Золотая Ладья

Глава 9. Посланник

Драконы шли под парусами, поймав долгожданный попутный ветер. Хирдманны были довольны. Чем дальше они отдалялись от Урочища Трояна, тем легче становилось на душе Энунда. Беспокойные и противоречивые мысли, поселенные в хирдманнах встречей с гардским жрецом, выбивались шумом волны и покриками неугомонных чаек.

Лес немного отступил, освободив травяные склоны берегов. С выкошенных полян доходил запах сена. Синицы заливисто пели в кустах, солнце стояло в зените, слепя глаза. Начиналась земля радимичей.

Чтобы не возбудить подозрений раньше времени, Олаву и его людям предстояло прикинуться купцами с Гаутланда. Ярл даже стянул с себя броню и примерил парчовый арабский халат с полумесяцами, который хранил в своем сундуке, чем вызвал неудержимое веселье всех Братьев. Нескладный и кособокий ярл с громадными ручищами и словно дубеной кожей менее всего походил на торговца. С носов и кормы драконов сняли звериные головы и хвосты, чтобы не пугать радимичей, убрали с бортов щиты. До срока пришлось разоружиться и большей части команды, упрятав в трюмы секиры, мечи и копья.

Несмотря на это, Тороп остался недоволен. Уж больно страшны своим видом оказались пресловутые гаутландские купчины. Большое число крепких плечистых людей, усыпанных шрамами с головы до пят, могли вызвать сомнения. Да и воинскую стать скрыть было непросто. Долгие годы боевых упражнений и битв на каждом из хирдманнов оставили свой неизгладимый след. Что есть жизнь воина Братства? Вечный ратный труд. Когда нет сражений и гребли на веслах, Волки Одина упражняются в работе с оружием, борьбе и поднятии тяжестей, чтобы тело не размякало, сохраняя твердость, а дух не распылялся на удовольствия и забавы. И так всегда, изо дня в день и из года в год. Должно быть, потому суровые северные хирдманны все еще оставались лучшими воителями среди многочисленных земель и морей Мидгарда.

Энунд нередко вспоминал мудрость своего воспитателя из Фьядрюндаланда Ботвида Криворотого, когда-то превратившего хрупкого и неуверенного подростка в могучего и бесстрашного воина. Наука Ботвида, человека строгих правил, была суровой. Энунд помнил, как долгими часами упражнялся среди скал фьорда, обливаясь потом и кровью.

Закаляя кости, мышцы и связки, он подолгу стоял с камнями на вытянутых руках, пока Ботвид не позволял ему переменить положение тела, помещая камни на предплечья и сгибы локтей юноши. Со временем на смену камням пришли небольшие валуны. Отыскав глубокий прощел на вершине горы в Лососьей Заводи, наставник ставил молодого воина над ним в распор. Здесь нужно было не просто держаться, цепляясь за скальные выступы пальцами рук и ног, но и выносить вес тяжелых валунов или бревна, которые Ботвид клал на спину Энунду.

Самым важным в таких делах было умение правильно дышать. Не резко и прерывисто, теряя силы и покой ума, а ровно и глубоко, чтобы утишить сердце. Тогда стоять удавалось долго, избегая чрезмерного напряжения. Также Ботвид заставлял своего ученика босиком перемещаться по высоким острым камням с бревном, привязанным к спине, приучая сохранять равновесие и нечуствительность к боли. Бросал в него камни, чтобы Энунд мог держать удар. Сначала это были просто осколки щебня, оставлявшие на коже лишь порезы и ссадины, потом — увесистые булыжники, способные сломать кости. Тут тоже главным было ровное дыхание, топившее боль, как светильник масло. Постепенно тело и дух юноши закалились в упражнениях. Руки сделались твердыми, как дерево, кожа загрубела. Бесчисленные часы учебы принесли свои плоды. Энунд даже научился спокойно принимать грудью и животом легкие уколы копьем.

