Бескрылые птицы

85. Я Георгио П. Теодору

Да, это снова я, Георгио П. Теодору, к вашим услугам, купец и филантроп. Может, вы запамятовали: это я возвел насосную станцию на въезде в Эскибахче и я же угостил вас несколько пространным описанием города, а также пересказал события, сопутствовавшие унижению Леонида-учителя, когда на него водрузили вьючное седло. Интересно, что сталось с Леонидом, жив ли он вообще? Он определенно получил то, за что ратовал, и наверняка скакал от радости, когда объявились Старые Греки. Правда, вряд ли он радовался бы теперь, когда Старые Греки свалили, оставив нас по горло в пресловутом дерьме перед мстительными турками, вышибающими наши двери.

Вы застали меня врасплох, друзья мои, и ход моих мыслей может показаться немного бессвязным, но если вы сочтете мою речь слегка невнятной и заметите, что нить моих рассуждений уплывает в сторону, вы, конечно же, простите меня, ибо в сей самый момент я медленно погружаюсь сквозь маслянистые воды на дно гавани прекраснейшего города, каким была Смирна. Я, так сказать, по горло в пресловутом дерьме, только в самом метафорическом смысле, ибо в действительности с головой пребываю в морской воде.

Если вы неважно плаваете, друзья мои, вы становитесь просто никудышным пловцом, когда полностью одеты. Это закон природы, с которым не поспоришь. Я с час или около того доказываю это на своем опыте. Рано или поздно приходится отказаться от борьбы, и груз намокшей одежды в сочетании с крайней изнуренностью, вызванной паникой и физическим напряжением, заставляют наконец примириться со смертью и начать долгий медленный спуск в темное царство крабов и камбалы, водорослей, утонувших якорей, инкрустированных мидиями и моллюсками-блюдечками, непонятных обрывков канатов и ржавых тросов.

Не передать облегчение, не передать истинное наслаждение отказа от борьбы, испытанное в тот момент, когда понимаешь, что умереть менее ужасно, чем продолжать сражение за жизнь. Приятно, ах, как приятно глубоко вдохнуть холодной воды и позволить ей наполнить грудь. Так хорошо, так чисто, и в голове странная колеблющаяся ясность. Только что мимо проплыла большая рыба, и впервые в жизни меня кольнула зависть к подводным обитателям.

Вот неподалеку кто-то еще опускается на дно, однако лицо закрыто поднявшимися юбками. Интересно, дама обеспокоена тем, что умирает, столь нескромно выставив беленькие панталоны на обозрение всем мужчинам-утопленникам? Должен сказать, у нее прелестные ножки, но я их не узнаю? — вероятно, они не принадлежат ни одной из моих фавориточек.

Ноздри залило, ушам больно, вижу над собою днище корабля и уже свыкся со вкусом соли. В воде разносятся какие-то стуки и шум двигателей. Наверное, это союзнические корабли, что с принципиальным нейтралитетом и осторожным безразличием наблюдают, как мы барахтаемся и тонем. Поначалу водой щипало ожоги на лице и руках, но теперь они успокоились, и рад сообщить, почти не чувствуется рана от пули, всаженной в меня турецким солдатом, когда я попытался отплыть от причала.

Я сильно горевал из-за этой смерти, пока не начал умирать как следует. Мне-то представлялась более совершенная смерть: ну, скажем, лет в девяносто меня застрелит ревнивая любовница двадцати одного года в объятьях ее девятнадцатилетней соперницы. Еще лучше и уж абсолютно идеально было бы не умирать вовсе. Я любил свою жизнь. Чудное было времечко, грех жаловаться. И вся цена за это — изредка навестить знахаря по поводу триппера, да иногда потревожиться, каковы процентные ставки и хорош ли урожай изюма? У меня была такая замечательная жизнь, что безмятежность ее вдохновляла меня на неразумные филантропические поступки — построить маленькую насосную станцию в Эскибахче, например, и простить долги друзьям.

Однако меня беспокоит, что я умираю (хоть и весьма приятно) из-за колоссальной херни, заваренной первостатейными безмозглыми дурастелями и глупендяями, вдруг решившими, что они облечены властью все перелопатить. Прошу простить столь сильное выражение чувств. Обычно в присутствии дам я не пользуюсь крепким словцом, но, как утопающий, который всего лишился из-за фиглярства сумасбродов, считаю себя вправе изъясняться живописно. (Только что любопытная портовая кефаль потыкалась мне в лицо и вполне миролюбиво отплыла.)

