Бескрылые птицы

58. Каратавук в Галлиполи: Каратавук вспоминает (2)

Франки вернулись через месяц, а за это время Много чего произошло.

Во-первых, всех сбила с панталыку новость: некоторые франки за нас. Мы-то опирались на поговорку «Черного кобеля не отмоешь добела», ан нет — оказалось, есть франки, что поддерживают «дом ислама», а не «дом войны»[68]. Назывались они «немцы» и, что самое удивительное, были христианами. Их император объявил себя защитником мусульман, и немцы дали нам новые линкоры вместо тех, что зажали франки, называвшиеся «англичане». Я знать не знал, что франки бывают разные, и до сих пор не понимаю, почему немецкие франки сражались вместе с нами, а нашим христианам это запрещали. Еще непонятнее, что эти немецкие франки считались великой державой, и один такой франк по прозванию Лиман фон Сандерс нами командовал и был у нас за самого главного генерала. Иногда он со своими адъютантами разгуливал по позициям, а то разъезжал на лошади, часто не в своей, а в турецкой форме. У нас было полно офицеров из немецких франков, которые советовали и приказывали нашим турецким командирам, общаясь с ними не по-немецки и не по-турецки, а на другом языке франков, называвшемся «французский». Я вас совсем запутаю, как запутались мы сами, если скажу, что французы, придумавшие этот язык, были среди напавших на нас врагов, это их мы прозвали «танго». Мой лейтенант по имени Орхан объяснил, что говорит с немецкими офицерами по-французски, потому что это язык всего цивилизованного мира.

Во-вторых, со мной весьма круто обошлись из-за писем к матери и запретили их писать.

Никто не ожидал, что найдется солдат, умеющий писать, и я попал под подозрение. Однажды утром после молитвы, когда я собрался заступить в наряд, меня вдруг схватили двое из военной полиции и потащили к командиру роты. По дороге они меня били, пинали и ударили прикладом. Военную полицию все ненавидят, а она терпеть не может настоящих солдат. От двух дюжих полицейских с тупыми мордами несло водкой. Когда меня притащили к командиру, мое лицо было в крови, и я не смог подойти строевым шагом из-за разбитой коленки.

Я отдал честь, а командир роты пошуршал бумагами на столе и сказал:

— Вольно.

Потом уточнил мое имя, взвод и, показав мое письмо, спросил:

— Это ты писал, рядовой Абдул?

Я взял письмо, просмотрел и ответил:

— Это мое второе письмо к матери.

— Прочти, — велел командир.

Мне не хотелось, ведь письмо предназначалось маме, но я сообразил, что не подчиниться приказу командира нельзя, и стал читать:

«Дорогая мама, я опять сижу под грушей, а все вокруг еще красивее, чем прежде. Душа моя еще больше очарована прелестью этого края…»

Ну и все в таком роде. Мысль о маме меня вдохновляла, и те строки получались ласковее нынешних, о плохом я не писал, чтобы ее не тревожить. Я прочитал до конца, испытывая жгучий стыд, что приходится выставлять личное перед чужими людьми, и отдал письмо майору.

— Откуда нам знать, что здесь об этом? — спросил он.

— Там это написано. — Я показал на листок.

— Буквы-то греческие.

— Но слова турецкие.

Командир посмотрел на меня:

— Недавно греки с нами воевали и запросто могут снова напасть. Во Фракии они творили чудовищные дела. Я знаю, был там. Видел выпотрошенных и распятых детей. Нам тут греки не нужны, особенно в армии. Кругом шпионы.

— Я не грек.

— Ты не христианин?

— Мусульманин, господин майор. Я правоверный.

— Ротный имам тоже уверяет, что ты мусульманин, но ведь прикинуться нетрудно. Как ты объяснишь письмо?

— Это письмо к моей матери, господин майор.

— Да, да, письмо к матери, но почему на греческом?

— Это не греческий, господин майор, — повторил я. — Это турецкий, только буквы греческие. Друг меня научил, потому что мне очень хотелось научиться.

— Ну и что ж получается? — спросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь.

Тут лейтенант Орхан, стоявший чуть сзади, подался вперед и сказал:

— Разрешите, господин майор? — Он взял письмо. — Есть места, где говорят на турецком, а пишут по-гречески. Я слыхал, это вполне обычно на западном побережье, и особенно в юго-западных районах, откуда родом этот солдат. Тамошних жителей иногда называют караманцами.

— Как мы это проверим? — спросил командир.

— У нас много врачей из греков.

— Приведите кого-нибудь, — велел майор.

Вскоре из лазарета пришел врач-грек и, просмотрев письмо, сказал:

— Буквы греческие, а язык турецкий. Ни один грек этого не поймет, если не говорит по-турецки.