Потом Ботвид столь же настойчиво заставлял молодого воина уворачиваться от вражеских атак, как на земле, так и на узких возвышенностях, где только верткость и гибкость помогали избегать попаданий оружием. Энунд доводил до совершенства навыки владения мечом и секирой, парирование щитом неприятельских выпадов и метание копий. Особой наукой была борьба. В ней сочетались ловкие увертки, захваты, заломы конечностей, опрокидывания и подцепы ногой. Каждый хирдманн должен был уметь противостоять врагу в схватке, даже лишившись своего оружия. Освоение борьбы начиналось с неисчислимого количества падений и ударов о твердую поверхность, приучающих тело сохранять плотность одновременно с податливостью, и гибкость, дабы не повреждать кости. Учил Ботвид и быстро вскакивать на ноги, а также опрокидывать противника, лежа на земле.

Через некоторое время Энунд стал столь же проворен и могуч, что и его наставник. Он возмужал, стал вынослив, неприхотлив в еде, невозмутим в преодолении трудностей. Вооружившись секирой и щитом, сын Торна Белого упорно тренировался в речных источниках, забираясь в них по шею и делая выпады и развороты, дабы преодолевать толщу воды. Подчиняя себе стихию Воды, он научился подолгу сидеть в холодных источниках с головой. Чтобы покорить Огонь, Энунд прижигал факелом кожу, ходил по углям и даже, как требовали заветы служителей Тора, стоял в грозу с обнаженным мечом, поднятым над головой. Еще юноша воспитал в себе настоящее хладнокровие, упражняясь на краю высоких обрывов с завязанными глазами.

Только после этого Ботвид посвятил молодого хирдманна в более тонкие науки. Наставник поведал ему секреты получения особой силы от ношения когтей и клыков диких зверей, от употребления их крови, смешанной с янтарным медом. Использование медвежьей и волчьей крови вызывало состояние Алого Тумана. Раскрывая ум воина, оно изменяло ощущение времени, ускоряя движения в два-три раза. Особыми упражнениями Алый Туман помещали в область сердца, заставляя питать его звериной мощью. Это было начальной ступенью Божественного Вдохновения или Одержимости.

Среди хирдманнов имелись люди, одержимые медведем, волком, вепрем или диким псом. На следующей ступени священная фюльгья превращалась из спутника воина в его двойника, замещая само человеческое существо. Но для этого важны были не только обряды под руководством готи из числа ульвхединов[87], но и прирожденные способности. Энунд знал случаи, когда даже многолетний труд не позволял сделать из хирдманна настоящего Одержимого. Тут все определяло его естество, которое распознавалось зорким жреческим оком.

Свое посвящение в воины-медведи Энунд прошел в семнадцать лет, в Йолльскую ночь зимнего солнцеворота. В темном душном святилище готи Хьяльм со своими помощниками завернули его в медвежью шкуру и положили в маленький склеп, завалив камнями. Там, в полузабытьи юноша провел сутки без пищи и воды. Он пережил смерть человеческого существа и рождение в новой, звериной ипостаси. Первым видением, которое сын Торна Белого усмотрел, придя в чувство, был глаз Альфедра[88], взирающий на него из подводных глубин. Юноша понял, что это око, которое было принесено в жертву Отцом Богов во имя прозрения и до сих пор покоится на дне источника Мимира[89].

После того, как Энунда обогрели и отпоили травяными настоями, ему увиделась дорога, ведущая к берегу моря и удаляющаяся спина человека в иссиня-черном плаще и соломенной шляпе. Энунд хотел догнать его, но человек растворился у края обрыва, оставив лишь шум высоких волн, разбивающихся о камни и далекий шепот, в котором юноша распознал зов Повелителя Битв. Так молодой хирдманн вступил на путь служения Одину. Он приобщился к божественной тайне.

Принеся клятву на крови и мече, Энунд осознал внутри себя новые силы и знания. Как и всякому Одержимому, ему открылась память о деяниях родных богов и героев. «Сущность служителя Всеотца подобна вихрю, который закручивает в себе потоки крови и дыхания, — сообщил Хьяльм. — Внимай движению этого вихря. Пусть он кружит над землей, вбирая в себя дух ветра, воды, земли и камня. Отныне через тебя будет действовать владетель Асгарда, собирая души поверженных врагов, чтобы провести их через горнило тьмы и очистить в костре Сияющего Света Истины».

Совершенстуясь в ратном мастерстве, Энунд Раздвоенная Секира стремился стать лучшим из лучших. На это постаревший Ботвид только посмеивался.

