Бескрылые птицы

63. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (4)

У каждого солдата бывает особый друг. Если товарища убивают, со временем обзаводишься новым, но есть лишь одий друг, которого помнишь по-особенному и считаешь лучше всех. После гибели прекрасного друга рана в сердце не даст тебе снова найти такого же.

Я напишу о Фикрете. Его девизом было: «Мне похер, я из Пера[71]». Он был скроен, как грузчик, потому что и работал докером на причалах Стамбула. Совсем не крупный, ростом не выше меня, с мощной широкой грудью и толстыми сильными руками и ногами человека, умеющего поднимать и перетаскивать тяжелейшие штуковины. Я лично убедился, как Фикрет силен, когда он в одиночку поднимал бревна для наката траншеи и без устали таскал раненых, которых мы подбирали в затишье между атаками. Мы ржали, когда он напрягал шею — он жутко выглядел, когда мышцы выпирали. Если случайно с ним сталкивался, казалось, будто налетел на дерево.

Фикрет был уродлив: горбатый нос араба, оттопыренная нижняя губа, один глаз выше другого, усы, походившие на обтрепанный конец буксирного троса, и густая щетина, выступавшая через пару часов после бритья. От него, как от всех нас, воняло козлом, но козлистость его запаха превосходила степень, которую другие могли вынести даже после многодневных и ожесточенных боев в окопах. Окопный смрад шел в таком порядке: трупы, порох, дерьмо, моча, пот. Через пару дней боев вонь Фикрета занимала место между порохом и дерьмом.

В своей испорченности он был честен — это и привлекало. Поначалу он вечно попадал в неприятности. Фикрет заявил имаму, что ему похер Аллах, и похер, святая это война или нет, главное, что приходится воевать. Всех его слова возмутили, а имам настучал, и Фикрета обвинили в поведении, деморализующем однополчан и подрывающем устои. Получив наряды вне очереди, он сказал:

— Похер, я из Пера.

Не вмешайся лейтенант Орхан, Фикрета бы, наверное, расстреляли. Лейтенант приказал ему держать свое мнение при себе, и Фикрет, к счастью, уважавший Орхана больше, чем имама и самого Господа, заткнулся с выступлениями по всем другим темам, которые ему похер.

Он был к тому же отъявленным сквернословом. Спросишь его, где что-нибудь лежит, или где сейчас тот-то, он непременно ответит:

— У твоей мамки в манде.

Обычно произнесший подобное получает нож в горло, но Фикрет говорил это чрезвычайно дружелюбно, будто искренне хотел помочь, и потом, солдаты быстро перенимают друг у друга все самое плохое. «Мне похер, я из Пера» стало всеобщим девизом, хотя только Фикрет действительно жил в этом районе, и вскоре самые благочестивые из нас на вопрос, где что-нибудь лежит, отвечали: «У твоей мамки в манде». До сих пор ловлю себя за язык, чтобы так не ответить.

Фикрет любил прикидываться лентяем и увальнем, но когда приходилось что-нибудь делать, работал дотошно. Дело исполнял быстро, без всяких перекуров. В бою мы всегда находились рядом и приглядывали друг за другом. Не знаю, почему так вышло, никаких поводов для дружбы у нас не было.

Мы сошлись, когда он научил меня избавляться от вшей в одежде. Стираться часто не удавалось, но даже хорошая стирка вшей не убивала. Заметив, что я скребусь, Фикрет велел мне раздеться и не кочевряжиться, мол, со вшами не до этого. Мы сели на солнышке, и он показал, как выискивать насекомых в швах и давить ногтями. Во вшах Фикрет был докой, поскольку в Пера, по его словам, вошь — зверь номер один. Есть три разновидности вшей. Одни — подарок на память от шлюхи, другие водятся в голове, и тогда надо обриваться, а третьи кусают тебя подмышками, на ляжках и животе, ты скребешься и грязными ногтями вцарапываешь в кожу их испражнения, отчего и получаешь чесотку. Хуже, если ты волосатый, потому что они откладывают яйца на волосах. В Чанаккале у нас водились вши двух размеров и были серыми или белыми, если не багровели от выпитой крови. Когда мы отходили на отдых в тыл, от вшей старались избавиться все, кроме деревенских дуболомов, которые так с ними и ходили. Мы с Фикретом подружились, когда он взял мой китель и показал, как искать в швах с обеих сторон. До той поры я его избегал, потому что он говорил ужасные вещи, но такая забота о моих вшах дала понять, что Фикрет не совсем плохой человек.

