Зверь в Ниене

УСАДЬБА БЪЕРКЕНХОЛЬМ

Из «Медного эре» Малисон завернул в лавку осведомиться, напродавал ли чего в его отсутствие бобыль. Яакко доложил, что день выдался удачный, торговля идёт бойко, что заглядывали москвичи, но ничего не предлагали и не купили, но заходили новгородцы и очень интересовались вином.

— Продавай, — распорядился Малисон. — За бутылку рядись по рубль тридцать, двенадцать рублей за дюжину, говори, что это вовсе без наценки, себе в убыток, и что хозяин торговаться не велел. Если захотят взять от десяти ящиков и больше, пусть дождутся меня.

— А ты куда?

— На Койвосаари. Ящик возьму с собой.

Малисон кликнул мальчишку, что случился рядом. Олли, сын купца Ильмарина Тапио из Нюслота, подрядился за пеннинг дотащить груз. Малисон взвалил ему ящик на горб, мальчишка понёс. Бежал шибко, обгоняя купца. Поставил у калитки. Сунул монетку за щеку и помчался на рынок, кидая грязь босыми пятками. Малисон взялся за верёвочные ручки и, толкая пузом, внёс ящик на крыльцо, утвердил его в сенях и, отдуваясь, прошёл в избу.

Сату сидела за прялкой, молчаливая, строгая как будто важнее занятия для неё не было. Айна деревянной лопатой совала в печь хлеба.

— Аннелиса пошла своих навестить, придёт, может, завтра, — сказала она.

— Я сейчас отъеду, — известил её Малисон, скидывая кафтан. — На Койвосаари к Тронстейну, потом в шанец. Вернусь как Бог даст. Яакко лавку закроет. Вечером у нас гости будут. Купец Якимов из Москвы. Сготовь людей встретить.

В рубахе он спустился к хлеву. Вывел лошадку Муху, которую держал больше ради навоза, чем ездить на ней. Муха почуяла прогулку, ведь недаром её оставили в деннике вместо того, чтобы пастись на выгоне с коровами. Заржала, вскидывая голову. Малисон взял скребницу, стал вычёсывать шёрсть.

— Ух, заждалась-заждалась, — ласково приговаривал он, соскребая грязь и очёски, длинные конские шерстинки с Мухи слезали почему-то почти сплошь седоватые. — А вот я тебя сейчас вычищу и поедем мы с тобой через реки широкие по всяким разным островам, через лес, да на боярский двор.

Муха прислушивалась, пофыркивала и мотала головой вверх-вниз, соглашалась. Малисон участливо объяснял ей, зачем поедут, да как славно там будет, по опыту находя, что если лошадь знает цель, то и везёт охотнее. Осмысленнее-то работать всегда лучше бессмыслицы.

Вынес из холодной избы седло и сбрую. Накинул суконный вальтрап, утвердил поверх седло, бережно спустил подпругу, чтобы Муха не испугалась. Полез под брюхо, затянул. Только сейчас он подумал, что седло делал Тилль Хооде, отец убитой бедняжки, которая лежала сейчас, обмытая, у него в доме, а над ней читали псалтирь. Всё было переплетено в Ниене, и незримый, но ощутимый моток человеческих отношений с каждым годом всё запутывался и затягивался.

Он принёс седельные сумки и навьючил на Муху. Привязал повод, чтобы лошадь не забралась на огород. Поднялся в сени, вытянул из ящика бутылки. Поднёс к свету, рассмотрел. Пробки были залиты тёмно-красным сургучом, почти чёрным, как запёкшаяся кровь. Вокруг горлышка был повязан шнурок, на котором болталась бумажная бирка с надписью на французском. Малисон не разобрал мелкий почерк, сливающийся практически в линию. Прочёл только «1637» — то ли год урожая, то ли дату разлива из бочки. Как бы то ни было, об этом стоило сказать покупателю, но по-настоящему вино скажет за себя само.

Малисон отнёс полдюжины, разложил по седельным сумкам. Вернулся в дом и приоделся к важной встрече. Сменил короткие немецкие штаны на длинные, для верховой езды, и высокие сапоги. Надел камзол с серебряными пуговицами и на него — синий кафтан, узкий, с разрезами сзади и по бокам, одежду всадника. Отвязал Муху, просунул ногу в стремя и забрался в седло.