Давайте проясним одну вещь: я не дурандай и никогда им не был. Будь я дурбенем, не сколотил бы немалого состояния, не платил бы крохи налогов, не завел бы отличные связи во всевозможных слоях общества. Нет ничего невиннее, друзья мои, чем погоня за деньгами, чем алчный, но честный обмен товарами и трудом. Я капиталист, а ни один порядочный капиталист не может себе позволить быть недоумком. Я делал деньги на любом товаре и даже из воздуха, щедро тратя их на необходимое и легкомысленное. Я стольким людям дал работу, что Господу, когда окажусь на небесах, следует оделить меня орденом и личным борделем. Без меня многие крестьяне жили бы хуже и многие шлюшки не ходили бы расфуфыренными.

Я назову вам всех дуплецов, начиная с верхушки. Вообще-то у них нет верхушки, поскольку в чемпионатах по безмозглости так много состязателей, что первыми приходят все. Прежде чем назову их по именам, позвольте уточнить: я не Старый Грек. Родом я не из Афин или подобной убогой дыры, где даже не умеют толком говорить на греческом. Я грек-райя[109], чистопробный грек из Малой Азии, целые поколения моей семьи процветали в Смирне, и я стакнусь с любым старым турком, евреем, армянином или левантийцем, коль скоро они расположены заключить обоюдовыгодную сделку. Я не делаю различий в расах и религиях, когда маячит хороший куш или славная ночка в борделе Розы, который, боюсь, сгорел дотла в том самом пожарище, что раскинулся от улицы Белла-Виста до таможни, от таможни до гостиницы «Басма», а на севере до Хаджи-Паши и Массурди, и превращает чудеснейший уголок Леванта в груду пепла от костей и дерева в равных долях.

Вот вам навскидку некоторые мудилы: греческий народ, избравший на власть романтика, Его романтическую авантюрность премьер-министра Элефтериоса Венизелоса, который искренне полагал, будто может оттяпать и присобачить к Старой Греции прекраснейшую часть Турции, а ведь никто не давал ему на то разрешения и здесь большинство турок, а никто хоть с толикой разума их не злит, ибо в чем турки хороши, так это в умении крепко дать сдачи, когда их разозлят. Олух номер два: опять же греческий народ, столь же романтичный, как вышеупомянутый романтик, и считавший, что, поскольку здешняя цивилизация в отдаленном прошлом приблизительно напоминала греческую и отчасти греческая сейчас, следует силком втянуть ее в союз со Старой Грецией. Дубина стоеросовая номер три: премьер-министр Греции Элефтериос Венизелос, которого заклинило на «Великих Идеях».

Тут уместно спросить: а как относиться к попам-подстрекателям, поразившим нас что твоя чума? К этим слугам Господа, что подзуживали нас убивать турок во имя этакого благочестия и разэтакой праведности? А эта болтовня о восстановлении Византии? Зачем, скажите на милость? Кое-кто всерьез заговорил о неминуемом возвращении Мраморного императора! И как прикажете это понимать, когда сам архиепископ Хрисостомос напяливает митру и благословляет греческие войска, высадившиеся на причале, а потом лупит турецких жандармов своим пасторским посохом и науськивает свиту, чтобы в них плевали? Я скажу вам, как все это несомненно восприняли. Это выглядело не оккупацией, а еще одним идиотским крестовым походом, запоздавшим на сотни лет. Признаюсь, я сожалею о том, что случилось с Хрисостомосом, когда турки отвоевали город. Его разорвала на куски толпа — не думаю, что он это заслужил, как не заслуживаю и я, чтобы меня утопили, но все же архиепископ был смутьяном и Святым Тупырем, и мне только жаль, что его превращение в мученика заставит людей позабыть, как он всех баламутил.

А что Старые Греки сотворили с полицмейстером, когда заняли город? Он ждал их у себя в конторе, чтобы передать полномочия, а они отрезали ему уши и выдавили глаза, все вокруг сочли, что это замечательно, и радовались, когда ночью полицмейстер умер в госпитале. Можете быть уверены — те же самые люди, что ужасаются расчленению архиепископа, радовались, когда подобное совершили с начальником полиции.