«Путь этот не имеет конца, парень, — говорил он. — Ты можешь стать самым сильным во всем Срединном Мире. Но куда мы денем еще восемь миров? Великие Асы Тор и Тюр умели оставаться равно непобедимыми во всех них. Говорят, что конунги из рода Юнглингов Фьельнир и Ванланди достигали воинского мастерства в двух мирах: Мидгарде и Юсальфхейме — сфере волшебных свеноносных существ. Ивар Широкие Объятия из рода Скьельдунгов, как полагают, сумел обрести силу сразу в трех, включая Свартальвхейм — мир темных созданий. Потому ему везло больше, чем другим людям, а держава его была самой обширной. Тебе же пока явно далеко до всех них».

«Кто же распределяет мастерство для разных миров?» — спросил тогда Энунд.

«Тоже Всеотец. В каждом из девяти миров знание имеет свою непохожую форму. Это касается и поэзии, и музыки. Если Один отмечает кого-нибудь из поэтов и скальдов своим вниманием, он позволяет вкусить Меда Вдохновения из Одроэрира[90]. Тогда творения такого счастливчика открывают ему врата в самые разные чертоги, населенные разными обитателями. Если же Всеотцу угодит тот или иной воин — в его сердце вкладывается искра Божественной Ярости, делающая неуязвимой для человеческих клинков и чар альвов или кобольдов. Высшее воинское достижение — соединить Ратание Срединного Мира с искусством обретения силы в соседних пространствах. Воителей, добившихся чего-то подобного, во все времена было немного. Потому я и говорю тебе, что как бы ты не был опытен и умел в битвах, тебе всегда будет, куда стремиться».

— О чем задумался? — Альв Бешеный вывел Энунда из воспоминаний.

— Пустяки, — отозвался юноша.

Он скользнул взглядом по лучистой глади вод. Чайки кружили над ней низко, пытаясь выхватывать из реки беспечную рыбу. Берега все сильнее сглаживались — потянулись желтые поля, высушенные солнцем.

В полудне пути от слободы Осиная Пустошь объявили привал, и Волки Одина с радостным гулом стали выгружаться на берег, чтобы размять кости и отдохнуть от бесконечной гребли. Разбили стан, и Олав с Торопом сразу ушли куда-то на его окраину, затеяв приглушенный разговор. Только несколько пар глаз наблюдало за ними.

Как успел заметить Энунд, мерянский охотник близко сошелся с Кандихом, молодым варном, прибившимся к Братьям в Смоляной Веже.

Это было неудивительно. Рогдай смотрел на урман с почтением и почти обожанием, но от них, как чудилось ему, веяло чем-то потусторонним. Казалось, что они каждый миг готовы принять объятия смерти. Кандих же, веселый, незлобивый, охотно шутивший и не обижавшийся на шутки, просто лучился любовью к жизни. Он легко отвечал на подначивания свеонов, выполнял любые их распоряжения и — сам как-то больше тянулся к новичкам в дружине урман, таким как Тойво и Рогдай. Еще он часто ошивался возле Торопа. Может быть, это было связано с тем, что с боярином кривичей ему было легче общаться — языки их были куда более схожи друг с другом.

— Энунд! — Альв кивнул молодому хирдманну в сторону Кандиха, и сейчас старавшемуся держаться поближе к Торопу, — оттащи куда-нибудь этого проходимца, пока ярл не отправил его на речное дно.

Бешеный приметил, что назойливый варн помешал серьезной беседе, заставив Торопа замолкнуть на полуслове, а Олава Медвежью Лапу — с сопением раздувать ноздри. Энунд подоспел вовремя, избавив Кандиха от гнева ярла. Он за руку увел его на другую окраину стана и препоручил Рогдаю, разводившему костер.

Как только боярин убедился, что поблизости больше нет посторонних, он продолжил свою речь, не спуская взгляда с Олава.

— До Осиной Пустоши меньше дня пути. С князем сейчас не более двух десятков ратников, вся дружина ушла на Полдень. Но слобода хорошо укреплена. Там издавна селились охотники, которым приходилось отбиваться и от лихих соседей, и от матерых волков, так что стрелять селяне умеют. Ворота тоже крепкие. А вам надо как-то попасть внутрь…

— Ничего, — усмехнулся ярл. — Не впустят — мы их по бревнышку разберем.

