Литнегр, или Ghostwriter

Глава 17 Возвращение в «Алюминиевый век»

Спустя изрядное время после того, как литнегритянство успело превратиться из стрессогенного фактора в заурядный факт окружающей среды, посреди не слишком жаркого июля на мою почту упало приглашение в музей Маяковского на презентацию после десятилетнего перерыва альманаха «Алюминиевый век». Неужели? Снова, как встарь, соберутся ветераны отечественной конспирологии. Пожиратели эзотерики, изданной малым тиражом. Неприкаянные — как и положено поэтам — поэты. Люди, у которых один код общения, одна виртуальная кровь…

Откровенно говоря, я обрадовалась! Чему? Возможности перейти из одного состояния в другое. Хоть на один вечер отказаться от производства попсового продукта за не такие уж великие, пусть всё ещё приличные деньги. Ощутить в себе прежние токи. Насладиться принадлежностью к сообществу избранных. И, кстати, поведать о своих достижениях! Ведь хоть я труженица невидимого фронта, но семь выпущенных крупным издательством романов — не баран чихнул. И сайт мой, посвящённый неанглоязычному жанру ужасов, тоже не слабо шествует по просторам рунета. Как же не поделиться с давними друзьями, как не похвастаться?

Одевалась тщательно — с той продуманной тщательностью, которая ведёт к простоте. С одной стороны, мероприятие камерное, перед кем форсить? С другой, хочется показать в лучшем виде свою изменившуюся в результате занятий в бассейне фигуру. Да ведь, кстати, бассейн два раза в неделю я могу себе позволить за счёт литнегритянства. Как и новую одежду…

Если я льстила себя мыслью, что изменилась, то своих друзей хотела видеть ни капельки не изменившимися. Чтобы узнать издалека. Так оно и вышло, когда из глубины книжного магазинчика музея Маяковского от витрины с советским плакатом ринулся ко мне творец альманаха Федькин — всей своей персоной в сто восемьдесят сантиметров роста и столько же килограммов веса. Он был по-прежнему узнаваемо колоритен в своей рубахе, подпоясанной витым шнурком от занавесок, дамских штанах небывалого размера и рыжей бороде. Во времена тесного общения — особенно когда Федькин в компании начинал безобразно себя вести — мне эту бороду хотелось разнести на клочки по закоулочкам. Но сейчас я охотно оказалась в федькинских объятиях.

А далее принял нас в объятия вестибюль с авангардно искажёнными стульями, где торговали мелкой книжной продукцией. Возле лотков ожидаемо вертелась бабушка Федькина, следя за тем, чтобы не спёрли очередное произведение её гениального внука.

— У меня новая книга вышла! — с нескрываемой гордостью сообщил Федькин.

— Поздравляю! В каком издательстве?

— В издательстве «Алюминиевый век»!

Ага, ага, помню я эти книжечки, которые он любовно верстал на компьютере, экономя каждый сантиметр свободного пространства. И собственноручно возил потом сумками из типографии. И, пользуясь невероятными пробивными способностями, пристраивал как-то на продажу…

— Поздравляю всё равно.

Потряся мою руку своей, которая пухлостью напоминала кислородную подушку, Федькин сунул мне маленькую розовую бумажку, похожую на талоны, памятные по временам тотального дефицита и выхождения из социализма.

— Что это?

— Это — на угощение. В конце будет а-ля фуршет. Торт сам испёк.

Ну да, правильно: он и раньше любил кулинарничать. На собственном дне рождения вёл себя как шеф-повар: одни под его руководством резали салат, другие выковыривали внутренности булочек с кунжутом, чтобы начинить их фаршем; лично мне досталось натирать на тёрке сыр… Двести кило талантов: и готовит, и стихи сочиняет, и компьютерной вёрсткой владеет!

— Ну и где твоё угощение?

— Будет. Сначала — в зал.

