Бескрылые птицы

32. Черкесская наложница (2)

Несмотря на усердную какофонию собачьих стай, Рустэм-бей спал хорошо, встал рано и позавтракал хлебом с медом, простоквашей и оливками, запив все сладким кофе. Была пятница, и он направился в мечеть рядом с баней, где купался накануне. Рустэм совсем не отличался набожностью и пунктуальным соблюдением религиозных обрядов, но в трудные и решающие моменты у него, как у всех воспитанных в вере, возникало естественное желание заручиться божественной поддержкой. Вероятно, с точки зрения Бога, он походил на тех, кто вспоминает о старых друзьях, когда кончаются деньги, либо когда приятели вдруг становятся знаменитыми или получают влиятельную должность.

Рустэм-бей омылся в фонтане перед мечетью и, оставив сапоги у дверей, вошел. В правой руке он держал красивые тяжелые четки, доставшиеся от деда: тридцать три бусины из отполированного оникса нанизаны на серебряную нить с серебряным украшением, а между одиннадцатой и двенадцатой, двадцать второй и двадцать третьей бусинами одинаковые серебряные вставки в форме цветка. Закрыв глаза и перебирая бусины большим пальцем, Рустэм-бей тридцать три раза мысленно произнес имя Аллаха и прочитал первую суру Корана. Арабские фразы возникали в голове сами собой, но перевести их он бы не смог. Потом Рустэм опустился на колени и коснулся лбом ковра, надеясь, что Аллах посмотрит с небес и протянет руку, благословляя его затею.

Выйдя из мечети, он остановился на ступенях, сунул четки во внутренний карман нового сюртука и огляделся. Улица, запруженная мужчинами в красных фесках с черными кисточками, напомнила ему дом и пшеничное поле, полное еще не порозовевших маков. Мимо прошла группа дервишей мевлеви́, облаченных в широкие юбки и шляпы, похожие на могильные камни. Прошагал носильщик с чугунным баком на голове. В паланкине, инкрустированном перламутром и слоновой костью, пронесли еврейку. Следом прошел стряпчий с перьями, свитками и чернильной полосой, пересекавшей щеку наподобие шрама. Смешанная группа мусульман и христиан вступила на путь в Эфес, совершая паломничество к дому Девы Марии. Две цыганки с младенцами на спинах вели за лапку двух обезьян-капуцинов. Тучный православный священник, обливаясь потом, переваливался за бедуинами в белых накидках, а за ним бок о бок ехали верхом торговец-грек в золоченом жилете и итальянский купец, обсуждавшие цены на французском. Появились еще четыре амбала, тащившие на плечах жерди, с которых покорно свисал мертвый верблюжонок, и еще один носильщик, обремененный черным жестяным сундуком. Вцепившись в розовый шелковый парасоль, прошествовала изящная жена какого-то европейского посланника в сопровождении четырех слуг-негров и гротескного евнуха-эфиопа. Перешептываясь и хихикая, просеменила кучка мальтийских монашек с узелками, где лежали лекарства; назревал конфликт между персами и вооруженными до зубов албанцами, одетыми во все белое. Две молодые гречанки в маленьких шапочках и с распущенными по плечам волосами встретились с Рустэмом взглядом и подтолкнули друг друга. Важный турок на ослике вел в связке дюжину курьезно напыщенных верблюдов, у которых с уздечек свисали большие лазурные четки. Такая человеческая разношерстность была для Стамбула привычной, никто не усматривал в ней ничего необычного.

Весь этот разноголосый многоплеменный суйм втиснулся в улочку не более трех шагов шириной, где вдобавок там и сям дрыхли изнуренные ночными серенадами собаки. С появлением колесных экипажей число псин быстро сокращалось, поскольку за столетия собаки привыкли, что через них просто перешагивают, и им даже в голову не приходило убраться с дороги. Однако в описываемое время их поголовье еще равнялось человеческому, и город они загаживали не меньше людей. Мусульмане очень любили собак, кормили их и даже оставляли им деньги в завещаниях, но греки по ночам разбрасывали для псов отраву. Причина была в том, что собаки, добродушно относясь к людям, жили стаями и, поделив город на небольшие собачьи республики, много сил отдавали войнам с теми, кто нарушал рубежи. Домашние собаки считались чужаками и неизменно подвергались преследованиям, а потому христиане не могли завести себе любимца. Мусульмане, хоть и любили собак, никогда не держали их в доме: Коран объявлял псов нечистыми, и потому исламская забота распространялась лишь на бездомных псин, чьи большие карие глаза молили о подачке. И оттого последователи Христа травили лихих мусульманских псов, чтобы завести себе несвободных христианских. Аналогичные ситуации, касающиеся не животных, а людей, но столь же труднообъяснимые, по сей день встречаются в близлежащих балканских регионах.