— Нельзя вам ни шум поднимать, ни штурм устраивать, — Тороп покачал головой. — Дружина должна скоро вернуться, если услышат, что князь в осаде — примчится вихрем.

— Примчится — встретим, — отозвался Медвежья Лапа равнодушно. — Пугать своих слуг будешь. Говори лучше, что дальше делать!

— А дальше надо взять князя и выпытать, где он золото хранит. Вот что трудно: живым его полонить. Или кого-то из ближников его, но как угадать, кто еще тайну ведает? Так что берите князя. Из прочих же уйти не должен ни один: вы против течения быстро не выгребете, а дружина на конях, легко вас догонит. Сам видел, какие узкие берега возле Смоляной Вежи, если там настигнут — просто стрелами побьют, не принимая боя.

— Не люблю я ваши леса, — скривился ярл. — И ваши реки. Ну да ладно. Сделаем все, как надо. И тебя не забудем.

Он обнадеживающе хлопнул боярина по плечу.

Кандих тем временем разглядывал темно-зеленые с бурым оттенком холмы, от самой береговой луки уходящие вдаль тесной цепью.

— Скажи, а почему у тебя имя аварское? — спросил он Рогдая неожиданно.

— Так ведь… — Рогдай удивился. — Отец так назвал.

— И много у вас похожих имен?

— Встречаются. А вас почему варнами кличут?

— О, это долгая история, — Кандих хитро улыбнулся, поудобнее устраиваясь у огня, уже жадно лизавшего березовые сучья. — Говорят, что в ту стародавнюю пору, когда почил великий Влида, а в державе Юных начались распри и борьба за власть, многие вожди со своими племенами откачнулись от детей Влиды. Была страшная борьба. Однако нашлись те, что сохранили верность Ирниху, старшему сыну Влиды от мерянской девушки, вместе с ним пошли в изгнание и бились до конца. Позже их разбросало по всей степи, а иных занесло даже на север, к морю, что ныне зовется Варяжским. Тогда Юные и назвали людей, последовавших за ними — Верными или Варнами. Потом уже варны возвратились в край, из которого были когда-то изгнаны Юные, и попытались возродить былое величие державы…

Кандих замолчал, задумчиво глядя вдаль. На противоположном берегу рыжели пока еще редкие вкрапления степи в густые лесные дебри, путь через которые казался бесконечностью…

— Значит, ты хочешь сказать, — спросил Рогдай с настойчивостью, — что мы тоже родичи?

— Видно, наши народы исходят из общего корня. Кто знает, как перемешивает судьба разные племена? По нашим преданиям, мы сражались бок о бок с Юными еще в те далекие дни, когда они боролись против готов. Наверяка кто-то пошел с Юными, а кто-то так и остался в лесах.

Рогдай задумался. Когда-то ему представлялось, что за Вышебором мир кончается. Рассказы о великих морях и реках казались сказками, недостижимой мечтой. И вот он уже отдалился от дома на многие версты пути, и воочию видел большие города и крепости, видел воителей, не жалеющих ни себя, ни врагов, а теперь еще выяснилось, что в немыслимой дали времен его предки ходили в походы с вовсе незнакомым ему народом…

После привала Волки Одина с новой силой налегли на весла. Уже скоро серебристая река совершила большой поворот, огибая обрывы с низко свисающими древесными корневищами, и открыла воинам вид на Осиную Пустошь, порадовавшую глаз после темени лесов светлыми, просторными полями.

Слобода состояла из десятка бревенчатых срубов, выстроившихся полукругом и смотрящих на Полдень, и приземистого, но просторного общинного дома, запирающего этот круг с другой стороны. Все строения были крепкие, с узкими волоковыми окошками, закрываемыми на тесовые задвижки, с сенями и клетями. Их обносил прочный дубовый тын из заостреных бревен, прилегая вплотную и превращая в подобие веж, с крыш которых можно было обстреливать из луков всех тех, кто желал бы нарушить покой слободы. Бревна срубов, лежащие друг на друге, придавали тыну и всему сооружению дополнительную твердость.

Внутри Осиной Пустоши размещалась площадь, соляной амбар и житница. Со всех сторон слобода была окружена лесами, и только возле самого берега протянулась полоска пахотной земли. Однако близился закат, и труженики начали медленно расходиться по домам.

