Зверь в Ниене

У ГОРОДСКИХ ВЕСОВ

Двадцать ящиков забили магазин до отказа, так что пришлось ставить в лавке возле двери, оставив узкий проход. Малисон сбыл все кожи, юфть, сафьян и замшу, покрыв две трети своих затрат, а на остальное выписал вексель. Капитан Парсонс дал ему расписку в получении платы за вино, так что было, что показать в ратуше. Оставалось добыть недостающие средства. Купец не потратил на эту сделку ни одной своей монеты и теперь уже твёрдо вознамерился не расставаться с серебром во что бы то ни стало. Он задумал взять долю деньгами и расплатиться с Парсонсом товарами. Зачем капитану деньги? Шкипер прибыл торговать, вот и пускай везёт на родину себе в прибыток.

Торговая горячка обуяла его, как случается с купцами, которых потом находят в канаве с разбитой головой.

Спровадив шкипера, купец хотел было зайти домой, чтобы сменить наряд на более подобающий для верховой езды и общения с людьми, приближенными к знати, как в лавку вбежал младший сын важника Петер.

— Герр Малисон, идём скорей, отец зовёт! — выпалил он, задыхаясь.

— Что случилось?

— Московиты случились!

Весовой амбар-мерница располагался у портовых складов, чтобы сподручнее было таскать крупные партии товара с кораблей и грузить на корабль. От рынка было не видать, что там творилось.

Быстрым шагом Малисон пересёк рынок и Якорную улицу, отделяющую порт от торговой стороны. На площади возле мерницы стояли гружёные хлебными кулями возы и толпились у ворот мужики с пыльными спинами возничих и шляпах с высоким верхом-пеньком.

Пшеница была зашита в девятипудовые мешки, отмерена ещё в Москве и перевешиванию не подлежала. В Ниене её должны были сгрузить на королевский хлебный склад, откуда продадут с наценкой всем желающим или увезут в метрополию. И хотя английские купцы хитростями и прямым неисполнением закона перебивали хлебную торговлю в Москве, Холмогорах и Архангельске разным голландцам и прочим немцам, Ниен как складочное место для торговли с Русью начинал перетягивать одеяло на себя.

На шведской земле англичанам не кланялись.

Значит, дело было не в хлебе.

Малисон протиснулся в весовую. Под высокой крышей гулко звучали голоса. Возле входа были сложены круги воска. Посередине амбара к толстенной балке были подвешены кованое коромысло с чашами на цепях, напротив у стены — будка важни, в которой хранились меры и гири. Около весов собрались спорщики — городской весовщик Хенрикссон, старший его сын Олаф и голландец Пим де Вриес, которого Малисон ни во что не ставил. Тут же пятеро москвичей, из которых купец сразу узнал Якимова и с неудовольствием — дикого Тимошку Зыгина. Однако же Малисон должен был разнять их и отважно встал перед весами между бюргерами и московитами.

— Чего не поделили, добрые люди? — миролюбиво обратился он к москвичам, дабы унять их, а потом спросил по-шведски весовщика: — Сейчас их успокою, чем они недовольны?

Хенрикссон пустился в объяснения. На челе Ивана Якимова проступило облегчение, только Тимошка Зыгин сверкнул на купца бешеными глазами.

«Привяжется же чёрт, — подумал Малисон. — Ох, не к добру».

Выяснилось, что москвичи привезли не только хлеб, но и воск, из-за которого разгорелся сыр-бор. Они приволокли свою фунтовую гирю и, в разгар взвешивания, выставили её для сравнения. Шведская гиря малость перетянула. Москвичи возмутились и потребовали учесть разницу или заново всё перевесить.

— Наша надёжная, вона клеймы! — гомонили москвичи как грачи, ворочая гирю и указывая на поверочный оттиск. — А немецкой веры нету.

— Это у меня надёжная, она опечатана печатью в Стокгольме! — не знающий русского языка Хенрикссон отлично понял без перевода и повернул свою гирю, указывая на клеймо, видимо, проделывал сегодня не в первый раз. — Можем принести гирю в ратушу и там сравнить с образцом.

— Что ты мне втюхиваешь, немчура драная? — вскипел Тимошка, который тоже понимал шведа без толмача, своими чувствами. — Я тебя наизнанку выверну и в яму выкину…

— Начинай прямо сейчас, — хладнокровно ответил Хенрикссон, привычный к любым выходкам за годы службы ниенским весовщиком. — Я пока пошлю за фогтом.

«Только этого здесь не хватало», — Малисон хотел избежать вмешательства властей, потому что вслед за кронофогтом явятся солдаты из крепости, и легко может дойти до насилия. Он не желал доводить до беды своих и хотел поддержать славу надёжного разводящего.

— Погоди-ка, — унял он весовщика и оборотился к Якимову. — Чего вы сюда воск принесли? Отдали бы мне, у меня бы и взвесили. Я вам цену дам хорошую, чай, свои люди.

— Да, вот, не сообразил, Егор Васильевич, — молвил московский старшина. — Прибыли к немцу, так и торгуем с немцем, а ты же по всему наш, русский. Вот у меня в голове и не сошлось.

— Это не беда, — сказал Малисон. — Ты ему собрался воск продать?

— Ты чего лезешь? — Пим де Вриес почуял, что его сделка вот-вот накроется, потому что русские сейчас договорятся. — Ты пришёл, и здесь самый главный?

— У нас свободный рынок, — осадил его Малисон. — Кто кому хочет, тому и продаёт, верно, Иван?