Куриные мозги номер четыре: все союзнические президенты и премьер-министры, которые сочли, что это хорошая идея — позволить оккупировать кусочек Турции Старым Грекам, более всех на свете вобравшим в себя злобу и обиды. Как же греки их холят, лелеют и воркуют над ними! Старый Грек хлопочет над исторической ненавистью, как ботаник над редкой экзотической орхидеей. Дряхлея, Старый Грек забывает все, кроме обиды. Будь эти древние обиды растениями, они бы обвили весь Левант, превратив его в джунгли! Девяносто девять процентов самых ухоженных и любимых затаенных обид греков — против турок. Неужели англичане, французы и итальянцы искренне думали, что после высадки греческие солдаты будут с турками любезны?

Я начинаю думать, что самый большой разъебай — британский премьер-министр, досточтимый чурбан Дэвид Ллойд Джордж, потакавший Старым Грекам и благовидному Венизелосу. Я ведь писал Ллойд Джорджу. Только не стал обращаться «Уважаемый пиздобол», а надо бы. Я написал «Досточтимый сэр» и объяснил, что данный район не может быть самостоятельным, поскольку здесь, несмотря на красоты, нет плодородной земли, и все товары поступают из глубины страны, а греческая оккупация нас от нее отрежет. В довершение всего, греческие солдаты, четники и башибузуки бесчинствуют в сельских районах, а сверх того расплодились армянские, черкесские и турецкие банды, и в конечном счете крестьяне не могут обрабатывать свою землю. Я рассказал в письме, что город разрушен и разграблен, торговли больше нет, рю-Франк практически закрылась, и лично я намереваюсь перевести свои деньги в Александрию. Ответа я не получил. Письмо написал по-французски. Интересно, на каком языке говорят умершие?

Чуть не забыл короля Константина, который сошел на берег там, где высаживались крестоносцы, а не в порту, как полагается благоразумному и почтенному монарху. И едва не запамятовал верховного главнокомандующего генерала Хаджианестиса (по слухам ненормального), искренне убежденного, что сегодня его ноги сделаны из сахара, а завтра — из стекла. Поэтому он не вставал, когда кто-нибудь входил в комнату — вдруг сломаются. Однажды после сытного обеда мы шли с ним по коридору, и я подумывал отправиться к Розе, но тут генерал меня перепугал. Увидев себя мельком в зеркале, он вытянулся по струнке и дрожащей от уставного восторга рукой отдал честь своему отражению. Отсалютовав, он бросил, как само собой разумеющееся: «Главнокомандующего всегда следует приветствовать». Я слыхал, раз он посадил себя на гауптвахту за то, что прошел по газону. Псих или балда? Кто знает. Назначивший его на должность был и тем, и другим.

Прошу заметить: я не помещаю среди лидеров в своем пантеоне дураков нашего дорогого верховного комиссара господина Стергиадиса. Его первой и самой большой глупостью было согласиться на должность. Сидел бы себе в Эпире.

Знаете, что мне нравилось в Стергиадисе? Он был вздорен и совершенно беспристрастно культивировал благородное искусство вызывать к себе отвращение у любого. Он никогда не ходил на вечеринки знати и сам не устраивал приемов для аристократов. Это их больше всего и злило. После рабочего дня он, как все, просто шел домой. Меня это не особо волновало, поскольку я предпочитал отправиться к Розе, а не трепаться с разными шишками.

Еще Стергиадис не брал взяток, что весьма раздражало. Пожалуй, это единственное, чем он мне досаждал.

— Как же мне тогда вести дела? — спросил я и, должен сказать, неподдельно озадачился, когда он, взглянув на меня, как на сумасшедшего, ответил:

— Господин Теодору, вам следует воспользоваться надлежащими каналами.

— Надлежащими каналами? — переспросил я. — Какими надлежащими каналами? У нас тут никогда не было надлежащих каналов. Я не распознаю надлежащий канал, если он вдруг заговорит со мной на улице. Я не узнаю надлежащий канал, если он представится и вручит свою визитку!

Стергиадис пожал плечами.

— Искренне надеюсь, что за время моего пребывания в должности верховного комиссара вы лучше познакомитесь с надлежащими каналами.

Всех также злила безупречная порядочность Стергиадиса с турками, отчего греки считали его антигреком. Они находили возмутительным, что он натравливает полицию, когда их застают за невинными и благородными зверствами над турками. Люди полагали, что в этом проявляется прискорбное отсутствие эллинских идеалов, поскольку их истинным желанием было вышвырнуть всех турок вон. Если быть честным, в 1914 году турки сами пытались вышвырнуть нас всех, и бог знает сколько тысяч греков-райя безвозвратно выперли в глубь страны. Наверное, с полмиллиона. Только поймите меня правильно, я вовсе не думаю, что Старые Греки хуже турок, но меня раздражает, что сами греки считают себя гораздо лучше, когда в действительности они точно такие же. Господь сделал эту пару Каином и Авелем; кому подвернется преимущество, на время становится Каином, а неудачник, получивший роль Авеля, цепляется за возможность стенать о варварстве другого. Если мне доведется повстречать Бога лично, я весьма настоятельно порекомендую, чтобы он беспристрастно упразднил обе веры, и тогда они станут друзьями навеки.