— Отвори-ка мне ворота, Ханне! — крикнул он.

Сынок, пыхтя от усердия, оттащил воротину. Купец выехал со двора. В сумках глухо звякнули бутылки.

Ниен был город молодой. Дальнюю Выборгскую улицу не мостили, как Среднюю и главную — Королевскую. Копыта мягко шлёпали по раскисшей земле. Муха сама выбирала дорогу, обходя большие лужи. Купец отпустил поводья, только малость подбадривал пятками, когда лошадка задумывалась, куда и зачем они едут, и тянулась к пучку травы у забора.

Не слишком привычный к верховой езде, Малисон даже кнут позабыл, да и Муха не имела склонности артачиться. Она была добродетельная кобылка и как-нибудь довозила всегда. Они проехали мостик через Малый Чёрный ручей, оставил пакгаузы по левую руку и выехал к переправе.

Городской паром находился на содержании магистрата и приносил деньги в ниенскую казну. То был плот из толстых брёвен, поперёк которых были настелены осиновые плахи и приколочены гибкими еловыми нагелями. Там свободно умещались два гружёных сенных воза. Могучее кормовое весло приводило в движение судно.

Вдали вниз по течению сновал челнок. Там была своя переправа, которую держали крестьяне от церкви Спаса Преображения, занося долю батюшке. Чёлн брал пять-шесть человек, но мог отчалить и с одним, если никого более не предвиделось.

Перевезти могли и рыбаки. Нева пестрела их лодками, с которых закидывали перемёты и сети на своих участках реки. Малисон увидел, как от эвера отвалила шлюпка и ходко пошла к Спасскому — торговать с православными противу городского права, а потом прогуливать деньги в их же кабаке.

С берега спускался пологий съезд из трёхсаженных брёвен, низом своим погруженный в воду, к которому причаливал плот. Он сейчас качался на волне. Паромщик ждал, когда наберутся пассажиры. Малисон спешился, свёл Муху. Лошадка скользила по мокрым брёвнам, пофыркивала, но благополучно сошла, плот вяло качнулся. Купец погладил её по морде, прошептал успокоительные слова. Муха не часто ездила за реку. Но сегодня был особенный день, когда заявиться пешком с сумкой за плечами не пошло бы на пользу делу.

Народу прибавилось. С рынка шли на паром всем скопом. Впереди, обернув в дерюгу две косы-литовки и держа в другой руке косу-горбатку за косовище, шёл староста Иван Серый, а за ним односельчане, внимая к речам большака.

«Какой день удачный, всё одно к одному», — восхитился Малисон. Можно было скоротать время на плоту и посудачить об убиенной девице, заодно, разузнав, что велел Клаус Хайнц.

— С прибытком, почтенные, — приветствовал мужиков купец.

Те ответствовали ему, а Иван Серый поинтересовался:

— Ты никак на нашу сторону лыжи навострил, Егор Васильев сын?

Паромщик оттолкнулся от пристани багром, и налёг на правило. Ворочая кормовым веслом вправо-влево с большим умением, он запустил плот по косой к течению.

— Да-а, — врастяжку сказал Малисон. — Вот, хочу узнать, у вас там без опаски ездить можно?

— Бери саблю, бери самопал, — немедля принялись советовать мужики, а староста только вздохнул снисходительно.

Принимать шутки насчёт безопасного проезда через село хотя бы всего гарнизона ниеншанского православным придётся ещё долго.

— Слышно что-нибудь про девку-то? — как бы невзначай осведомился Малисон.

Иван Серый знал, что купец — большой охотник почесать языком, и спрашивает не для дела, а чтобы пересказать новые слухи в городе, а потому охотно поделился:

— Тать какой-то, я думаю. Наверное, бродяга. Шёл-шёл по лесу, видит, девчонка навстречу, он достал ножик вострый и порешил.

— А что её на вашу сторону понесло? К кому она ходила?

— Да леший её разберёт, — староста перекрестился. — Она здесь и не бывала раньше. Может, в усадьбу ходила по какой надобности, а, может, и нет.

— Кто её перевозил-то?

— Кто перевозил, тот не скажет, потому как боится, — рассудительно сказал Иван Серый. — Если признаешься, первый на дыбу отправишься показания давать. Кому охота?