Однажды на отдыхе ко мне подошел лейтенант Орхан и велел положить рубашку на муравейник поблизости. Не осмеливаясь возражать приказу, я сделал, как велено. Позже лейтенант вернулся, осторожно взял рубашку и стряхнул муравьев.

— Так я и думал, — сказал он, подавая мне рубаху. — Проверь-ка ее на вшивость, рядовой Абдул.

Вшей совсем не было. Оказалось, лейтенант наблюдал в бинокль за франками и подглядел этот фокус с муравейником. Не знаю, может, муравьи едят вшей, или убивают, или просто выгоняют, но советую всем солдатам, кто испробует этот способ, перед тем как натягивать рубашку, удостовериться, что муравьев нет, потому что они кусаются в сто раз больнее, чем вши. Еще советую никогда быстро не высовываться из-за бруствера, потому что резкое движение привлекает внимание. Всегда поднимайте голову как можно медленнее, хотя это требует большого хладнокровия. Совет снайперам: прицельной стрельбой можно разрушить пулеметное гнездо. Аккуратно кладете пули вертикальным стежком в крайние мешки с песком в основании позиции. Мешок разрывается надвое, песок высыпается, и гнездо внезапно обрушивается. Это, в общем-то, развлечение, поскольку ночью неприятель всегда позицию восстанавливает.

Однажды Фикрету пришла мысль: собрать наших вшей живьем в консервные банки и зашвырнуть франкам в траншеи. Это было возможно, потому что порой наши окопы разделяло не больше пяти шагов. Мы посмеялись, а потом услышали, как франки кричат «Эй, Абдул!», и банки прилетели обратно с дерьмом. Франки всегда называли нас Абдул, что мне было странно, поскольку это мое настоящее имя, а Каратавук только прозвище. Иногда они бросали шоколад, который я никогда раньше не пробовал, и он мне ужасно понравился, а мы в ответ кидали сласти, сигареты (наши гораздо лучше) и порой кишмиш. Бросая, мы кричали: «Хайди, Джонни!»[72] Франки ели твердые кругляшки из пресного теста, называвшиеся «бисквит», и такое мясо в банках под названием «тушенка». Через какое-то время они им объелись и стали кидать банки нам в траншеи. Раз банка угодила мне в голову, наградив здоровенным синяком. Мы открывали консервы штыками. Потом тушенка нам тоже надоела, потому что в жаркую погоду жир в банке тает и выливается слизью. Мы попросили лейтенанта Орхана написать записку по-французски, привязали к банке и кинули обратно. В записке говорилось: «Пожалуйста, не надо больше тушенки, а молоко давайте». Нам в окопах давали дробленую крупу, оливки и кусочек хлеба. Франкам везло, потому что к ним приезжали торговцы-греки и, не боясь рвущейся вокруг шрапнели, устанавливали на отмелях лотки. К нам торгаши приезжали очень редко, потому что у нас все равно не было денег. Эта торговля с франками многих заставила возненавидеть греков, мы были уверены, что большинство из них с оттоманских земель. Греки станут торговать с кем угодно, даже с убийцей собственной матери.