В ожидании того, когда позовут в зал, Федькин попытался грузить меня очередной алхимической доктриной, но отвлёкся. Отвлеклись вообще все, кто уже успел скопиться возле лотков и на кривых стульях. Потому что в поле зрения, снизойдя по лесенке, явился из июльского долгого и жаркого предзакатья сам товарищ и господин Дудин! Теоретик Великой Евразии! Демон русских пространств! Отголосок прежних восторгов обдал шипучей волной.

В это самое время по лестнице, подпираясь могучей тростью, словно вытесанной из цельного корявого дуба, в небесно-белом облаке бороды и кудрей спускался… Искушевич! Неужели? И снова — тепло родства: нас ведь только двое таких на белом свете…

— Здравствуйте, Фотина Андреевна, — со старомодной, но не устаревающей галантностью поприветствовал меня Искушевич. — Давно, давно вас не видел. Чем занимаетесь?

— Детективы пишу, — призналась я робко. Перед Искушевичем я всегда робела и тщательно подбирала слова.

— Неужели? Это интересно. А в каком издательстве выпускаетесь?

Я назвала. Искушевич на секунду склонил величественную голову перед известностью издательства.

— Посмотрю, обязательно посмотрю.

— Но тут вот какая трудность, — раз уж выкладывать, то до конца, уж кому-кому, а Искушевичу врать не станешь, — они выходят не под моими именами.

— Как?

— Я… ну, как бы это выразиться… я — литературный негр.

Голова вернулась в исходное — надменно-запрокинутое — положение.

— А я-то ждал, когда наконец смогу прочитать вашу книгу. Вашу собственную книгу.

Да, Искушевич всегда говорит прямо. С детской настойчивой жестокой прямотой. Я не собиралась стыдиться того что делаю, но какая-то царапина пролегла по старательно нарощённой броне.

— Выйдет и моя книга. Но трудное материальное положение…

— Меня тоже пытались когда-то привлечь, — и слушая, и не слушая меня, перебил Искушевич, — ещё при Брежневе, тогда это тоже было распространено. Сулили большие деньги. Но я отказался. И не жалею. Деньги деньгами, но уйти от этого очень трудно.

— Но это для меня не только заработок, но и опыт…

— Уйти очень трудно. Творческие силы, которые должны тратиться на своё, будут уходить на то, что называется продуктом. Это приведёт к тому, что истощится вдохновение, не захочется писать и то, что раньше казалось желанным…

Я не успела ничего ответить. Нас позвали в зал. На перформанс.

Перформанс заключался в чтении стихов под слайды, представлявшие собой федькинские иллюстрации к «Алюминиевому веку». Стихи были разных поэтов, разного качества, но в одной парадигме — и ей, парадигме, а не поэтам в основном предназначались аплодисменты, которыми взрывался заполненный чуть больше, чем наполовину, зал. Иллюстрации начали чередоваться с фотографиями десятилетней давности — и вот она я мелькнула как бывшая заместитель главного редактора. Какая же пухленькая, нелепо улыбающаяся, под каким же фиолетовым до кислятины зонтом! Спазм стыда, спазм ностальгии под аккомпанемент всё того же гипнотически-настойчивого, как в прежние времена, голоса князя Димитрия свет Феофановича, который всё так же, как в прежние времена (на том стоим и не могём иначе!) вещал о непостижимости русского народа, о его тотальной загадочности, о том, что козявка в носу русского бомжа величественнее, чем вся экономическая мысль Америки, и чем смотреть на мондиалистский Запад, лучше ездить в московском метро и заглядывать в ноздри бомжам.

И — осиновый кол мне в спину:

— Альманах «Алюминиевый век» — это то, в чём нуждается наша литература, которую захлестнул вал массовой продукции, не имеющей к настоящей литературе никакого отношения. Всякие детективы, любовные романы… Это поп-корн! Это оболванивание населения, которое забывает, что такое литература!