Как-то раз я пришел к Стергиадису пожаловаться, что убит мой турецкий клиент, задолжавший мне крупную сумму. К тому времени мы почти подружились, и Стергиадис кое в чем мне поверился: мол, союзники сильно задергались и считают, что допустили ужасную ошибку. Английский генерал Милн установил границы оккупации, но, естественно, никто их не соблюдал. Потом на англичан со всех сторон посыпались рапорты о выходках греческих войск и четников, и тогда британцы надавили на премьер-министра Венизелоса, а тот надавил на Стергиадиса, который попытался надавить на военных, но без толку. Войска были бесконтрольны, и высшее командование чаще всего даже не знало, чем занимаются солдаты. Стергиадиса это бесило, и он с весьма угрюмым видом сказал:

— Как грустно, господин Теодору, что мне приходится выслушивать стольких людей, болтающих о нашей цивилизованной миссии. — Ничего более не добавив, он замолчал.

Я же с первого дня знал, что вся затея потерпит фиаско. Когда высаживались гвардейцы, я, как и все, пришел в гавань и даже маленько покричал, размахивая греческим флагом. Событие, конечно, ненадолго взбудоражило. Затем какой-то идиот пальнул, солдаты открыли огонь по турецким казармам, и с этой секунды все полетело кувырком. Возбуждение хорошо лишь в определенных пределах, скажу я вам, а здесь случился небольшой перебор. Я вот предпочитаю более невинный оживляж в бардаке. В первый день убили, кажется, сотни три турок, но что еще хуже — сброд райя начал грабить турецкие магазины, топтать фески, срывать покрывала и безмозгло творить обычные ужасы и скотство. Появился Стергиадис и, слава богу, восстановил порядок. Однако солдаты и чернь не закончили шабаш самопоздравления и устраивали идиотские шествия с флагами, неизменными портретами Венизелоса и глупейшими патриотическими песенками. Одна такая засела в мозгах именно сейчас, когда я утопаю, и раздражает сверх всякой меры, ибо умирающему менее всего желательна идиотская песенка, которая бесконечно крутится в башке, как бред сумасшедшего. Век бы ее не слышать. Вот же привязалась, дрянь.

Знаете, что больше всего меня злит в этой песенке? Строчка про феску в комоде. Увидев компанию разнузданных гвардейцев, которые вышагивали по рю-Франк и горланили эту самую песенку, я подумал: «А у самих-то что на голове? Дамы и господа, головной убор гвардейцев — не что иное, как феска». Естественно, в результате всего этого ликования и намеренно публичного крестоносного империализма каждый уважающий себя турок спрятал деньги и, прихватив из шкафа ружье, скрылся. Кто-то посеял ветер, а нам тут всем приходится пожинать жестокую бурю.

Прекрасно, что появился Стергиадис, хорошо, что в Смирне опять стало спокойно. Но ведь я купец, мне приходится много разъезжать по вилайету Айдын и санджаку Смирна. Не успеешь оглянуться, и положение уже отчаянное. Понаехало бандитов с Митилини, в наказание за убийство одного жандарма истребляются целые деревни; резня в Менемеме, где райя намалевали на своих дверях белые кресты, чтобы войска знали, какие семьи уничтожать; чиновники вынуждают турок подписывать бумаги — дескать, турки от оккупации в восторге, солдаты отбирают у них зарегистрированное оружие; все население Каратепе запирают в мечети и сжигают дотла, солдаты разгуливают с фесками и папахами, наколотыми на штыки, крадут все вплоть до засморканных носовых платков; под предлогом объявления указа мужчин собирают в мечети, а в это время доблестная солдатня шарит по домам и пристает к женщинам; огнем выкуривают из домов снайперов, проводятся постоянные переклички, отчего невозможно заниматься хозяйством; в Айдыне поджигают турецкий квартал, а на минаретах устанавливают пулеметы, чтобы срезать всех, не пожелавших сгореть заживо; 8-й критский полк ежедневно украшает свою репутацию хулиганскими выходками; небольшое побоище в Ахметли; гражданских райя вооружают винтовками из турецких казарм; турок заставляют платить пятнадцать пиастров за навязанное право купить розочки и крикнуть «Ура Венизелосу!»; ограблена контора итальянского майора Карросси — союзнического инспектора жандармерии; обычные импровизированные кесаревы сечения беременным, обычные ампутации разных частей тела, вышибание зубов, требование выкупа за лошадей, использование крестьян вместо тягловой скотины; девушек привычно насилуют и калечат, праздная солдатня развлекается, наобум паля по муэдзинам, призывающим на молитву с балконов минаретов; избиение турок, не надевших траур по случаю трагической кончины короля Александра от укуса обезьяны; застрелен торговец, который требовал расплатиться пиастрами, а не драхмами, человека сбивают с ног и пинают в промежность, поторапливая расстаться с башмаками, сжигают подряд все города и деревни при обвальном, унизительном отступлении армии… О да, бесконечная череда больших и малых ошибок составляет горькую реальность блистательного избавления Константинополя и греков Малой Азии от жестоких варваров — неверных турок.