Народ бы удивился, проведай, что мы с франками перебрасываемся и минами, и гостинцами. Так получилось, потому что мы узнали наших врагов. Сначала мы вообще не брали пленных. Мы ненавидели франков, они — нас, и мы закалывали их штыками, ибо лишняя заслуга от убийства неверного облегчит дорогу в рай. Лейтенант Орхан приказывал не убивать пленных и раненых, ведь у них могла быть ценная информация, и потом, противник, знающий, что его все равно убьют, отнюдь не желает сдаваться в плен, но мы все равно убивали, когда лейтенант не видел или душило желание убивать.

А потом наступает время, когда пресыщаешься убийством, тебя от него уже тошнит и убивать лень. Смотришь врагу в глаза и больше не видишь неверного, в тебе уже нет ненависти. Ну, происходит такое, что все меняет.

Это случилось в самом начале войны, прошло не больше месяца. Дни становились жарче, а ночи стояли еще очень холодные. Противником у нас были франки, называвшиеся «австралийцы» и «новозеландцы». Эти высокие гордые парни сражались яростно, как и карлики гурхи; атакуя с отмели, они захватили крутой склон, и нам не удавалось выбить их из оврагов. Позже мы поняли, что лучший способ их разбить — позволить им наступать. Они все были крупные ребята — легкая мишень. Увлекшись, войска теряли голову и продвигались слишком далеко, а мы расчленяли их на группы и уничтожали. Оказалось, эти франки называют себя «анзак»[73], что нас весьма озадачило. Наступила жара, их солдаты воевали в одних ботинках и шортах; на загорелых телах красовались татуировки — изображения чудищ и полуголых женщин. У них был чудной боевой клич: «Имши ялла!»[74], мы думали, это «иншалла» на их языке.

Мы затеяли невообразимо крупное наступление. Нас было 40 ООО, атаковали на рассвете. В такой огромной куче одной пулей можно убить несколько человек. Наверное, многие не знают, что обычно пули прошивают тело навылет. Рядом со мной находился Фикрет, я его чуял. У франков было полно пулеметов, и они косили нас, как траву.

К полудню десять тысяч наших были убиты, но я сомневаюсь, что мы положили много франков. Атака захлебнулась, мы с Фикретом отползли в траншею.

К середине следующего дня вонь на жаре от десяти тысяч трупов была уже невыносимой. Стоял мерзкий сладковатый запах. Что еще хуже, раненых не вынесли, они кричали и скулили на ничейной земле, умирая от жажды и мук. Фикрет плакал, да и все были раздавлены горем, жалость сжимала сердца. Мы просили Аллаха: «Пусть объявят прекращение огня».

Из траншеи франков выкинули флаг Красного Креста, и в нас вспыхнула надежда. Но наш снайпер сразу же сбил флаг, и надежда угасла. Тогда лейтенант Орхан сказал: «Пожелайте мне удачи», — и выбрался из траншеи. Вскинув руки, он побежал к позициям неприятеля, а наши тотчас подняли флаг Красного Полумесяца. Лейтенант Орхан хотел извиниться перед франками за сбитый флаг Красного Креста.

Мы с носилками вылезли из окопов и стали собирать раненых, работая бок о бок с австралийскими и новозеландскими франками. Они нам кивали, поглядывая с высоты своего огромного роста, и говорили: «Здравствуй, Абдул». Так было странно — мирно выполнять милосердное дело рядом с теми, кто нас убивал. Некоторые обменивались с франками кокардами и сигаретами.

Договорились, что мертвых похороним через четыре дня, и к тому времени мы уже блевали от мерзкой вони. После таких боев мы молились только о том, чтобы ветер дул на запад и относил вонь на вражеские позиции.

На похоронах все и изменилось между нами и франками. Английские франки прислали специального офицера, говорившего на турецком и арабском, его звали Досточтимый Герберт. Только он мог согласовать все действия, поэтому его приказам подчинялись и турки, и австралийские франки с новозеландскими. Досточтимый Герберт выдавал расписки на деньги и вещи, которые находили у мертвых.