Рустэм-бей переступал через сонных исламских шавок, старался по возможности избегать людской давки и толчеи и, прижав смоченный лимонным одеколоном платок к носу, обходил открытые канализационные стоки с их разнообразным, но равно мерзким содержимым. Он совал мелкие монеты в руки и тюрбаны поразительно скрюченных калек и нищих, возникавших на его пути, и пробивал дорогу к вокзалу, где на побережье можно было нанять лодку для переправы через Босфор. Рустэм забрал из гостиницы двух слуг, поскольку предстояло отправиться в Галату, где ни один благоразумный приезжий, какой угодно храбрый и сильный, не рискнет появиться без охраны. Квартал пользовался столь дурной славой, что слух о нем достиг даже Эскибахче.

День уже разогрелся, солнце распалилось, когда лодка проплывала мимо башни Кизкалеси, куда в незапамятные времена заточили несчастную княжну, дабы она избежала напророченной смерти от змеиного укуса, но бедняжку все равно поразили клыки ползучей твари, поднятой через окно в корзинке с фруктами. Рустэм-бей опустил руку в темную воду и любовался пейзажем. Как передать увиденное, когда он вернется домой? Многообразие и какофония великолепия восхищали и ошеломляли. Пролив кишел каиками, шлюпками, яликами и барками всех форм, размеров и состояний, некоторые под парусом, но большинство на веслах. Казалось, воздух переполнен глухим стуком лодок, скрипом уключин, воплями чаек и хриплыми криками лодочников, которые бранились и подшучивали друг над другом на своем непостижимом наречии. Впереди, на южном берегу бухты Золотой Рог поднимались величественные стены дворца Топкапи, а на северной — Галатской башни. Рустэм поежился, представив, как на дне пролива покачиваются останки отвергнутых жен и наложниц прежних султанов. Считалось, что от них избавлялись, топя в мешках с грузом.

Сосредоточиться на видах мешал бессвязный монолог лодочника — монолог, какой во всем мире у подобных людей считается дружеской беседой. Повествование получалось напыщенным и прерывистым, потому что перед каждым гребком лодочник глубоко вдыхал. Широкоплечий возница обладал руками исполина, кожа его походила на старый бурдюк, усы — на корабельный скребок, а острые коричневато-желтые зубы выдавали закоренелого курильщика и любителя чрезвычайно сладкого чая. Черные глаза щурились под нависшими бровями, а нос, некогда расплющенный в драке, походил на небольшой баклажан, раздавленный мулом и брошенный на дороге птицам на корм.

— Ну вот, — рассказывал лодочник, — этот мой дядя, дядя мой, приходит к соседу и говорит: «Так есть хочется, прям голова кружится. У тебя не найдется чего перекусить? Жена ушла, а я не знаю, где она держит еду». — «Курицу будешь?» — спрашивает сосед. — «Чудненько», — отвечает дядя и съедает две куриные ножки. «Может, еще картошечки?» — «Чудненько», — говорит дядя и наворачивает гору картошки. «Хлеба не хочешь?» — «Чудненько». Дядя заглатывает ломтя три-четыре. «Как насчет баклавы?» — спрашивает сосед, и тут дядя вопит: «Я, по-твоему, свинья или что? Я ведь только перекусить просил!» Вот вам мой дядя, он такой, вздорная и неблагодарная старая сволочь, это уж точно, отец ума не приложит, за что Аллах наказал его таким братом…

— Да, да, очень интересно, — вставлял Рустэм-бей в паузы очередного вдоха, а лодочник без перехода сменил тему:

— …значит, одна старуха приходит в суд, и судья никак не может добиться, про какое время она говорит. «Когда именно это произошло?» — спрашивает он. «Точно не скажу, знаю только, что мы ели окру[42]». — «Значит, это был июль или август». — «Точно не скажу». — «Наверное, так. Вы уверены, что ели окру?» — «Уверена». — «Тогда июль или август, она в это время поспевает». Старуха чешет башку и говорит: «Только окра была маринованная». Так они ничего и не выяснили.