«Так оно всегда, — подумал Малисон. — Не лишено оснований, впрочем».

Мужики наперебой принялись высказывать свои ценные соображения:

— Илья-пророк чертей пугал, ну, и сбросил одного на нашу сторону, а чёрту встретился человек прохожий, нечистый его и соблазнил.

Малисон видел, что деревенские зубоскалят над городским, и не замедлил выдать ответку:

— Так вы теперь в ночи вовсе из дома носа не высовываете даже по большой нужде или же, думаете, до холодов только, а к зиме черти в пекло вернутся?

Обмениваясь колкостями, незаметно преодолели Неву. Умело загребая, паромщик вывел плот выше пристани, преодолел стремнину, сбавил ход, позволяя сносить к причалу, и, подгребая, вывел к спасскому съезду. Махина легко ткнулась в брёвна. Паромщик подтянул багром, закинул канат на толстый кнехт, зачалил. Бабы повалили на берег.

Малисон свёл лошадку последним. Староста подождал его, зашагали рядом.

— Поспрашивай своих всё же, — благодушно предложил купец. — Девку кто-то перевозил. Сам лодочник не при делах останется, но нужно знать, к кому она ехала.

— Если птичка какая напоёт, я тебе сразу скажу, — пообещал Иван Серый, и стало ясно, что от него ничего не добьёшся.

Малисон взобрался в седло. Муха зашагала, мотая головой. Село тянулось вдоль тракта на Нарву, заворачивая вместе с ним на юг, влево. Проехал через Спасское, в лесу на перекрёстке свернул направо. Дорога была пустынна. Купец громко гукнул, пугнул сову, сидевшую под кустом с разинутым клювом. Сова отскочила боком, подпрыгнула, устало замахала крыльями, бесшумно ушла в чащу. Малисон подумал, что пистоль надо было бы взять. А ну как лихой человек из-за деревьев выйдет, а у него самострел какой? Так и ехал, пугая сам себя и пугаясь всякого шороха, но, к счастью, боялся недолго.

Впереди завиднелся просвет. Здесь начинались земли Стена фон Стенхаузена. За межевой канавой лес был вырублен, потянулись возделанные поля — лён, рожь, овёс. Далее у реки темнела деревенька Конду. Там была переправа, возле которой стояла изба паромщика. Нева здесь разливалась на полверсты, но паром был поменьше, чем в Ниене, ибо скотину переправляли нечасто. Для большинства пассажиров у паромщика была приготовлена вместительная лодка, а то и вовсе обходились челном, если надо было быстро перевезти пару-тройку человек.

Впереди и чуть левее Нева обтекала заросший березняком низенький остров Янисаари, часто затапливаемый и до ледостава являющийся подлинно заячьим раем. Люди там не жили, только ездили косить сено на заливных лугах, да рубили дрова.

Ещё левее Нева, раздваиваясь, обтекала красный от сосен Хирвисаари, а за ним впадала в залив.

Малисон подумал, что не столько времени уходит на езду, сколько отнимает переправа.

В Конду-бю, он спешился у ворот, привязал поводья к забору и зашёл на двор к паромщику.

— Хозяин! Стешка, — зычно предупредил он о своём появлении. — Дома?

Стучать не пришлось. На крыльцо вышел босоногий мужик, поправляющий на встрёпанной голове шапку.

— Здрав будь, Егор Васильев, — он угодливо улыбнулся.

— Перевезёшь? Я сегодня на коне.

— Лошадку можешь здесь оставить, мы приглядим, — нынче Стешке лениво было грести на плоту, а хотелось управиться с челном, пусть и денег меньше.

— Эх, сегодня вот как раз не могу, — с сочувствием вздохнул Малисон. — По важному делу надо быть мне верхами, не обессудь.

Паромщик тоже вздохнул и направился к калитке, ведущей на реку.

— Слышал про девку-то? — когда отчалили, обронил купец.

— А то! Все говорят, — пропыхтел Стешка, ворочая веслом.

— Видел её?

— Не-а…

— Говорят, её перевозили на тот берег, а кто, не говорят, — закинул удочку Малисон.

— Не я. Я бы запомнил.

Стешка не врал. Это было заметно по его простоватому лицу, раскрасневшемуся от натуги. Паром пересекал стремнину, в такой момент не до извивов души.

