Зверь в Ниене

ЧЕЛОВЕК ПО ИМЕНИ УВЕ

— Уве?

— Уве.

— Наш Уве Андерссон? — переспросил Грюббе.

— Ты не ослышался, Калле, — признал Клаус Хайнц и, опершись на трость, приосанился.

После того, как он подал ему новость на блюде, было интересно, как юстиц-бургомистр станет её есть.

Новость была горячая, но обжечь их не могла.

— Ты уже отпустил Веролайнена?

— Тебя же нет нигде. Отправил восвояси, зачем его томить в неизвестности? Парню у нас страшно, пусть идёт домой. Всё равно никуда не денется. Об этом событии знают все подряд на Койвосаари и Бъеркенхольме, их можно расспросить в любой день.

Бургомистр юстиции засопел.

— Уве.

— Уве, — повторил Клаус Хайнц.

— Значит, Уве Андерссон. Как странно. Теперь об этом деле мы знаем существенно больше, но понимаем значительно меньше.

— Если она ушла с Уве, это не значит, что он убил её. Возможно, он отвёл йомфру Уту на перекрёсток и передал кому-то другому.

— Деньги, — напомнил юстиц-бургомистр. — У неё не забрали деньги. А их был целый кошель. Ты сам держал его в руках.

— Бродяга Фадей Мальцев мог спугнуть злоумышленников, — заметил старший письмоводитель.

— Да, мог. Брат герра Малисона, у которого ровно таким же образом зарезали семью и работника, а самого не убили.

— Но деньги забрали.

— Это Малисон так говорит, — сказал бургомистр юстиции. — Никто его денег не видел.

— Что ты хочешь сказать?

— Что его не зарезали. Приложили по голове, но он отлежался и теперь пребывает в добром здравии. Вместе с братом.

— Он не мог зарезать Грит, — кинулся защищать очевидную истину Клаус Хайнц. — Малисон в то время лежал без чувств под присмотром служанки и соседей. Бродяга находился в кроге, где его многие видели. Если они и братья, встреча их — случайность.

— Значит, был кто-то другой, — задумчиво сказал Грюббе. — Неизвестный нам подельник. Это если мы не считаем убийцей нашего Уве, — добавил он.

— А православный священник? — напомнил Хайнц.

— Не думаю, — юстиц-бургомистр медленно помотал головой. — Его не за что, да и убивали не так. Там совершенно иной человек орудовал. Пусть им занимается ленсман и церковный дознаватель, если соберётся посетить наши края. Как хорошо, что храм Спаса Преображения не относится к городу!

— Я бы поговорил с ленсманом об Уве, — напомнил Клаус Хайнц. — Почему он не рассказал нам сразу, что писарь был в Бъеркенхольм-хоф?

— Не лезь к нему, ты этого старого чёрта не разболтаешь. Сам им займусь. Ты займёшься тем, кого хорошо знаешь. Что ты можешь сказать об Уве?

Старший письмоводитель задумался над тем, как мало он знаком со своими подчинёнными.

— Что сказать? Мало что тут можно сказать. Он плоский, пресный, в отличие от Фредрика, неприметный и неинтересный. Жизнь Уве настолько скудна и понятна, что сказать о ней ничего содержательного нельзя.

— Так и прячутся, — со знанием жизни сказал Грюббе и Хайнц с полным согласием посмотрел ему в глаза. — Когда он появился в Ниене?

— Года полтора или два назад.

— А почему его взяли?

— Я не справлялся.

— Кто за него поручился перед магистратом?

— Разве ты не помнишь, Калле? — усмехнулся Клаус Хайнц.

— Нет.

— И я нет.

— Проверь по книге. И откуда он пришёл.

— Прямо сейчас, Калле.

— К Уве напрямую не лезь, — продолжил бургомистр юстиции. — Не спугни, знаю я таких. Поговори с хозяином, у которого твой писарь снимает угол. Выясни, был ли он в ту ночь дома. Он, верно, тогда и после уходил в ночи и приходил затемно.

Старший письмоводитель наклонил голову и с укоризной посмотрел в глаза Грюббе.

— Я не помню, видел ли вообще Уве в ратуше, что на Ильин день, что на следующий. Не то, что его не было, а не помню. Я не обратил на это внимания. Как и на все иные дни. Впрочем, тогда ничего не происходило. Не за что было зацепиться. Жизнь текла своим чередом, и в памяти не осталась, как всякая тихая жизнь, без радостей и тревог. Ты думаешь, герр Кольхаузен вспомнит, ночевал ли у него постоялец в ту прекрасную пору?

— Ты поговори, — посоветовал Грюббе. — Вдруг что случилось. Вдруг Уве Андерссон пришёл наутро какой-то не такой. После таких дел люди заметно меняются. А ведь была ещё жена купца и дети, работник. Его звали Яакко.

— Яакко, — упавшим голосом признал Хайнц.

— А потом старуха Грит. Человек не может не измениться после таких злодейств.

— Я ничего не заметил.

— Ты, может быть, и не заметил, а Гвидо Кольхаузен заметил. Расспроси его. Грязен ли был в те дни Уве Андерссон, не вёл ли себя странно. Как спал по ночам? Не мучило ли его что потом и сейчас? Расспроси его, но с тихим усердием. Уве не должен узнать, а Гвидо не должен с ним поделиться.

— Я всё сделаю. И соседей обойду, может быть, они что скажут.

— Правильно. Надо подозревать в человеке всё самое худшее, тогда не разочаруешься в успехе. А не найдёшь ты самого худшего, тогда обрадуешься, какие хорошие люди тебя окружают.

Карл-Фридер Грюббе растянул губы в радушной улыбке и широко всплеснул руками над столом, будто приглашал гостей к хорошему ужину.

— А он мог? — упавшим голосом спросил Клаус Хайнц.

— Мог. Уве силён и не слишком туп, — улыбка исчезла вмиг, за столом опять сидел пёс закона. — А ты как думаешь?

— Мог.

— Мог, — припечатал юстиц-бургомистр.

— Мы должны установить истину!