Как добрался до этих краев латинский проповедник, ведомо осталось только ему и Богу. Князь Званимир не мог не оценить настойчивости и упорства, с которыми пожилой монах вместе с юным послушником, сопровождавшим его, преодолевали тяготы пути через глухие леса. Поэтому он велел пригласить к нему обоих путников, как только узнал, что они немного отдохнули с дороги.

Князь ждал их в гриднице с широкими окнами, через которые вливался закатный свет. Общинный дом был переделан под княжеские хоромы на скорую руку. Остались поставцы, врубленные в столбы, залавники, настенные спицы-крюки, длинные лавки с резными опушками и печь, стоящая устьем ко входу в дальнем углу. Зато вдоль бревенчатых стен густо развесили медвежьи шкуры, княжеское оружие, червленное златом и каменьями, поставили удобный столец[91], на случай, если рана опять даст о себе знать. В помещении также была столешница с массивным подстольем, накрытая алым сукном, лубяной короб и скрыны[92] для одежды.

Старший монах с выстриженными в кружок волосами на макушке, жилистый, в длинном сером балахоне с капюшоном, выступил вперед. Молодой послушник остался чуть позади.

— Прибыл я, — заверил монах, — лишь движимый желанием спасти твою душу и души твоих подданных, ибо пребываете вы в порочном заблуждении.

Званимир весело рассмеялся, запрокинув голову. Русовласый, с широким румяным лицом и зелеными лучистыми глазами, он смотрел на гостей гридницы благодушно. Под бязевым кафтаном с золотистой набойкой, лоскутными нашивками и тесьмой угадывалось крепкое, закаленное тело бывалого воина.

— Что ж! Все люди ошибаются, не без того. Но пускаться в столь тяжкое путешествие ради того, чтобы от моего заблуждения меня спасти, мне кажется странным.

Монах помолчал.

— Где довелось тебе побывать за твою жизнь? Откуда, ты полагаешь, явился в эти края твой народ?

— Всегда мы тут жили, — пожал плечами князь.

— Все люди от Адама и Евы, — возразил монах, — в крайнем случае, от детей Ноя. Когда-то предки ваши пришли сюда, но когда и откуда — тебе ведомо?

Званимир неслышно усмехнулся в бороду:

— Думаю, не раз и не два в леса наши заносила судьба беглецов с южных земель, ищущих спасения от ворогов и лучшей доли для своих детей. Много разного люда сходилось тут, прежде чем был положен зачин моему народу. Но остались среди нас и верви, что сидят на этой земле уже немало веков.

— Да, есть те, что забрались сюда в неведомой древности и живут до сих пор охотой и рыболовством. Однако и твой род, и большинство твоих соплеменников явились сюда не слишком давно. Они бежали в эти дремучие лесные чащи от сильного и страшного недруга.

— Что ж с того? Мы научились жить здесь, мы стали частью леса, так что можно лишь вознести хвалу нашим предкам, подарившим нам этот мир вновь.

— И ты не хотел бы вернуться? Не хотел бы восстановить попранную справедливость?

— Куда вернуться? — Званимир обвел рукой плотные разливы боров и дубрав, стелющихся за окном от края и до края. — Там, откуда, быть может, пришли наши предки, давно живут иные народы, со своим уставом и обычаем. Они считают занятую ими землю своей родиной. А мы — осознали себя единым и неделимым народом именно здесь, под пологом этих лесов. Тут живут наши боги, и духи умерших наших уходят в глухие чащи, дабы слиться с лесными дивиями. Да, у нас есть предания о просторных вольных степях, и мы выкорчевываем деревья под посевы, однако уходить отсюда на юг, чтобы ввязаться в чужие ссоры и свары — мы не станем.

— Стало быть, весь мир для вас ограничен соседним лесом да другим берегом реки, — произнес монах с грустью. — Но как ты сам мыслишь? Что, по-твоему, творится в иных краях?

— Да то же, что и везде, — пожал князь плечами. — Везде люди живут. Не могу понять, к чему ты клонишь?

