Зверь в Ниене

ГРЕХИ НОЧИ

Финн как следует не пьян, пока может лежать, держась за пол. Валттери Саволайнен и не напивался по-настоящему. Отлежавшись, он поднимался, чтобы снова усесться за стол в «Бухте радости». Он всегда возвращался домой на своих ногах, иногда ведомый под руки сердобольными бюргерами. Лавку он почти не открывал. Пятно позора Саволайнен смывал самым надёжным средством и поодаль от честных горожан — в опустевшем бордингаузе, куда к нему потянулись сочувствующие. А хозяин стал привечать в пустую зимнюю пору источник эре и марок — вожака нечестивых и его свору, не более грешных пред лицем Господа, нежели моряки.

Даже вдовые чухонки с окрестных деревень, прознав о неурочном изобилии, принялись снувать к месту работы, и на них находился спрос.

В ратуше сидели два баварца, как их стали называть горожане, отчуждая от себя, — Грюббе и Хайнц, приплывшие с далёкой чужбины на одном корабле. Люди без прошлого, как многие в этом городе. Они вызывали на допрос людей с прошлым и дотошно расспрашивали об их соседях. Допрошенные под присягой без утайки рассказывали всё, о чём спрашивали, добавляя от себя многое из того, что накопилось за годы жизни в Ниене, да припоминая старые обиды, потому что в Мекленбурге тоже были соседями, и всем находилось, что делить. С каждой дачею показаний список вопросов приумножался. Два ушлых баварца выуживали из бюргеров и их жён всё больше и гуще, а горожане начали разделяться на тех, кто облегчил душу и встал на сторону следователей, и на тех, кто облегчил душу и встал на сторону купца Саволайнена.

Они тем более сплотились в «Бухте радости», что на сторону купца Саволайнена перешёл купец Малисон. Они собирались за длинным столом, голова к голове. Изливали душу и перемывали кости противной стороне.

Вызываемые на допрос бюргеры распустили злые языки и охотно рассказывали правду. Так один оговаривал другого, а вместе они единогласно свидетельствовали против третьего. Кронофогт и юстиц-бургомистр не могли оставить без внимания ни чьих наветов, а, посовещавшись вечером, составляли список тех, кого надо было вызвать для снятия показаний по вновь открывшимся обстоятельствам, и следующий день был ничуть не лучше минувшего.

Принимали они свидетелей каждый в своей комнате и со своим писарем, но поток, разделённый надвое, вдвое меньше не становился. Он и не думал иссякать. Канцелярия тонула в бумагах. Клаус Хайнц, читая и распределяя их, с ужасом думал, кто будет это всё переписывать набело. Он отсеивал заведомо не относящиеся к убийству показания, выделяя нужные для компендиума, который сам и напишет к прибытию выездного суда, но и прочие рассказы представляли большую ценность. Они преподносили блюстителям ниенского благочестия ловчие крючья, на которых болтались фактически все добрые бюргеры с семьями и немало народа из окрестных деревень и усадеб.

Время от времени Малисону счастливилось отловить старшего письмоводителя и угостить обедом или ужином в «Медном эре» с большим количеством выпивки. Последнее было предпочтительнее. Переполненный сплетнями Хайнц готов был поделиться самыми безобидными свидетельствами с самым безобидным участником дела и полностью отмытой от подозрения жертвой преступления, а Малисон не жалел денег, внимая и запоминая.

— Все они люди с двойным дном и лгут, потому что боятся, а потом боятся, что их уличат, и громоздят ложь на ложь, неправду на неправду, строя козни ближним своим, дабы отвести от себя глаза осуждающих, — молвил он как-то Хайнцу, но более не высказывал своих подозрений, а просто мотал на ус.

Купец составлял свою цепочку рассуждений.

До поры, до времени он не делился ею ни с кем.

Он размышлял и кумекал. Прикидывал возможности и способности людей. «Это не они, это не он», — производил в уме и сердце Малисон, впрочем, главным образом, в сердце.

Покоясь в тиши ночного дома, всегда на спине и заложив руки за голову, он смотрел широко раскрытыми глазами во тьму и вспоминал услышанное за день, добавляя к предшествующему знанию, будто перебирал пальцами цепь. Звено, которое не мог нащупать, должно было нести изъян Порока, и тогда оно окажется искомым. Да поди найди… Обыденного порока было во множестве, из него состояли все звенья, а Малисону требовался особенный Порок.

Тойво… Немного он знал Глумного Тойво, хотя жил рядом с ним. Дворы стояли не забор к забору, но в одном ряду на Выборгской улице. Убогого парнишку он встречал редко и почти не разговаривал с ним. Тойво чурался взрослых и на ласковое обращение отвечал истошным бредом или издевкой. Чем дальше, тем сильней она проявлялась, а потом и вовсе взял за обычай плеваться. К младшим себя однако же относился неизменно хорошо и дарил им деревянных зверушек, которых вырезал с большим мастерством.

Айна жалела его и считала, что Бог понапрасну обидел, но запрещала Сату разговаривать с ним, чтобы порча не перекинулась, и сама к Тойво близко не подходила. Вот жена Саволайнена могла зайти в гости. Лайма с Айной любили почесать языком, но и только. Приходила с детьми. Дети Малисона к Саволайненам не ходили.

