Бескрылые птицы

65. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (5)

Расскажу об одном приключении с Фикретом. Шел бой за высоту, а потом объявили прекращение огня, чтобы собрать убитых. Передышка закончилась, но бой еще не возобновился.

И тут вдруг на ничейной земле кто-то жутко орет. Я не понимаю по-английски и не знаю, что человек кричал, но и так было ясно — он ранен и сильно мучается. Солнце раскалялось, а жажда и пекло неизбежно усиливают страдания от ран, куда часто забираются муравьи. Вообще франки постоянно мучились жаждой; случись взять пленного или спасти раненого, они умоляли дать воды, еле шевеля почерневшим распухшим языком. «Су»[76] — первое турецкое слово, которое они выучивали. Помню, одним летним днем лейтенант Орхан наблюдал в бинокль за неприятелем и походя бросил:

— Сейчас видел, как франки пьют свою мочу.

В тылу франков было мало колодцев, у нас же — полно; воду подвозили на мулах, и водоносы нам ее доставляли. Одно время водоносом служил полоумный старик по имени Ирфан; каждое утро дед развешивал на кусте свою постирушку, но франки по сумасшедшему старику ни разу не стрельнули.

Франк все кричал и кричал, так жалобно, что мы затыкали уши. Обычно раненый отключался или уже не мог кричать, и мы не вмешивались: высунешься из траншеи — самого прихлопнут. Просто слушали крики умирающего и гадали, не ждет ли и нас такая судьба, станет ли возмещением награда за мученичество. Открою вам секрет: ни один солдат до конца не верит, что его убьют. Человеку невозможно вообразить себя мертвым, потому что он жив и существует в тот момент, когда себе это представляет. Непостижимость смерти и позволяет солдату воевать. Он видит, как гибнут товарищи, но себя считает неуязвимым, и этот фатальный пробел в природе делает его хорошим бойцом. Даже тот, кто намеренно решил умереть и стать мучеником, не верит в свою смерть окончательно.

Упершись лбом в бруствер, Фикрет матерился при каждом вскрике франка. Вопли врезались в сердце и переворачивали душу, хотелось как-то их прекратить — хоть выйти и пристрелить солдата, — но никто не шевельнулся.

Фикрет покопался в своем вещмешке и достал какое-то белое исподнее. Затем примкнул штык, наткнул подштанники и замахал винтовкой над траншеей.

Странное дело — стрельба в нашем секторе вдруг прекратилась. Приставив лесенку, Фикрет стал выбираться из траншеи, а я ухватил его за ногу и по-дурацки спросил:

— Ты куда?

— К твоей мамке в манду, — ответил он.

— Убьют же!

Фикрет глянул на меня сверху:

— Похер, я из Пера.

Он вскинул руки, показывая, что безоружен, и пошел на крики раненого. Затем поднял человека, донес до траншеи франков и положил на край бруствера. Потом очень медленно и осторожно, не пригибаясь, а лишь отирая рукавом лоб, зашагал обратно, и франки одобрительно кричали ему вслед.

Когда Фикрет свалился в траншею, мы, пораженные его поступком, молча смотрели на него. Он взял свою винтовку, сдернул со штыка подштанники и показал прореху.

— Еще одна дырка, зараза, — только и сказал он, засовывая исподнее в мешок. — Удачно, что мне похер.

Меня удивил этот акт героизма и сострадания, потому что я много раз видел, как Фикрет хладнокровно закалывал раненых и весело убивал пленных. Я спросил, почему он так неожиданно превратился в ангела, и Фикрет, виновато пряча глаза, ответил:

— Иногда для разнообразия охота сделать что-нибудь приличное.

С тех пор мы ему больше не верили, когда он говорил: «Мне похер, я из Пера».