Плот мягко ткнулся в дно. Зашипели брёвна, налезая на песок.

— Вон как обмелело, — пробормотал, словно извиняясь, Стешка. — Дожди вроде шли.

Малисон вскарабкался в седло. Лихо вздымая брызги, Муха с удовольствием прочапала до берега, потянулся к воде, хлебнула, зафыркала.

— Я покричу, когда назад поеду, — обернулся купец.

— Счастливого пути, — паромщик легко оттолкнулся от дна — разгруженный плот всплыл. — Буду ждать, Егор Васильев.

Поддавая крупом и оскальзываясь, Муха влезла по склону и бодро пошла по дороге.

Усадьба Бъеркенхольм стояла не на мысу, открытая всем ветрам, но чуть ниже по течению и поодаль от берега, в том месте, которое не затоплялось водой.

Миновав покосные луга, Малисон проехал через берёзовую аллею к воротам усадьбы, спешился и тут, на удачу, вышел на крыльцо сам управляющий, длинный как оглобля и такой же худой.

Хильдегард Тронстейн был человек суровый и немногословный. Подойдя к воротам, он сказал:

— Вот и ты.

После чего стал ждать, что скажет непрошенный гость.

Купец достал из сумки бутыль, повертел на солнце, помахал этикеткой и молвил:

— Ты только посмотри, что я привёз. Пойдём, разговор есть.

Тронстейн отодвинул воротину, впустил купца, кивнул на лошадь:

— Оставь Ингмару, — и требовательно гаркнул в сторону конюшни: — Эй!

У него этих «Эй!» на разные лады был целый мешок, и каждое кому-то предназначалось. Все слуги в поместье знали своё «Эй!». Тронстейн быстро вколачивал понимание.

На зов тут же явился сын управляющего, приставленный к лошадям. Его можно было видеть на облучке, когда супруга Стена фон Стенхаузена Анна Елизавета с дочерью Рёмундой Клодиной приезжали в город.

Выглядел он лет на шестнадцать-семнадцать, а сколько было на самом деле, купец не знал и никогда не спрашивал. Не по годам рослый, он уже сейчас был шире отца в плечах, и обещал вымахать дальше. В отличие от Хильдегарда, Ингмар выдался черноволосым и скуластым. Длинный нос и подбородок, на котором пробивался юношеский мох, указывал на сродство с Тронстейном, но глаза были совершенно звериные, с диким блеском. Ингмар отличался буйным нравом, который смирял кулаками и кнутом отец, но этой весной сумел отделать крепкого моряка, с которым что-то не поделил в «Медном эре». Двигался он с ловкостью и стремительностью горностая. Подростковая неуклюжесть миновала его. Сладит ли с ним дальше Тронстейн, было вопросом спорным. Если нет, то из Ингмара мог выйти отличный солдат, а пока управляющий неотлучно держал сына в хофе, сам обучая счёту, грамоте и ведению усадебного хозяйства.

— Здравствуйте, герр Малисон, — вежливо приветствовал Ингмар, забирая поводья.

— Бог в помощь, парень, — холодно ответствовал купец, чтобы подчеркнуть границу между старшими и младшими.

В усадьбе Бъёркенхольм надо было держать себя по-особенному. Короткая лестница от ижорки-скотницы до генерал-риксшульца была здесь представлена во всей полноте и с далеко разведёнными ступенями.

— Благодарю, герр Малисон, — склонил голову Ингмар и повёл Муху на конюшню.

Он был в изношенных, изнавоженных, но некогда весьма приличных сапогах. Возможно, генеральских. Всё в его одежде говорило о господской милости, призрении к нижним и ближним от щедрот и избытка. На поясе Ингмара висел короткий нож в богато обложенных серебром ножнах. Не иначе, помещица одарила. Сам Хильдегард Тронстейн своего сына не баловал.

Не говоря ни слова и не оглядываясь, управляющий двинулся к правому крылу мызы, в котором обитал с сыном. Сам господский дом был каменным, в два этажа, с башенкой и медным флюгером на высоком шпиле, который было издалека видно с любого корабля при входе в Неву. Для этого флюгер в виде кораблика со стрелой под ним надраивали песочком, чтобы горел на солнце и радовал глаз.