Я вам расскажу про убитых. Бои продолжались с месяц, а мертвых не убирали. Старые и новые трупы пребывали в разных стадиях разложения. Одни тела вздулись, другие почернели и кишели опарышами, третьи покрылись зеленой слизью, у четвертых, совсем сгнивших и сморщенных, сквозь прорванную кожу торчали кости. Много трупов лежало перед брустверами и дотами, выполняя, так сказать, функцию мешков с песком. Большинство убитых тогда были нашими.

Когда хоронили мертвых, обе стороны выставили караул — часовых с примкнутыми штыками. Мы выбрали самого крупного солдата и дали ему белый флаг, франки сделали то же самое, и эти два гиганта держали белые флаги, а еще каждая сторона понатыкала в землю флажки, означавшие, что дальше заходить нельзя. Фотографировать не разрешалось, но камеры были только у офицеров, и они все равно делали снимки, потому что и командиры франков снимали. Офицеры переговаривались, наверное, по-французски, ведь лейтенант Орхан знал этот язык, и я видел, что он разговаривает. Солдаты обменивались сигаретами. Франки любили пожимать руки, пришлось свыкнуться.

Весь день мы горбатились под солнцем, с нас лило, как в парной, ломило спины. Вначале хотели сделать так: расстелить белую тряпку между позициями и перетащить всех убитых франков на их половину, а оттоманских мертвецов к нам. Но ничего не вышло, потому что старые трупы, едва дотронешься, разваливались на куски, а раздувшиеся мертвяки лопались. От крюков и палок толку не было, и тогда решили всех закапывать там, где лежат. Мертвецов облепляли зеленые мухи, а нас — трупная слизь, которую потом оттирали землей. Тысячи тел покидали в неглубокие могилы и чуть присыпали землей, понимая, что после артобстрела многие опять вылезут на поверхность. Меня еще долго преследовал тошнотворный запах, и даже сейчас еще слышу его во сне. После этих похорон и началась повальная дизентерия.

В сумерки работу пришлось закончить, и английский франк Досточтимый Герберт, который нами руководил, сказал:

— Завтра можете меня пристрелить.

— Не приведи Аллах, — ответили мы.

Герберт и еще несколько франков подошли к нашим окопам, пожали нам руки и, глядя сверху вниз, сказали: «Пока, Абдул», а мы крикнули им вслед «Селям!». Перестрелки возобновились почти сразу, но с тех пор больше не было ненависти друг к другу, а я перестал стрелять по франкам во время передышек. Мы поняли — они тоже люди, у которых сердце осталось в родных полях, и с того дня война стала менее священной. Но все равно ходили истории о мучениках в зеленых тюрбанах хаджа, которые воскресли из мертвых, дабы снова сражаться. Причем некоторые держали свои головы подмышкой. Они, дескать, упросили Аллаха вернуть их на землю, чтобы снова пострадать.

Ходила байка: если наши в атаке случайно сорвутся в ущелье, то спорхнут вниз невредимыми. Таким историям не было конца, и даже в летнюю жару рассказывали, как атакующую роту противника накрыло облаком, а когда туман рассеялся, от роты не осталось и следа. Меня же интересовали маленькие чудеса, и я собрал много пуль, которые столкнулись в воздухе и превратились в крестики. У меня есть крестики из пуль от всех типов стрелкового оружия. И еще есть пуля, застрявшая в шарике шрапнели.

Неплохо, что мы могли перебрасываться с франками гостинцами, но вообще нехорошо, когда траншеи так близко. Гранаты не давали спать. У франков не было настоящих гранат, и они делали их сами из консервных банок, набивая гвоздями и камнями. Такие гранаты не убивали, но лишали душевного покоя и начиняли кожу всякой дрянью. У нас имелись настоящие гранаты, круглые, как мячик, где вначале запаливаешь фитиль. Потом они кончились, и мы стали делать свои, по типу франкских.