— Очень интересно, — снова сказал Рустэм-бей. Он нервничал и терзался из-за того, что ждало его на другом берегу. Путаный словесный поток лодочника не давал собраться с мыслями. Наконец Рустэм нагнулся к нему и взмолился: — Я заплачу вдвое, только помолчи до конца поездки.

Бесполезно. Лодочник выдержал несколько секунд, а потом выдал историю про грека, который съел ядовитую траву, отчего у него ужасно вздулся, а потом лопнул живот, но страдалец успел смиренно попрощаться с родственниками и продиктовать завещание, где прощал жену, по чистой случайности угостившую его такой травкой, но супругу загрызла совесть, и она покончила с собой.

Едва Рустэм-бей и слуги выбрались по лестнице на причал, их окружила орда уличных мальчишек-оборванцев. Штук пятнадцать чумазых, сопливых цыганят налетела, как стая галок на падаль, выпрашивая деньги и предлагая сбегать с поручением. Крепко сжав кошелек, Рустэм-бей всматривался сквозь лес махавших рук и наконец отыскал вроде бы простодушное и честное лицо.

— Вот ты, — показал он на мальчишку.

Избранник, самоуверенный двенадцатилетний пацаненок в рубашке с прорехой, залатанной зигзагами веревки, повел приезжих с пристани. Рустэм-бей наставлял слуг:

— Глядите в оба. Руки держите на ножах. Не показывайте, что нервничаете. Грудь колесом. Не торопитесь. Смотрите людям в глаза, но взгляд не задерживайте. Не улыбайтесь.

Сам он держал левую руку на инкрустированной рукоятке пистолета, спрятанного в кушаке, а указательным пальцем правой поглаживал усы, будто в раздумье. За толстым панцирем внешнего спокойствия он прятал тревогу.

Путешественники вышли на неприглядные улицы Галаты. Почтенные мусульмане с другого берега пролива рассказывали самодовольным страстным шепотком, что в этом городе обитает наихудшая разновидность греков. Здесь жили сводни и шлюхи, карточные шулеры, мошенники на доверии, фальшивомонетчики, карманники-щипачи, одноногие слепые алкоголики, курильщики опиума, нетрудоспособные матросы, подпольные повитухи, шарлатаны, гадалки, отравители, извращенцы, липовые пророки, притворные калеки-нищие, транжиры сыновья и распутницы дочери, дезертиры, наемные убийцы, самогонщики, сквернословящие потаскухи, поставщики чего угодно, налоговые чиновники и воры.

Мальчишка вел троицу столь грязными улицами, что Рустэм-бею пришлось вновь прибегнуть к платку, смоченному лимонным одеколоном. Худющие собаки дрались с голыми ребятишками и свиньями из-за мусорных куч с объедками и экскрементами. Размалеванные проститутки, грязные и пьяные, вопили и свистели из дверных проемов и с балконов. Ощипанные куры с кровоточащими гузками ковырялись в канавах. Над дохлой распухшей кошкой, валявшейся на мостовой, кружили вороны. В углах прихорашивались крысы, мыли усатые морды. Ставни и двери провисли на сломанных петлях прогнивших рам, крыши, залатанные упаковочным картоном, тихо просели на стропилах. Пьяницы с мертвыми глазами и обслюнявленными подбородками шатались в узких проулках и валялись в сточных канавах, беззвучно шевеля губами. «Зато никому из этих людей не придется узнать хвори и немощи подступившей старости», — подумал Рустэм-бей; мрачная мысль привела к выводу: лучше бы сжечь здесь все дотла и начать заново. Ага возблагодарил Аллаха за то, что ему не предназначено жить в этом аду отчаяния, грязи и порока, еще не задумываясь над тем, что, как ни парадоксально, он приехал сюда искать счастья.