Тронстейн шёл деревянной походкой. Он был прямой как палка и негнущийся. Все знали, что управляющий носит корсет из китового уса для поддержания спины, который сын затягивает каждое утро. Это вскрылось, когда его пытался зарезать пьяный, а управляющий принял удар и оказался как бы в броне. Случай вышел прилюдный. Пришлось давать объяснения. Мужики почесали в затылке и только больше зауважали странного управляющего, но стали понимать, почему он при могучем ударе своём никогда не таскает ничего тяжёлого.

Жил управляющий с сыном при господском доме, но не в нём самом, а в пристройке — флигеле. Всё у них было наособицу, как у благородных, но в то же время скромно. Печь в углу только для тепла, голландская, на такой не приготовишь. Возле печки на гвоздях одёжа, а под нею — дрова. Коровьи шкуры на полу. Два слюдяных окошка пропускали много света. Ещё в комнате помещалась кровать с подстилками из дерюги, на которых спал Тронстейн, тощей подушкой, да периной, чтобы укрываться, стол, длинный ларь вместо скамьи, жёсткий стул с высокой спинкой и подлокотниками, над ним — полки с посудой. Деревянные кружки с тонкой резьбой. Лестница у двери вела наверх, где жил Ингмар. А ведь Тронстейн был богат.

— Я привёз из города новости, — объявил купец.

В каменном взоре Тронстейна загорелся огонёк. Управляющий был падок до всякого рода известий, о которых мог первым рассказать своей хозяйке. Страсть к сбору сплетен у него была чисто женской, мало подходящей для столь сурового человека. Сам, однако же, с чужими он говорил мало, а подбирал слова долго. На щеке с левой стороны рта белел рубец, как утверждал Тронстейн, полученный на войне от сабли. На правой скуле красовалась вмятина и багровый шрам — здесь, в поместье, копыто подравнивал, и лошадь лягнула, все видели. Жизнь была жестока к нему, а он был немилосерден к жизни своей и окружающих.

Купец сел за стол, опустил к ногам аппетитно звякнувшие сумки. Выставил бутылку. Управляющий деловито метнул к ней с полки оловянные чарки. Вытащил из ножен пуукко. Обушком сбил сургуч. Посмотрел на этикетку прежде, чем отвязать шнурок, но, судя по взору, ничего в ней не понял.

Тронстейн времени терять не любил. Быстро и решительно разлил вино до краёв, не проронив ни капли. Подняли чарки, посмотрели друг другу в глаза, отпустили звучное «Skal!» и выпили. В доме управляющего всегда пили до дна. К чёрствому нраву Тронстейна надо было привыкнуть, но, привыкнув, с ним легко было иметь дело.

Тронстейн громко стукнул донцем чарки. Опираясь о столешницу, медленно опустился на стул, прислонился к спинке и остался недвижим как истукан.

— Был я сегодня на «Лоре», — пустился Малисон в обещанные россказни. — Шкипер Парсонс в эту навигацию прибыл с последним рейсом. Предложил мне по старой дружбе, — купец взял бутылку, многозначительно качнул ею и наполнил чарки, — купить превосходнейший кларет, который он привёз из южных земель. Другого такого в городе, да что там — в Ниене, во всей Ингерманландии, даже у генерал-губернатора не будет. До следующей навигации, видит Бог! — купец едва удержался, чтобы не осенить себя крестным знамением и не кощунствовать с чаркой вина в руке. — Дело верное. Мы можем на пару в долю войти и торговать всю зиму единолично.

Тронстейн сидел, как вытесанный из гранита, и даже не моргал. По оценивающему взгляду купец догадался, что он высчитывает сейчас, стоит ли связываться, а если управляющий принялся считать, то обязательно согласится.

Наконец, Тронстейн наклонился над столом, взял чарку и потянулся к Малисону. Они чокнулись. Управляющий выпил до дна и снова застыл на стуле.

— Хорошее вино, — сказал он, подождав. — Радует.

Это значило, что он принял предложение, осталось договориться о деньгах. Купец незаметно выдохнул и пошёл к ним по долгой дуге, чтобы вовремя захватить управляющего, как спящего зверя.

— Слышал про убитую йомфру?

Тронстейн кивнул.

— В городе только и делают, что ищут злодеев, а у вас что о ней говорят?

— Я слышал крики, — с достоинством признался управляющий.

— В ту ночь?