— И везде царит беззаконие, разбой, брат идет на брата, всюду люди норовят урвать кусок получше, пусть и ценой жизни ближнего своего… На предков ваших напали враги, и вы бежали. Но почему они напали? Почему они сочли, что могут вас убивать, изгонять, грабить? Лишь потому, что вы поклоняетесь иным богам и язык ваш иной? Вот разве ты сам — не вернулся только что из похода на соседей, где разжился знатной добычей?

Званимир нахмурился.

— Ты слишком хорошо осведомлен о моих делах. К чему тебе это?

— К тому, что люди любят видеть в других врагов, не задумываясь, что куда лучше искать среди них друзей. Вот если в твоем княжении два селянина не поделят пашню — что вы будете делать?

— Как что? Я разберусь и решу, кто прав.

— А как быть, если спорят два князя? Выходить на бой, чтобы решить, кто из них прав?

— Я понял тебя, проповедник. Ты хочешь сказать, что должен быть единый хозяин, «князь князей», который улаживает споры между князьями. Но как быть, если он сам проявит несправедливость? — возразил Званимир. — Сейчас, если я сужу неправедно — недовольные моим судом могут уйти к другому князю и искать у него защиты. А кто защитит от того, выше кого нет никого?

Монах усмехнулся.

— Всегда есть Тот, кто выше всех князей. И если князья, и народ верят в Него — никакая несправедливость не может быть совершена. Сейчас ты одинок, и тебе неоткуда ждать помощи. Но если бы ты признал власть Князя Князей — ты бы понял, что и у тебя есть неведомые тебе друзья — далеко отсюда, за лесами и горами. Друзья, готовые всегда помочь тебе, правда, при одном небольшом условии.

— Что ж это за друзья, если условия ставят? — грустно усмехнулся князь.

— Дружба всегда взаимообогащает людей, — назидательно заметил монах. — Нельзя только брать, не отдавая. Потому, мы с охотой придем тебе на помощь, если и ты согласишься помочь нам.

— В чем же вы можете мне помочь?

— Мы предлагаем тебе объединиться против наших общих врагов.

— У нас есть общие враги? — удивился Званимир.

— Да! — с неожиданной горячностью произнес монах. — Это те, кто изгнал ваших предков с исконных мест обитания, заставив искать укрытия в этих лесах. Те, кто установил свои порядки и не желает подчиняться моему повелителю. Против них, источника всякого зла в этом мире, направлены мои слова, ибо они и ваши, и мои враги. Я говорю о варнах, возглавляемых их коаном. Ты сможешь вернуться туда, где некогда в благоденствии жил ваш народ. Единственное, что для этого нужно — признать Высшего Судью, Того, кто не допустит несправедливости, кто сам будет судить и князя, и простолюдина после смерти…

— Я так и думал! — не удержался князь. — Я знал, что ты ведешь к этому! Ко мне уже приходил один греческий проповедник-черноризец. Не думаю, что ты сумеешь убедительнее растолковать преимущества своей веры, нежели он!

Монах презрительно усмехнулся.

— О чем могут говорить греки? Они лукавы, и из-за своего лукавства утратили почти все свои владения, когда-то бывшие необозримыми. Тот же, о ком говорю я, сам справедлив — и готов нести закон и порядок любому, кто верит в то же, что и он.

Монах замолчал. Званимир удивленно поднял брови, пытаясь понять, о ком он говорит.

— Посуди сам, — продолжал монах, — ты со своим племенем противостоишь всему миру, а вокруг тебя смыкается кольцо врагов. Разве сможете вы удержать свою землю? Придется уходить дальше в леса, на север, в глухомань, а в краю твоем воцарятся те, кто всегда приходил на вас с разбоем и смертью. Зачем тебе это? Зачем ты обрекаешь на гибель и свой народ, и своих богов — ведь вы все равно не сохраните свои обычаи, и там, в дремучих лесах, забудете и своих богов, и свой язык! Вы рассетесь по бескрайней глуши, растворитесь в лесных племенах, и кто в будущем вспомнит о доблестных радимичах?

— Ты предлагаешь мне отказаться от своих богов уже сейчас? — усмехнулся князь. — Все в этом мире подвержено гибели и тлению — но следует ли отсюда, что надо отказываться от жизни с рождения? Мы уйдем — и сохранится хоть кто-то, кто будет помнить наш язык и наших богов. Мы подчинимся и примем твое предложение — и забудем самих себя.