Нет! Тойво не мог заявиться к ним. Он здесь ни разу не был и ему нечего было тут искать. Даже если Дьявол толкнул его на это, убогий не мог заявиться на рынок и незаметно зарезать Яакко средь бела дня прямо в лавке. Это превосходило возможности дурачка, пусть бы вёл его сам Сатана.

Купец размышлял и не верил. Зарезать Уту ночью в лесу? — Да. Старуху Грит тоже ночью? — Возможно. Хотя и не понятно, за что. Среди ночи подкараулить в церкви попа? Его Тойво не знал, едва ли видал и вообще наврядли подозревал о существовании отца Паисия. Тойво был крещён в евангелическую веру и однажды Малисон видел его с семьёй на службе преподобного Фаттабура, которую тот проводил на финском языке.

С кем же общался Глумной Тойво, который был свободен от присмотра по ночам? Только с другим таким же обитателем ночи, который выходит на двор, пока люди не видят, — с Линдой-Вороной.

Ради этого Малисон зашёл на двор к колёсному мастеру Эриху Федермессеру, живущему по соседству с купцом Бентом Бенквистом, его второй женой и падчерицей Линдой. Ремесленник из Висмара не любил шведского купца, а считал его чужаком даже на чужой земле. На добрососедском чувстве и решил сыграть Малисон.

Федермессер уже бывал в ратуше на допросе и заседал в «Бухте радости». Ждать его в бордингаузе можно было до вечера и не дождаться, а упускать время, пока мысли свежие, Малисон не хотел.

Мастер сидел на скамье, спиной к тёплой печке. Справа у ног его стояло ведёрко с наколотыми распаренными чурками. Острый пуукко снимал стружку с мягкого горячего дерева. Слева в коринке сохли готовые спицы. Он сдержанно приветствовал Малисона, не отрываясь от работы.

— Ты не просто так пришёл, — с северной германской прямотой сказал он.

— Ты прав, — Малисон к нему в гости не заглядывал, а встречал разве что в храме, на рынке, да в кроге.

Ножик шустро сновал по деревяхе. Палка на глазах превращалась в плоскую широкую спицу.

— Хочу спросить, что ты знаешь про… — купец хотел сказать «Тойво», но язык не повернулся, и он закончил после запинки, показавшейся всем многозначительной: — … Линду, приёмную дочь Бенквиста?

Ни одна жила на лице Эриха не дрогнула. Глаза продолжали пристально смотреть на деревяшку. Даже ещё пристальнее, чтобы ненароком не полоснуть по руке.

— Теперь и ты знаешь? — ровным голосом, с выражением принятия неизбежного вопросил он.

А может быть и подтверждал что-то.

Купец затаил дыхание, боясь спугнуть и желая узнать, что знал Федермессер. Он думал, что знает о Выборгской улице всё, но оказалось, что не знал многого.

— Хе, старина Бент счастлив с ними с обеими, — мстительно поведал словоохотливый мастер. — Да и падчерица не против. Господь не даёт им больше детей, к вящей радости старины Бента, — Эрих поднял взгляд и увидел купца с приоткрытым ртом. — А ты что хотел узнать?

— Этого кто не знает, — нашёлся Малисон и подмигнул: — А ты знаешь про Линду и Тойво?

Федермессер хмыкнул с видом знатока.

— Хе, гуляли по ночам как собачки, я видел. Дурачки нашли друг друга. Тойво её не боялся, а Линда созрела, да и старина Бент вконец опостылел должно быть…

— Они такие, — равнодушно сказал Малисон. — Экие неразумные божьи твари.

Купец старался говорить без осуждения, будто давно знал, а сейчас зашёл поделиться сплетнями.

— Шведская семья, — как о чём-то само собой разумеющемся рассудил мекленбуржец.

Он выследил её в ночи, изрядно прозябнув в сенях, подглядывая через щель за улицей, чего раньше никогда не делал. Луна только пошла на убыль. Было светло и морозно. Когда Линда-Ворона выбралась по своему обычаю посидеть на воротах и посмотреть на небо, Малисон был тут как тут. Он выскользнул через калитку на задворки, обошёл через проулок и пошагал по Выборгской улице, как будто домой шёл.

— Доброй ночи, Линда, — приветствовал он. — Я тоже погулять вышел.

Линда улыбнулась ему и опять задрала голову.

— Звёзды…

Изо рта её взвился парок.

На чистом небосводе необычайно густо сверкали россыпи божьих искр, поди знай все эти узоры.

«Старина Бент, — позавидовал Малисон. — Ох, ловкач!»

Они застыли напротив друг друга и любовались на звёзды, пока купец не улучил момент.

— Ута? — мягким вкрадчивым голосом спросил он как бы невзначай. — Ты знала дочку Тилля?

Линду как будто ладонью по лицу хлопнули. Она отшатнулась, спрыгнула с ворот, потонула по колена в снегу.

— Ута тоже гуляла с Тойво?

Линда схватилась за щёки и залепетала невнятицу.

— Да, ты — ворона, — подтвердил купец и спросил, стараясь говорить кратко: — А Ута? Она что? С Тойво?

— Тойво не был, — пробормотала Линда-Ворона. — Тойво не мог.

— Почему не мог? — негромко спросил он в тон несчастной йомфру.

Линда посмотрела на него. В сереньких прозрачных глазках появились проблески разума.

— Ута водилась с молодым кучером из усадьбы герр Стена, — объяснила она необычайно внятно, словно успокаивая себя. — Что ей мой Тойво?