыхавшему зноем свежему жнивью. Поднявшаяся пыль подернула небесную синь. От коней на землю упали резкие, почти черные тени…

В новом варианте картина получила название «Тачанка. Пулеметам продвинуться вперед!».

Завершал ее Греков, будучи тяжело больным. У него обострилось застарелое желудочное заболевание. Большими глотками отпивая содовую воду из фляжки, с болезненной гримасой он говорил встревоженной жене:

— Эта ниточка тянется из детства. Еще мальчишкой я упал со стога и сильно ушиб живот. Потом в Каменской в кулачном бою удар пришелся в это же место. Последнюю травму получил на войне…

Врачи пробовали установить природу заболевания. Неоднократно делались рентгеновские снимки, брались всевозможные анализы. Но все безрезультатно. Сам же художник решил, что у него неизлечимый недуг, тот же, что у отца, сведший его когда-то в могилу.

— Сорок два, а приходится умирать, — однажды пожаловался он. — Это так несправедливо, особенно в отношении художника. Мастерство ведь добывается невероятно медленно и трудно. Только достиг его — и пора уходить. По моему твердому убеждению, живописцы должны жить долго, лет до восьмидесяти!..

Его печальное настроение несколько развеяла полученная из Москвы бандероль со свежим номером журнала «Красная Нива». На обложке была воспроизведена его картина «Отряд Буденного в 1918 году».

Как известно, радость не приходит одна. В январе 1925 года из столицы прилетела еще одна весточка. Руководство АХРР сообщило, что четыре грековские картины: «Ночевка», «В казачьем хуторе», «Подвоз снарядов на волах» и «Тачанка. Пулеметам продвинуться вперед!» — приняты на очередную, VII выставку АХРР. В письме содержалось и приглашение на вернисаж.

Февральским утром 1925 года Греков приехал в Москву. Город окутывала голубая морозная дымка. Промерзшим трамваем он добрался до центра, до Кремля, стены которого подергивала пелена серебристого инея.

В правлении АХРР, сводчатой трапезной бывшего Богоявленского монастыря, расположенного почти на Красной площади, гудела толпа художников. Все с жаром обсуждали картину Бродского «Торжественное открытие II конгресса Коминтерна», выставленную в Музее изящных искусств. Одни ее хвалили, сравнивая со знаменитым репинским полотном «Торжественное заседание Государственного Совета», другие бранили, опять-таки сравнивая с картиной Репипа.

— Она не монументальна, несмотря на свои огромные размеры! — горячился молодой художник, неистово нападая на своих оппонентов.

Это был Николай Котов, прозванный за свою нетерпимость к инакомыслящим «протопопом Аввакумом». В недалеком будущем весь свой немалый полемический запал он обратит на защиту панорамного искусства, проповедником которого выступил Греков.

Сопровождая художника до Музея изящных искусств, Котов басил:

— Видел ваши работы. Чувствую, что в вас живет такая же жажда реализма, как и во мне… Модернисты толкуют: станковая живопись себя изжила. Ерунда! Да как можно без картин! Они живой документ эпохи!.. Вот несколько дней назад является Ефим Чепцов. Приносит холст, даже не натянутый на подрамник. Говорит извиняюще: у меня очень большие колебания, не знаю, можно ли выставлять эту работу… А картина чудо как хороша! В сельском клубе среди розовых «купеческих» декораций деревенские коммунисты ведут разговор о новой жизни. Все как будто просто, а берет за душу. Вот по этим-то картинам потомки и будут представлять наше время…

…По стылым залам Музея изящных искусств, в которых художники-ахрровцы собственноручно развешивали свои картины, гулко разносился стук молотков. Кое-какие полотна уже были на стендах.

Грекова, долго оторванного от художественной жизни, властно притягивали чужие работы. Хотелось знать, кто как работает. С сильно бьющимся сердцем пошел по залам. Хороши были архиповские полотна, небольшие, яркие но колориту «На террасе», «Старик». Он задержался у превосходнейшего натюрморта Машкова «Московская снедь. Мясо», решенного в багровых тонах. Долго стоял перед небольшой картиной Ченцова «Заседание сельской комячейки».

— Ни нотки фальши! — радовался он удаче товарища по искусству. — Глубокая, искренняя вещь!..

Официальное открытие VII выставки АХРР состоялось в «итальянском дворике» у грандиозной скульптуры Давида. В разгар торжества, когда Луначарский произносил одну из своих блестящих импровизированных речей, погасли лампы. В церемонии открытия возникла временная заминка…

Нарком просвещения разрезал ленточку у входа.

Перед грековской картиной «Тачанка. Пулеметам продвинуться вперед!» Луначарский замедлил шаг. Поправив пенсне, нарком с горделивым вызовом глянул на сопровождавших его лиц.

— Видите, какая чудесная работа! Ну кто теперь из вас посмеет утверждать, будто сюжеты для живописи следует искать в музеях или за границей, а не в самой гуще революционных событий!.. Ах какая «Тачанка»!»

Уж не с легкой ли руки наркома просвещения за картиной Грекова закрепилось краткое, выразительное название «Тачанка». С ним эта картина-символ, запечатлевшая героику революционных годин, и вошла в историю советской и мировой живописи.

«Тачанка» сыграла видную роль и в личной судьбе художника. После VII выставки АХРР, на которой она экспонировалась, Грекова приняли в члены ассоциации. Случилось это 25 мая 1925 года.