Он кивнул.

— Женские?

— Женские и мужские. Не знаю только, с берега или с реки. Ночью звуки по воде далеко расходятся.

— А как орали? — заинтересовался купец. — Как будто режут?

Тронстейн мотнул головой.

— Спорили, — он тщательно подбирал слова. — Пререкались.

— Мужских голосов много было?

— Один. Так слышалось, — пояснил управляющий.

— А кто ещё слышал крики?

Тронстейн качнул плечами. Они посидели, налили вина. Выпили, помолчали.

— Что в городе говорят? — в свою очередь спросил управляющий.

— Кто о чём, — пустился в разглагольствования купец. — Кто-то валит на матросов, кто — на мужиков, кто на рыбаков, а кто-то, — Малисон склонился к управляющему и прошептал: — На Сатану!

На лице Хильдегарда Тронстейна не дрогнул ни один мускул.

— Что знаешь?

— В грязи вдавленное найдено украшение. На разорванной цепи медный змей-дракон, позлащёный, облезлый… Или серебряный, не помню. Говорят, что старинной работы. Его Хайнц в ратуше видел, он и рассказал.

— А ты на кого думаешь? — вежливо поинтересовался Тронстейн.

— На бродягу. Да кто угодно мог быть! Если бы я мог так просто всё разгадывать, то служил бы в магистрате юстиц-бургомистром.

Тронстейн развёл уголки губ в стороны, что у него означало широкую усмешку.

— Награду за поимку назначили?

— Нет, — удивился купец. — А должны были?

Управляющий подумал. Кивнул с некоторой грустью.

— Дочь шорника никому не нужна, — рассудил он. — Даже отцу. Иначе Тилль сам принёс бы деньги в ратушу.

— Так, может, ему надо подсказать? — расстроился великодушный купец. — Может, Тилль не знает порядков или в скорби он, а сейчас ему недосуг?

— Мекленбуржцы, — со злобой промолвил Хильдегард Тронстейн, — знают всё…

От обсуждения мекленбуржцев перешли к делу. Стали рядится за цену. Долго спорили, уговорили ещё бутылку, пока не ударили по рукам. Управляющий поднялся наверх, копошился там, брякал затворами, звенел серебром, наконец, вынес деньги. Снял с полки шкатулку с бумагой, чернильницей, перьями. Пересчитали далеры и марки. Купец выдал расписку. Они привыкли друг с другом иметь дело, и в ратуше не заверяли — и ехать далеко, и платить ненужную пошлину.

Потом управляющего позвали на двор. Тронстейн проводил купца до порога. Малисон толкнул дверь. В сенях от него шарахнулся Ингмар. В глазах сверкнула злоба. Сын управляющего обладал необузданным нравом и был подвержен вспышкам гнева, год от года становясь диковатее.

От отцовского «Эй!» он сразу же присмирел, сбегал на конюшню, вывел Муху и дал повод, учтиво попрощавшись с гостем.

Купец выехал к переправе весьма довольный. Он чувствовал себя человеком оборотистым, дела которого идут хорошо. На поясе висел тяжёлый кошель, в сердце поселилась радость. Деньги — это кровь купеческая. Никакой торговец выпускать её из себя не захочет, если он в здравом уме.

На обратном пути Малисон долго ждал паромщика. Потом остановился в Спасском у кабака — брюхо требовало обеда.

Стемнело, когда паромщик переправил на городскую сторону. Рынок уже закрылся, но всё же для порядка заглянуть в лавку стоило. По пустой площади Малисон подъехал к магазину и увидел, что засов опущен и стоит, прислонённый к стене, а двери затворены. Должно быть, Яакко свернул торговлю и ждал, чтобы дать хозяину отчёт, как часто делал.

Малисон спешился. Ведя на поводу Муху, шагнул к двери, потянул на себя.

В лавке было темно.

«Неужели ушёл и бросил открытой?» — не поверил купец.

Оставил лавку незапертой, чтобы напиться? Такого за бобылём не водилось.

— Яакко, — позвал купец, но ему никто не ответил, темнота как будто ждала, и тогда он снова позвал, почему-то осторожно: — Яакко?

«Да что он?» — возмутился Малисон и шагнул в лавку.

Протиснулся между рядами ящиков, и крепкий удар по голове срубил его наповал.