Последнюю фразу он повторил по-русски, и Якимов сразу закивал, дескать, товар его, а, значит, решает он.

Пим де Вирс покраснел, словно собирался вскипеть, а Малисон спросил москвичей:

— Сколько он предлагает за фунт воска?

— Мы ещё не договорились, — усмехнулся Якимов. — Я хотел десять эре, он начал с шести, но поднял до семи и тридцати двух пенязей.

— Значит, торг не окончен? — у Малисона от сердца отлегло. — Вы же не условились? — сказал он по-шведски, повернувшись к де Вриесу.

— Как не условились? Условились! — возмутился голландец.

— И на какую цену?

— Твоё какое дело!

— А вот он говорит, что нет.

— Не суйся в мои дела, — Пим де Вриес топнул ногой, из-под туфли взлетела пыль. — Я тебе говорю, и это моё последнее слово!

— Серьёзное заявление, — благодушно заверил его Малисон и развернулся к москвичам: — Я вам как на духу скажу, можете сами проверить в ратуше. На таможне с морского фунта воску с капитана возьмут пошлины вывозной один риксдалер и тридцать восемь эре по установленному закону. Это одна пятидесятая от условной стоимости воску. В корабельном фунте четыреста русских фунтов. То есть за наш фунт получается отпускная цена двадцать один эре и двадцать четыре пеннинга. Вот и считайте, сколько на вас этот чёрт наживётся.

— Вон как, я ввозную пошлину платил двадцать пять и четырнадцать за морской фунт, — в серых глазах Якимова напряжённо билась мысль — считал. Большой палец елозил по суставам. Начиная с мизинца — один, заканчивая нижней подушечкой указательного пальца — дюжина. На том большой палец левой упирался в первую подушечку левого мизинца — одна дюжина, а правый начинал отсчёт заново. Малисон слагал, делил и множил более в уме, но мог объяснить на пальцах любой расклад цен, если кто-то не понимал устный счёт или не верил на слово.

Ввозная пошлина по суше составляла одну сотую условной цены груза. Малисон не стал ему мешать, пусть упражняется.

— Торгуйтесь с де Вриесом, если хотите, — рассудил он. — А хотите, я возьму всё или часть.

Его добродушие примирило московитов, только Зыгин опять остался недоволен.

— Ты здесь главный толмач? — заступил дорогу Тимошка, когда купец собрался уходить. — Прочно стоишь при немцах?

— Вот так, — молвил купец, поднося к его носу крепко сжатый кулак.

У Малисона были мясистые руки с веснушками, поросшие рыжими волосами. Кулак получился большим и тяжёлым.

— Вдовец?

— Нет.

— Эвона-а, — протянул он, не спуская глаз с кольца на левой руке. — Перебежал, значит.

— Забор между нашими Церквами не до неба, — мягко сказал Малисон. — Латыши в православие перекрещиваются, когда на Русь приходят, а если сюда пришёл поселиться, будь вежлив, прими местный закон. Чай, здесь живут не латиняне, а шведские люди веры евангелической — народец вроде нашего, я их в Архангельске повидал.

Тимошка сплюнул ему под ноги и отступил.

Из весового амбара Малисон вышел как из бани. После умиротворения москвичей сам Бог велел поправить силы.

Кабак к полудню гудел как улей. За ближайшим столом сидел его добрый друг, Клаус Хайнц из магистрата, знаток всех секретов Ниена, хлебал вчерашние щи и довольствовался пивом — выскочил из ратуши на обед. Малисон подсел к нему, велел подать жареной рыбы для себя и по чарке тминной водки — кюммеля им обоим. Дружбу с главой всех писарей водить было полезнее, чем даже с бургомистром, а Хайнц жил неподалёку и питал к радушному купцу самое благое расположение. Как и Малисон, Клаус был среди шведов и мекленбургских немцев малость чужеват, и держался вместе с юстиц-бургомистром обособленно от бюргеров из германских северных земель.

— Как идёт торговля? — вежливо приветствовал Хайнц.

— Вашими молитвами, — купец сразу перешёл к делу. — У меня есть отличное вино. Больше ни у кого такого нет и не будет, по крайней мере, до следующей навигации. Я взял всё у шкипера с «Лоры». Скажи своим в магистрате, что есть кларет, хорош под мясо и вообще дивно вкусен. Пусть берут у Малисона, а тебе полмарки с каждой бутылки. По рукам?

— Бургомистров это заинтересует, — прикинул Хайнц.

Выпили за сделку. Малисон залил кюммель пивом и хриплым голосом спросил:

— Что слышно про убийство?

— Ищем, — пожал плечами Хайнц.

— Есть подвижки?

— Пока очерчиваем круг причастных к перевозу по реке. Я убедился только, что паромщик здесь ни при чём.

— Мореходы? — сразу же предположил купец.

— На них подумали первым делом, но доказательств нет. Ты поспрашивай, может быть, кто и видел, как в порту спускают на воду ялик и гребут куда-то в ночи. Поговори с лодочниками, они тебе доверяют.

— Поспрашиваю, — заверил купец. — Буду сегодня в Спасском, расспрошу и там. Я тебе так скажу, на реке всегда кто-то есть. То рыбаки на вечерней зорьке ловят или на утренней, то моряки в Спасское сорвутся, потому что в «Бухте радости» они всё повидали, а в «Медном эре» не отпускают больше в долг. То постоялые солдаты отчалят по тем же делам, в особенности, если у питухов найдётся родня за Невой. Народец шастает, — подтвердил купец, который с другими бюргерами ходил охранять улицы Ниена. — Ты ночную стражу опросил?