Помнится, многим не нравилось, что у нас в лекарях греки. Нам казалось, они не надлежаще лечат наши раны и хвори, но это было потом, а именно этот врач, несомненно, пошел мне на пользу.

Услышав, что письмо действительно на турецком, командир отпустил лекаря и обратился к лейтенанту Орхану, моему взводному, о котором я расскажу позже.

— Парень хороший солдат? — спросил майор.

— Он пошел добровольцем вместо отца и отличился при атаке с моря, — ответил лейтенант. — Я в нем совершенно уверен и собирался представить к званию капрала. И еще, господин майор: я не одобряю, что полицейские избили его без всякого повода.

Командир вздохнул, встал и спросил притащивших меня полицейских:

— Это вы раскровянили солдату лицо?

— Так точно, мы, — ответили полицейские.

— Он что, оказал сопротивление при аресте?

— Никак нет, господин майор.

Это лишний раз доказывает тупость военных полицейских — следовало сказать: «Да, оказал». Тогда командир подал команду «смирно», достал из кобуры пистолет и стволом съездил им по физиономиям. Полицейские стояли навытяжку с окровавленными, как у меня, мордами и молчали. Затем командир повернулся ко мне:

— Никаких больше писем греческими буквами. У меня забот хватает и без цензоров с их идиотскими проблемами. Ты понял?

— Так точно, господин майор.

— Свободен.

Я вытянулся, козырнул и с лейтенантом Орханом захромал во взвод. Вот почему три года мать не получала от меня вестей.

Как-то лейтенант сказал:

— Я считаю, нам повезло с глупым противником, не дрейфьте.

Он так говорил, потому что франки вечно давали нам массу времени на подготовку обороны. Четыре месяца перед большим сражением, о котором я рассказал, они посылали корабли обстреливать форты Кумкале и Седдюльбахира, подорвали артиллерийский погреб, убив восемьдесят шесть человек, и мы сообразили, что нужно укрепляться в узких местах пролива. Через два месяца подводная лодка франков потопила наш линкор «Месудие», и мы поняли — надо расставлять мины и противолодочные сети.

Мы шли во взвод, накрапывал дождик, и лейтенант Орхан сказал:

— Ты меня очень интересуешь.

Не зная, что ответить, я промолчал, ведь обычно солдат не болтает с офицером. Орхан пояснил:

— Ты единственный грамотный из всех солдат, кто служил под моим началом. — После паузы он продолжил: — И странная штука, толку от твоих знаний — чуть. Писать турецкие слова греческими буквами — все равно что выращивать новый фрукт, который никто не станет есть, потому что он наполовину лимон, а наполовину фига.

— И что ж мне делать, господин лейтенант? — спросил я.

— Первым делом уцелеть на войне. К тому же Мустафа Кемаль вроде бы считает, что нам следует писать латинскими буквами, как франки. Если он своего добьется, будешь переучиваться.

— Надеюсь, мы выиграем войну, иншалла, — сказал я, поскольку да же думать иначе было недопустимо. — И тогда я снова смогу писать.

— Нам повезло, — ответил лейтенант Орхан. — Немцы — доки в военном деле, мы у них учимся, а французы с англичанами глупят необъяснимо, и у нас куча времени на подготовку. Вполне возможно, мы их разобьем. Ведь резервом командует полковник Мустафа Кемаль.

— А мне что делать? — спросил я.

— Держи штык наточенным и наслаждайся всем, как в последний раз, а когда окапываешься, копай поглубже, на совесть копай.

Лейтенант Орхан был лучшим из трех наших офицеров. Перед атакой он всегда натачивал саблю, и она пела в ритме марша, а в бою шел впереди, и мы ждали момента, когда он вскинет клинок и выкрикнет «Аллах велик!», и тогда тоже вопили «Аллах велик!», бросаясь в атаку и чувствуя, как внутри вздымается дикая отвага. Лейтенант был нам вроде ангела-хранителя, и гибель его стала для нас ужасным горем. Кажется, это случилось во втором сражении за Критию. Франки отступили, и на рассвете я пополз на ничейную землю искать лейтенанта. Я видел, как Орхан упал, но надеялся, что он еще жив. Когда я его нашел, кровь на ранах почернела, он уже раздулся и был покрыт яйцами трупных мух. Я разжал ему пальцы, вынул саблю и принес ее в окопы. Немногие, кто уцелел в том бою, по очереди поцеловали клинок. Куда сабля девалась потом, не знаю.

Я часто думаю о лейтенанте Орхане. Теперь я постарел, и когда ранним полуднем задремываю на площади под платанами, мне грезится, что он и мои товарищи подходят один за другим, хлопают меня по плечу и приветственно целуют в щеку.