А затем следует триумфальное появление горящих местью войск Мустафы Кемаля, где орды четников перемешаны с наглыми регулярными частями, и они распинают или душат удавками священников, насилуют и калечат даже красивейших девственниц, обливают бензином тех, кто пытается сбежать на лодках, ради собственной забавы окружают армянский квартал, и вся череда зверств происходит снова, только теперь лозунги «Турция для турков» и «Освободим Малую Азию от жестоких варваров — неверных греков». И что я могу сделать, кроме как помахать на прощанье шляпой и сказать: «Господа, а пошли бы все!»? Я на дне гавани, мой дом, пакгаузы и бордель Розы сожжены дотла, а на берегу — стена огня на две мили и толпа отчаявшихся людей, ждущих спасения от кораблей союзников, которые благородно бездействуют.

Я расскажу об одной жестокости, которая поразила меня больше всего; времени мало, хотя утопленнику оно кажется растянувшимся до бесконечности, и я уже едва ощущаю свое тело, мягко покачиваясь на морском дне.

В Йеничифтлике у меня был клиент. Звали его Кара Осман-заде-халид-паша. Влиятельный человек с чувством собственного достоинства и, если это вам что-нибудь скажет, самый лучший тип турка. Путь до моего клиента не близкий, но мне нужно было его повидать, чтобы договориться о партии фиг. Он лежал мертвый в своем доме с тридцатью семью штыковыми ранами, но без носа, губ, глаз и ушей. Их отрезали от головы, которую тоже отрезали от туловища. Мы были знакомы давно, но я еле узнал Кара Османа и поверил, что это он, лишь когда увидел его любимую шелковую рубашку.

Стоя над его останками, я не мог сдержать слез, хотя с позывами рвоты справился. Правда, я задолжал ему кое-какие деньги, но от его смерти мне вовсе не полегчало. Она меня оглушила, я ее не понимал. Потом я подошел к офицеру неподалеку и с трудом выговорил:

— Вы убили Кара Осман-пашу.

Затейливые усики офицера сразу вызвали гадливость. Приподняв бровь, он спокойно спросил:

— И что?

Меня охватила ярость, и я не сдержался.

— Вы пиздюк, — сказал я и пошел к своей лошади. Я не видел его реакцию, но ждал выстрела в спину, однако ничего не произошло. Вспоминая этот случай, я понимаю, что это был самый смелый поступок в моей жизни.

Ох, если б мне хватило ума сбежать в Эскибахче! Устроил бы себе маленький отпуск в итальянском секторе. Возвел бы неоклассическую арку в стиле водного павильона. Вымостил бы заново площадь. Заплатил бы лекарю, чтобы приглядывал за девочками в борделе. Но теперь это лишь мечты. В глазах темнеет, хотя здесь все равно мрак. Я и не знал, что в гавани водятся лангусты. Все же я предпочитаю атлантических омаров. Тела совсем не чувствую. Я уже слишком мертв, чтобы беспокоиться о смерти.

Георгио П. Теодору шлет вам всем прощальный водный привет. Я бы и помахал, но не знаю, где у меня рука, да вас там и нет, скорее всего, если вы есть вообще. Прощай, Смирна, прощай, бордель Розы, прощайте, друзья, прощайте, Ллойд Джордж, Венизелос и все остальные долбоебы, прощайте, мои бессловесные товары, прощай и я сам. Желательно, конечно, было бы умереть без идиотской песенки про феску, засевшей в башке.