Литнегр, или Ghostwriter

Глава 33 «Он сам это пишет»

Ты ещё не забыл, читатель, как мне хотелось прибавить к собственному серьёзному содержанию отвязную лихость заказных романов? Ну вот, вечно у меня мечты сбываются как-то косо: изначально содержание было не моё. Но изначально, собственно, содержания почти не было, были две странички (гораздо меньше, чем у Двудомского, способного дотошно расписаться на десять-двенадцать), убогие и аляповатые. А вот то, что забрезжило из диалога главного героя с женой, уже тянуло на полноценный роман; зрело там уже семечко, из которого полез ствол, разветвляющийся на ветви, и мне фактически пришлось написать собственный синопсис. Как всегда, я просто знала, что так правильно…

Однажды, когда я призналась старым знакомым в своём литнегритянстве, мне был задан очень странный вопрос:

— А что, ты не можешь написать роман со своим сюжетом?

— Чего ради? — фыркнула я тогда. — Дарить кому-то собственный сюжет?

Но именно это сейчас и происходило. Я искренне, от всего сердца и всего мозга, дарила Андрею Току, с которым так и не познакомилась, свой — да, фактически свой — сюжет. Я машинально отмечала, что стоило бы притормозить, не быть такой безоглядно щедрой; схалтурить, не прописывать так подробно с научной точки зрения способ добычи информации, которым чудаковатый маленький старичок вознаградил главного героя, якобы абсолютно бесплатно… Тщетно: меня уже волокло. Сцена в таинственном доме, куда герой приходит по объявлению в интернете, родилась сама собой: я видела все закоулки этого дома, освещённые коричневатыми лампочками, придававшими крашеным бежевой краской стенам сепийный тон, видела широкую лестницу, где чугунные опоры сделаны в форме турецких огурцов, и понимала, что если начну что-то менять, хотя бы форму опор, то не напишу вообще ничего, роман будет похоронен, и придётся возвращать Алле задаток, а то и платить неустойку. Единственный способ совладать с тем, что пишется, — дать ему писаться как оно хочет. С турецкими огурцами так с турецкими огурцами. А то ведь может и расхотеть. Это оно запросто.

А впрочем, не страдала я всерьёз по этому поводу. За окном белый снег ложился на острые башенки крыши Центросоюза, мглистый день позднего ноября — самое время для работы, когда не потянет на улицу вязнуть в снегу, когда можно просто лежать перед экраном компьютера, освобождать голову от того, что в ней накопилось. Как только почувствую, что голова пуста — встану, похожу, накоплю содержимое, снова прилягу к компьютеру…

Различается ли работа над собственным и заказным романом? В тот момент я не видела разницы.

Работа над романом «Режиссёр» началась в ноябре, сразу после праздников. А перед Новым годом Алла передала мне первую часть гонорара. Мы встретились возле торгового центра. Елки, детство, мишура… Я подарила Алле елочные игрушки, чем растрогала ее и невольно вызвала на разговорчивость.

— Ты знаешь, Фотина, Андрей считает, что этот роман — особый. Уже жалеет, что за него взялся. Представляешь, у него погибла жена! В автокатастрофе… Как Надя в книге. Трудно поверить, да? Чистая мистика.

— Ой, какое горе, — машинально сказала я, не в силах проникнуться трагедией незнакомого мне человека, за которого Алла искренне переживала — у нее даже слезы пробились в уголки глаз. — Правда, очень жаль. Передай ему мои соболезнования.

— Он настоящий мистический писатель! Видишь: то, что он пишет, влияет на его жизнь.

— Погоди-погоди… Но ведь он вроде верит в воздаяние за грехи и все такое? Почему он решил, что это связано с романом, а не воздаяние за то, что он делает?

— Но у него нет никаких грехов. Он чистый светлый человек!

Мимо нас бежали люди. Спотыкались на льду. Спешили дальше по своим веселым новогодним делам.

— Алла, очнись! Как это нет? Он же обманывает тысячи людей, своих читателей. Он присваивает то, что ему не принадлежит.

Глаза Аллы стали как у оленя, который доверчиво подошел к человеку и неожиданно получил выстрел в упор.

— Как ты можешь так говорить? Ты его не знаешь! Он чистый, наивный, как ребенок. Представляешь, он действительно верит, что все эти романы пишет он сам.

«Но это же ужасно!» Восклицание замерло в гортани. Я смотрела Алле в её прекрасные раненые глаза и понимала полную невозможность довести до нее насколько это жутко. И главное, почему. Трудно выразить то, что представляется слишком очевидным.

А может я чего-то не понимаю?

— Стой, погоди. Он правда считает, что вот эти несколько страничек, которые он сочиняет, и есть книга?

— Да, правда, — Алла явно предлагала мне умилиться.