Этими гранатами нас же и забрасывали, потому что некоторые франки, только не французские, ловили и швыряли их обратно. Мы долго не могли понять, как это так, но потом подглядели за игрой франков на берегу, когда они махали доской и бегали туда-сюда, часто кидая и ловя мячик. Понятно, что все франки, кроме французских танго, лихо наловчились ловить и бросать. Я думаю, они ставили караульных, которые ловили гранату или подбирали с земли и кидали обратно. Мы это скумекали и перед броском давали фитилю прогореть. Франки все равно кидались обратно, но игра для всех стала гораздо опаснее. Лучший способ управиться с гранатой — бросить на нее мешок с песком. У франков была еще одна игра, в которой они ногами гоняли большой мяч. При этом носились в чем мать родила, временами беспричинно прыгали и радостно вопили. Если вдруг падал снаряд, они просто оттаскивали убитых и раненых и продолжали игру. Еще они бросали в море хлеб, выжидали, потом кидали гранату и собирали всплывшую рыбу. Этим они занимались тоже голыми, а еще вместе купались нагишом, так что, когда франков называют бесстыжими нахалами, я знаю — это правда, сам видел.

От близости траншей еще одна неприятность — легко сделать подкоп, чтобы подложить неприятелю взрывчатку. Иногда наши подкопы встречались, мы сталкивались с франками в подземной тьме и принимались колоть друг друга штыками. Это были самые жуткие и страшные схватки, я счастлив, что попал в такую лишь раз. Случилась она в разгар лета, когда мы уже полностью укрыли траншеи и стреляли из амбразур и бойниц. Атаковавшие франки растащили часть наката, упали к нам в траншею, и мы во тьме кромсали, били и пинали друг друга, пока не свалились в изнеможении среди груды убитых и раненых. Понятия не имею, скольких я заколол штыком, кто из них были турки, а кто франки, не знаю, свой или чужой проткнул мне бедро, где до сих пор шрам.

Нас все время перебрасывали на разные позиции, порой не со своей частью. Ее дробили и перемешивали так, что сегодня мы были нормальным полком, а завтра — частью другого подразделения, составленного из разных полков. Командиры решали, где больше всего требовалось подкрепление, и тем, кто уцелел, довелось побывать на всех участках. Теперь расскажу о противнике, о ком еще не говорил.

Части французских танго состояли из белых и чернокожих. У черных имелись мачете — штука не лучше кривых сабель гурхов, а офицеры носили красные штаны, фуражки и синие мундиры. В бою с черными французами стоило подстрелить командиров, как солдатики дрейфили, разворачивались и давали деру. Само собой, мы первым делом шлепали офицеров, удачно разряженных, как павлины. Английских офицеров тоже легко было выцелить по особым ремням и шлемам, револьверам вместо винтовок и знакам различия на обшлагах. На снайперской охоте я всегда старался уложить офицеров, но в конце войны франкские командиры поснимали знаки различия, и снайперы лишились преимущества. Убивали мы и посыльных с сигнальщиками. Но я не стрелял по тем, кто пытался вытащить раненых. Помню, мы часто видели одного солдата, который подбирал и грузил раненых на ослика, мы о нем часто говорили, но потом наш снайпер все равно его застрелил. На охоте я маскировался под куст, обвязываясь ветками и листьями, перемещался потихоньку и стрелял с большими промежутками, чтобы себя не обнаружить. Один наш снайпер маскировался под свинью, что нам не нравилось, мы считали это нечистым, но имам сказал, мол, ничего, маскироваться можно, грешно только касаться живой свиньи. В долгие скучные дни затишья франки затевали с нами игру. Они поднимали и медленно размахивали куском белой доски на шесте, а мы старались его сбить. Если мазали, франки поднимали другую доску с надписью «мимо», а когда попадали, появлялась надпись «есть». Иногда устраивались дуэли: один наш и один их вылезали на бруствер, а мы все смотрели, как эти двое палят друг в друга, пока кто-то не упадет.