— Не решай за всех, — пошел на попятный монах. — Спроси своих людей — а чего хотят они?

— Я думаю, они хотят спокойной жизни. Растить детей, жать хлеб, строить дома. Но когда появляются те, кто желает лишить их этого — в дело приходиться вступать князьям. Я уже понял, от чьего лица ты говоришь, проповедник. Когда-то, в далекой юности, я видел войска вашего правителя. Тогда он вел войну далеко на Западе, у самого моря, сражаясь с саксами. Не думаю, чтобы он мог нам помочь против наших недругов.

— Ты видел лишь военную мощь империи Карла[93], - произнес монах с усмешкой. — Но что ты скажешь об огромных владениях, по которым любой подданный его может ехать из края в край, не боясь, что его примут за чужака и выгонят или ограбят? Где любой подданный может рассчитывать на справедливый суд, и где своим считают любого, почитающего Христа? Ты не видел огромные каменные храмы, возносящиеся к небесам; крепкие замки, охраняющие порядок и спокойствие земель; ты не слышал небесного пения и не видел райских картин, что рисует солнце на стенах соборов. Если бы ты узрел все это, ты осознал бы всю дикость нынешней твоей жизни и всю тщету попыток удержать ее перед лицом такого величия…

В дверях появился молодой дружинник, несший дозор у воротной стрельницы.

— Прибыли гаутландские купцы, — сообщил он. — Хотят тебя видеть, княже.

— Гаутландские? — удивился Званимир, вставая с сиденья и накидывая на плечи свой тяжелый черемной плащ. — Обожди, монах, мы продолжим разговор чуть позже.

Осиная Пустошь выходила к берегу реки глухим тыном, ворота срединного «костра» — стрельницы смотрели на восток, откуда к берегу спускалась утоптанная тропа. Сейчас там торчали три крутобокие ладьи, с которых выгружались тюки с товарами и сходили на берег новые и новые люди. Среди них было немало ратников в коротких кольчугах и колонтарях — кожаных куртках с железными бляхами.

Званимир встал в воротах, изучая широкие плечи и густые, свитые на конце бороды нежданных пришельцев.

— Чудны они для купцов, — князь невольно нахмурился, — А ну, други, затворите-ка пока ворота. Пусть пришлют человека для переговоров.

Когда тяжелые створки ворот башни начали сдвигаться на глазах приближающихся быстрым шагом Братьев, у многих из них мелькнула мысль броситься между ними очертя голову. Однако Медвежья Лапа не отдал такого приказа и хирдманны только услышали, как за закрытыми дубовыми створками загудел вдеваемый в петли засов.

— Кандих! — вспомнил Олав о новом члене команды. — Тебе доводилось ходить с купцами. Пойдешь со мной, переговорим с князем. Торольв, Хумли Скала, собирайтесь!

— К чему такие сложности, ярл? — нахмурился Огненный Бык. — Высадим эти ворота, подожжем стену — сами выбегут!

— Я не знаю, где он спрятал добычу, — возразил Олав. — Так что князь мне сейчас нужен живым. Для начала придется потолковать с ним по душам.

Отряд из четырех человек остановился под самой стрельницей.

— Мы гаутландские купцы, прошли трудный путь! — крикнул Медвежья Лапа по-словенски. — Хотим идти в землю варнов, что на юге. Нужна твоя грамота, князь, что дозволяешь следовать по твоим владениям!

Званимир кивнул ратнику, и тот открыл боковую калитку в воротах. Через нее гости по одному ступили во двор.

Пристальное внимание, с которым вошедшие осмотрели постройки двора и собравшихся вокруг гридней, не укрылось от князя. Внезапно вперед выступил молодой послушник, сопровождавший монаха, до того сохранявший молчание.

— Я тоже с Гаутланда, — сказал он. — Давно ли вы пустились в путь? Я не получал вестей с родины более десяти лет!

— Мы ушли оттуда три месяца назад, — важно отвечал Олав. — Если тебя волнует, что там творится, могу заверить тебя, что наша земля по-прежнему богатеет и процветает.

Послушника за край одежды одернул его наставник, и тот смиренно попросил прощения, скрывшись за спинами старших.

— Какой товар везете? — полюбопытствовал князь, внимательно разглядывая гостей.