— Какая же это наивность? Это, извини, глупость. Или хамство, — неосторожно сказала я и отшатнулась. Даже чуть не упала, потому что было скользко. Глаза раненого оленёнка полыхнули тёмным пламенем. Из-за очаровательного розового личика выметнулось такое, что лучше никогда не видеть, а увидев тотчас же забыть.

— Не смей! Никогда, слышишь, никогда не говори мне ничего плохого о нём!

Вот теперь я поняла! И по-настоящему испугалась. Не Аллы — что она могла мне сделать? — а того явления, которое она воплощала собой. Мне вдруг предстало воочию, что такое эталонный литнегр. Существо, всецело преданное… нет, даже не так: существо, у которого вынута сердцевина, а взамен вставлено то, что заставляет работать на псевдописателя.

Когда-то, будучи подростком, я смотрела страшный чешский мультфильм о Крабате и чёрной мельнице. Мельник — маг, властвовавший над жизнями своих подмастерьев — казался там мертвецом, которого черти выели изнутри, оставив одну движущуюся оболочку. При этом он в совершенстве владеет практическими приёмами магии, — да, те силы, которые им владеют, оставляют формальные навыки. А что-то главное — отнимают. Какую-то очень важную субстанцию. Невидимую. Но важную.

Как это могло стрястись с Аллой? А как же её зимний рассказ — тонкий, искренний, полный неподдельных чувств… Неужели Андрей Ток совершил над ней чёрный обряд? Или это всё женская социализация, желание служить мужчине как собака? Что же это такое, что способно настолько опустошить человека?

А может и не пустая она вовсе? Может, маленькая писательница внутри Аллы, съёжившись, но не умирая, подаёт негромкий, но собственный неповторимый голос? И чтобы заглушить ни в чём не повинную крошку, требуется кричать на меня?

Пронзило, как молния среди зимы: если литнегритянство делает такое с людьми, пора драпать из этого занятия.

Беги, пока жива!

Если ещё жива…

Мне показалось, что Алла пошарила в сумке, чтобы выбросить мою коробку со стеклянными шариками и звериками в ближайшую урну. Но нет, этого не произошло. Если выбросила, то не у меня на глазах.

Попрощалась, впрочем, вежливо. Неудивительно: нам придётся ещё не раз встречаться. Ведь что бы ни воображал себе Андрей Ток, роман «Режиссёр» всё-таки пишу я.

Я проснулась под утро, в колыхание за окном метельных теней, в мучительное перебирание событий, случившихся за день, всего неотвеченного и несодеянного, всего, что было сделано не так — страшную кару тех, кто совершил неосторожность пробуждения, когда все другие спят. Первое, что припечатало строительной плитой мой полупроснувшийся и оттого особенно паникерский мозг, — я не смогла достойно ответить Алле. Но стократ хуже был пришедший следом пароксизм понимания, что Хоттабыч — не худший вид рабовладельца. По крайней мере, он знает истинную цену Двудомскому. Он признаёт мой талант, хотя и получавший до сих пор только прикладное, внутрииздательское признание. Но Андрей Ток… Я для него не существую как самостоятельная единица. Он не ценит меня даже как орудие производства — меня для него вообще нет! В представлении этого разбухшего от денег типа, который на письме не способен связно построить предложение, роман пишет он сам. А вот все это, что делаем мы, литнегры, — проработка героев, корпение над фразой, ломание головы над композицией, — так, пустяки, завитушки. А что за эти завитушки он платит на тысячу долларов больше, чем за то, что в издательстве признают настоящей работой — так это исключительно потому, что Ток у нас благотворитель, благодетель, светлая личность, пригревающая под крылышком убогоньких сироток вроде меня… Слезы обиды подступили к глазам, но их высушила вспышка негодования. Меня подбросило на кровати. Захотелось немедленно бежать, включить компьютер, написать Алле письмо, где будет и отказ работать на Тока, и обоснование, которое затронет Аллу, покажет ей, в чем она на самом деле участвует.

«Алла, послушай, я ведь тебе не враг, мы с тобой в одной лодке, а Розеткин — в другой. Ты же сама мне подсунула роман про ведьму, которая высасывала души и через это получала и богатство, и вечную жизнь… Неужели не замечаешь параллелей? Ты столько ему отдала, столько продолжаешь отдавать, но он этого никогда не увидит…»

Но чем отточеннее становилось обоснование, чем более чеканными делались фразы, в которые оно отливалось, тем сильнее обволакивали тело вялость и недосып. Рядом уютно посапывал муж, одеяло было таким тёплым, прогретым нашим соединённым теплом, а в стёкла лоджии стучала сухим порохом метель… Пожалуй, придавлю часок-другой, а когда полностью рассветет, напишу, компьютер никуда не денется. Тем более, что я так хорошо все сформулировала, по пробуждении не забуду… С этой успокоительной мыслью я ринулась головой в черный колодец, а когда вынырнула, потолок освещал зимний синенький день, и настроение было совершенно иное. Страдания предрассветного пробуждения виделись чем-то вроде тени от коряги, которая в сумеречном лесу показалась бабой-ягой. Из-за чего я так разволновалась? Ну да, Ток — не просто сволочь, а еще и тупая сволочь, ну так разве я мнила его образцом совершенства? Каждый из тех, кто пользуется трудом литнегров, нечестен по определению: в его базовых файлах, отвечающих за мораль, обитает огромный вирус. Но какое мне дело до его файлов? Платит — ну и ладно. Сделав такой вывод, я пошла процеживать воду для чайника.