Французские танго любили наши обстрелы из тяжелых орудий, что стояли на другой стороне пролива. Когда артналет заканчивался, белые офицеры лазали по огромным воронкам от снарядов и искали всякие древности. Они кидались на поиски, еще не дождавшись конца обстрела, и многие погибали. Когда шли большие сражения на дальнем юге, черные французские франки всегда бросали позиции, отчего другие франки попадали под наш продольный огонь и им приходилось отступать. Вот вам одна из причин, почему франки не могли нас одолеть. У французских франков имелись миномет «Черная кошка», который я упоминал, и 75-милиметровые пушки, столь же для нас скверные, поскольку эти семидесятипятки выдавали двадцать залпов в минуту, и при каждой атаке на открытом пространстве нас разносило в куски, прежде чем мы успевали хоть сколько продвинуться. Поэтому можно сказать, что французские франки никудышны в наступлении, но, с другой стороны, атакой их тоже ни черта не возьмешь.

Английские франки, располагавшиеся к югу от австралийских и новозеландских, воевали очень похоже на французских. Их было меньше, и они, потеряв офицеров, трусили, чего не скажешь об «анзаках». У английских франков была странная тактика — они атаковали в разгар утра, когда уже наваливалась дневная жара, а мы позавтракали и успели подготовиться. Их появление нисколько не удивляло, они быстро изнемогали от солнца и ужасной жажды, и мы легко с ними расправлялись. Как-то раз они три дня подряд атаковали в десять утра после весьма легкого артобстрела, извещавшего об их неминуемом прибытии, и мы клали их пачками. Всем известно, что атаковать следует скрытно и на рассвете.

Расскажу еще историйку про других франков. Они были из краев под названием «Индия», носили большие бороды и тюрбаны, и мы, естественно, сочли их мусульманами. Сражались они как черти. Мы не могли взять в толк, почему мусульмане воюют против нас на священной войне. Ну вот, однажды стало известно, что обыкновенных франков заменят этими бородачами в тюрбанах, и у нас возник план. Между прочим, имелись еще бородатые франки, англичане, они вообще-то были моряки, но воевали как пехотинцы, а назывались «Королевский морской дивизион», только я сейчас не про них, они тюрбанов не носили.

План был такой: после отвода обычных франков забраться в их траншеи, чтобы приветствовать вновь прибывших мусульман и уговорить перейти на нашу сторону. Так мы займем позиции без кровопролития и получим большое пополнение.

Все складывалось на удивление хорошо, хоть мы и не надеялись добраться до траншей. Однако доползли, скатились в окопы и подняли в левых руках винтовки, когда к нам подошли индийцы. Они смотрели на нас, как будто мы чокнутые какие. Мы им — «Селям алейкум!», ожидая, что они ответят «Алейкум селям!» и обнимут нас, как братьев. Но бородачи, видимо, решили, что мы хотим сдаться в плен, и вместо объятий попытались забрать у нас оружие. Мы слегка подрались, однако без стрельбы. Потом лейтенант Орхан вдруг говорит:

— Все, хватит! Ребята, уходим.

Мы выбрались из траншеи и, согнувшись в три погибели, понеслись на свои позиции; вслед никто не стрелял, добежали благополучно. Отдышавшись, лейтенант Орхан сказал:

— Да, не все то золото, что блестит.

Так оно и было: эти солдаты оказались никакие не мусульмане, они назывались «сикхи». А перед тем мы долгое время считали мусульманами гурхов, посылали им записки, приветы и приглашения, но, оказалось, они совершенно другой веры и именно мусульман ненавидят больше всех на свете.

Иногда наши офицеры, знавшие по-английски или по-французски, выкрикивали франкам команды, и хитрость часто срабатывала, а самые храбрые пробирались в ночной темени к ним на позиции, требовали командира, убивали его и смывались обратно.

А вот еще любопытно насчет франков: попав в плен, они были уверены, что мы их кастрируем.