Бескрылые птицы

92. Я Айсе

Уход христиан многих ошарашил, люди шибко горевали, а наутро мы забеспокоились, как они там. Идти так далёко, столько всего тащить, да еще мы помнили, как увели и через день пути убили Левона и других армян. Их нашел Стамос-птицелов, когда понес в Телмессос клетку с зябликами и скромно отошел в лесок справить нужду. Он рассказал, что увидел скелеты с продырявленными и рассеченными головами, одежда еще сохранилась, и Стамос узнал платок жены Левона, а еще он сказал, что у нее к ногам были прибиты ослиные подковы; мое дело, конечно, маленькое, но, услыхав об этом, я подумала, как хорошо, что Рустэм-бей забрал дочерей Левона, хотя в то время мне было плевать, даже если б всех армян на свете поубивали, уж так люто мы их ненавидели, но потом-то я уразумела, что наши городские армяне никому вреда не причинили, на армию, когда мы воевали с русскими, нападали совсем другие, а Левон был добрый человек, и жена его славная женщина, и дочери у них милые девочки.

И вот кое-кто решил пойти за христианами, чтобы помочь им тащить поклажу, мужчины взяли ружья и сабли, на случай если вдруг жандармы забалуют, и вскоре нагнали колонну. Некоторые женщины тоже пошли, а я не смогла, муж-то мой, ходжа Абдулхамид, умер, защитить меня некому, потому и дочери не пошли, а уж так нам хотелось, и я сильно убивалась, что, наверно, больше не увижусь с Поликсеной, и передала с Нермин, женой гончара Искандера, вышитый платок и монетку, еще один прощальный подарочек Поликсене, а еще послала лаваш с сыром и медом и велела Нермин попросить Поликсену скорее возвращаться, а еще сказать, мол, я непременно сохраню сундук со всем ее приданым, что она оставила на мое попечение, и буду беречь его до самой смерти, а как умру, отдам под пригляд старшей дочери, и будет он в целости и сохранности. Могу похвалиться: сундук-то незапертый, а я вот даже на щелочку крышку не приоткрыла и в жизни не открою, чтобы руки и совесть у меня были чисты, и не надо мне соблазнов, хоть я женщина бедная. Эх, были б деньги, я б купила вещи, когда Поликсена уходила.

Никто христиан не мучил, потому что их вели жандармы, а не дикие курды, но все равно люди изнемогли и отчаялись, и наши помогли им нести поклажу. Что удивительно, среди христиан оказалась Лейла-ханым с одним узелком и лютней, а Рустэм-бей, наверно, и посейчас не знает, почему она ушла. Рассказывали, Поликсена вопила и плакала, потому что дочки ее Филотеи с ними не было, пропала она.

В Телмессосе одни христиане целовали землю, другие подбирали цветок, листик, а то и букашку или перышко, или горсть землицы — что-нибудь с родины, а когда настало время отплывать, все обнимались, плакали и давали друг другу обещания, и мальчишки, кто умел плавать, немного проплыли за кораблем, а женщины на берегу, у кого были зеркальца, достали их из-за поясов и пускали солнечных зайчиков на корабль, пока он не скрылся из виду, чтобы свет родной земли следовал за изгнанниками, даже когда они ее покинули. Люди говорили: «Будь прокляты все, кто за это в ответе! Будь они прокляты, прокляты, прокляты!», а я так и не узнала, кто все это удумал, наверно, франки.

Рассказывают, корабль отвез наших на Крит — такая земля на западе, а вместо них оттуда прислали мусульман, только числом поменьше. Эти критские мусульмане очень похожи на наших христиан, и зачем, спрашивается, надо было их обменивать? Критяне пляшут и поют, совсем как наши христиане, правда, у них есть и новый танец, называется «пентозали», просто загляденье. Говорят они только на греческом. Наши-то хоть по-турецки умели. Мое дело, конечно, маленькое, но нет худа без добра — дочка Хассеки нашла себе среди них симпатичного мужа, он добрый мусульманин и умеет делать замки, молотки, плуги и всякие такие полезные железяки.

Когда наши, проводив христиан, вернулись домой, произошли две очень странные вещи. Одна — с колокольни церкви Николая Угодника на булыжную мостовую упал и раскололся надвое колокол, а другая — по ночам стали несмолкаемо орать кошки. Своим ором они заглушили соловьев с дроздами, всё плакали и жаловались, жаловались и плакали. Кошки сидели на крышах и в проулках, на заборах и миндальных деревьях, во дворе мечети и на христианском кладбище, бродили по городу и протяжно мяукали, а некоторые просто выли. Жуть брала, когда, слушая этот вой, я не могла уснуть на своем тюфяке, но мне стало понятно, почему они вопят в этом городе, который вдруг опустел и стал чужим. Кошачий крик и запомнился мне лучше всего.