И тем не менее, признание Аллы меня притормозило. До этого я неслась как на крыльях… Нет, не то чтобы я поверила, что это и есть мой роман (такого не бывает), но это определённо был роман, в который позволялось внести значительную долю себя. Я никогда не выбрала бы таких главных героев, — но постаралась прописать их максимально убедительно, а значит наделить чертами, взятыми из моего опыта, моих наблюдений; я не взяла бы этот сюжет, который отдавал чем-то сто раз читаным у переводных авторов, — но моё воображение, отдельно от моих же намерений, придавало ему и страшноватую убедительность, и непредсказуемость каждого следующего поворота. Я увлеклась до потери разницы между своим и чужим: в конце концов, собственные сюжеты тоже иногда сваливаются на голову императивно, точно их посылает неведомый заказчик… Однако диалог с Аллой схватил за плечи и встряхнул: ты работаешь не на себя, а на чужого дядю. Твои находки, прозрения, удачные ходы, даже сопереживание персонажам — всё запишут на его счёт. А он проглотит и не поморщится, и будет считать, что так и надо, что это он — автор, настоящий и единственный, и может быть в нём поселится даже ложная память, и он распишет интервьюерам, как во время работы над «Режиссёром» ежеутренне накачивался вдохновением, бродя по сосновому бору возле своего трёхэтажного загородного дома.

На целую неделю я забыла как писать, и подходила к компьютеру только ради того, чтобы бродить по интернету и играть в линии, забивая этим деятельным ничегонеделанием банальный страх. Обычно страх что-либо сделать нападает от ожидания, что получится плохо; я же наоборот, боялась, что получится хорошо — слишком хорошо для Андрея Тока. Что получится такое «хорошо», которое я хотела бы оставить для себя… Но что же делать? Намеренно писать хуже? В таком случае я наказала бы не Тока, а себя: он не увидел бы разницы (если читателя проекта я привыкла считать за страуса, то Андрей Ток рисовался ещё более тупым, чем читатель его же проекта), а я осложнила бы себе работу на те усилия, которые требовались, чтобы её испортить. Вводить в повествование элементы, которые указывали бы на авторство моё, а не Тока? Да там полромана уже таких элементов, а толку-то? Кто это заметит: читатель проекта? Исключено. Прокурор? Но не пойду же я судиться со своим работодателем! Даже подумать смешно.

В это заполненное беспокойным ничегонеделанием время меня повлекло в МГУ на лекцию Дудина. После оттепели вдруг ударила заморозками давно забытая русская зима, и её стылое величие согласовалось с бесчеловечностью университетских пространств, которые вопреки толпам студентов умудряются выглядеть полупустыми. Мы с Олегом сначала долго искали указанную в объявлении аудиторию, скользя по шахматным плитам от лифта к лифту; затем, найдя, скромно устроились в заднем ряду: мы же не планировали встречу в стиле «Сколько лет, сколько зим!» Впрочем, Дудин вряд ли нас узнал бы. Он продолжал нести всё то же самое, что в пору моего с ним знакомства, скользя безумным взглядом над головами собравшихся. Я вспомнила его вдохновенный монолог по телефону, когда он явно не понимал, с кем общается, но общался на полную катушку, и до меня вдруг дошло: Дудин — тот же Андрей Ток. Отличающийся от него по уровню эрудиции как сверхзвуковой самолёт от палки-копалки, но в отношении к людям точно такой же. Для Дудина имели значение только идеи. Люди не имели — ни малейшего.

«Да ведь все такие! Всем, с кем я не связана родственными, сексуальными или особо тесными дружескими связями, по большому счёту наплевать, что я чувствую, к чему стремлюсь, из-за чего огорчаюсь: они видят во мне лишь полезную функцию. Ну, не стала бы я литнегром, и было бы на меня наплевать Искушевичу и Дудину, стала литнегром, и теперь на меня наплевать Андрею Току. Все мы для кого-то функции. Такова се ля ва».

Эта скорбная мысль даровала примирение с действительностью: следующее утро я встретила за компьютером. Благо до конца романа оставалось немного. Где-то около четверти. Сдать и забыть.