— Оружие, меха, мед, воск, — перечислял Медвежья Лапа равнодушно. — Есть и живой товар.

— Что из оружия?

— Каролингские мечи, — тут же отозвался ярл.

— Принесите на показ, — загорелся Званимир. — Может, и я сам возьму.

— Тебе поднесем в подарок, — заверил Олав, — как только дашь грамоту для твоих людей.

— Нынче уже поздно, — князь размышлял. — Приходите поутру, я выдам вам грамоту.

Медвежья Лапа чуть поклонился и знаком подозвал своих спутников, направляясь к воротам.

К уху князя прильнул монах.

— Не похожи они на купцов, — прошептал он. — Слишком много людей, слишком много оружия, а о товарах говорят так безучастно, точно не их это добро.

— Кто в наши дни отличит купца от разбойника? — усмехнулся Званимир. — Где есть сила, они торговцы, где силы нет — они сами сила и берут, что захотят.

— Вот и сейчас у них слишком много силы, — монах поклонился и отступил.

Князь размышлял.

— Послушай, друг мой! — позвал он уже почти дошедшего до ворот мнимого купца. — Приглашаю тебя на ужин к моему столу. Стол не богат, но ты, наверное, устал от скудной дорожной пищи? У меня найдутся яства, которые придутся тебе по душе. Да и размочить твою усталость есть чем.

Олав Медвежья Лапа быстро переглянулся с Торольвом и Хумли.

— Благодарю тебя, князь, — ответил ярл, — но я привык довольствоваться малым. Дороги приучают к скромности. И люди мои не поймут меня, если я променяю их общество на твое, пусть и столь почетное для меня.

— Тогда мне придется пригласить тебя силой, — Званимир махнул рукой стрелкам на площадке «костра» и стенах. Те незамедлительно навели луки на хирдманнов.

— Негоже так поступать с гостями, — желваки заходили на лице Олава.

— Как и притворяться мирным купцом, когда под рукой две сотни ратной дружины, — возразил князь.

Ярл еще размышлял, но Хумли Скала уже принял решение. Выхватив из-под полы плаща секиру, он метнул ее в ближайшего лучника на стене, и тот грохнулся на двор с разрубленной шеей всего в паре шагов от хирдманнов.

— Назад! — внезапно для всех в руках Кандиха блеснула сабля, которую он направил на урманина, лишившегося своего оружия.

— Ах ты, щенок!.. — прорычал Скала.

К неожиданному союзнику уже подоспели с разных концов двора люди князя, закрывшись щитами и опустив перед собой копья.

— Уходи, ярл! — крикнул Хумли, бросаясь к топору, торчащему в теле лучника, но Кандих его опередил. Отшвырнув ногой секиру к стене ближайшего дома, он выставил клинок перед лицом урманина. Олав и Торольв Огненный Бык скинули халаты и обнажили мечи, однако их просто окружили сплошной стеной из щитов и копий, не позволив даже размахнуться для удара.

— Вяжите их, — приказал князь. — После разберемся.

Несмотря на отчаянное сопротивление, на каждого урманина навалилось по трое ратников, притиснув их к земле, и скрутили им руки за спиной кожаными ремнями.

Проходя мимо Кандиха, Торольв плюнул в его сторону.

— Оставь его, — надменно произнес Олав Медвежья Лапа. — Мы еще увидим, как на его спине вырежут «красного орла»[94]. Предатель иного не заслуживает.

— Предатель? — усмехнулся молодой варн. — Разве то, как ты собирался поступить с князем радимичей — не предательство? Или на войне все средства хороши?

— Почему мы тебя сразу не скормили рыбам? — Огненный Бык заскрипел зубами.

— Быть может, вам еще представится такая возможность, — спокойно отозвался Кандих, пряча саблю в ножны. — Но вы взяли меня с собой по своей воле. Правда, если бы этого не случилось, я нашел бы другой способ с вами напроситься.

Когда гридни увели пленников в подклеть гридницы, Званимир задержался возле молодого варна.

— Тебе так нужно было меня видеть? — удивленно спросил он.

— Да, князь, — подтвердил Кандих. — Я происхожу из варнов, южного племени, что почитает себя наследником великой державы Атая. До нас дошли слухи, что тебе посчастливилось стать обладателем Золотой Ладьи…