Насладившись Дудинскими гипнотическими способностями и взывающими к ностальгии слайдами, мы вывалили на перерыв. И тут ко мне подвалил человек из прошлого — из числа тех, кто меня помнит, но кого совершенно не помню я. Лицо знакомое, а на чьей шее я его видела, забыла.

— Здравствуйте, Фотина! Ну как ваши даки и римляне поживают?

Ага, ситуация проясняется: один из тех, которые ходили к Искушевичу на мои чтения румынского романтического романа… Теперь я его вспомнила. Фамилия необычная, красивая, не то, что у меня: Пауковский. И миниатюры пишет — писал, по крайней мере — любопытные… Прозаические миниатюры, да. Ничего другого он на студии у Искушевича не читал.

— Даки и римляне поживают отлично. На моём сайте. Вот сайт завела, давайте адресок черкну…

— Сайт содержать — нужны деньги. А чем зарабатываете? Переводами?

— Нет. Литературным негритянством.

Если вначале признаваться в этом было легко и приятно, то эпизод с Искушевичем сделал мой голос детским и тоненьким. Как будто если я покажусь младше, недостойный заработок сойдёт мне с рук.

— Не понял… Это вы речи кому-то пишете?

— Не речи. Романы. Которые выходят под чужими именами.

— Не знал, что такое бывает. А какие романы?

— Детективы, — голос мой совсем исчез.

Красивое лицо затвердело в глыбу льда:

— Вы что же — пишете ЭТО? Массовую продукцию?

— Ну да, пишу — ЭТО, — голос вернулся! Правда, хриплый. — И зарабатываю ЭТИМ деньги, чтобы содержать сайт. И писать то, что мне нравится…

Я пыталась объяснить то, что недообъяснила Искушевичу. Но Пауковского не интересовали недообъяснения:

— Зря вы это сделали. Очень зря. У вас есть талант, а вы его тратите на такой… продукт? Это предательство! Вы предаёте искусство!

Нужно было что-то ответить. Нужно было найти слова, от которых всё встало бы на свои места — и если Пауковский не перестал бы презирать меня (думаю, в любом случае не перестал бы), то, по крайней мере, я сама поправила бы накренившуюся самооценку. Но слова не находились. Ощущение того, что надо было высказать, запеклось внутри, не расчленяясь на слова. И я оборвала разговор, прикидываясь, будто жутко заинтересована тем, что бабушка Федькина уже начала выдавать счастливым обладателям розовых талончиков на питание по кусочку торта и по стаканчику чего-то тёмного — кажется, «Байкал», ни в коем случае не мондиалистская кола или пепси. Получив паёк, я изъяла розовый талончик с эмблемой «Алюминиевого века» — на память. Он до сих пор у меня где-то среди бумажного хлама обретается…

А дальше — бочком-бочком, мимо всех, вот только задержал какой-то неяркий товарищ, настойчиво добиваясь, чтобы я оставила ему свой телефон. «Адрес сайта напишу, а телефон зачем?» — пришлось отражать атаку. Товарищ, потирающий небритую щёку, на которой под чёрной щетиной краснел прыщ, занимался, оказывается, полиграфией. Предлагал сделать мне визитные карточки по сниженной цене. «Вот смотрите, какая красота, я вот для вашей подруги сделал…» С подругиных визиток моментально прыгнула в глаза ошибка: «ул. Железнодорожна».

— Если Железнодорожна, то должна быть не ул, а вул — по-украински, — заявила я, что однако же ничуть не смутило полиграфыча, который упорно, расчёсывая прыщ (да что ж ты делаешь, вскричали внутри меня знания по хирургии, гной же прямо в мозговые синусы пойдёт!), продолжал свои унылые домогательства, отвязаться от него стоило труда.

А по выходе из музея Маяковского покинула меня и подруга. К ней подкатил парень в кожаной куртке и на мотоцикле, и вдвоём они, вздымая летнюю пыль, умчались по Сретенке. Это было к лучшему: хотелось в одиночестве переварить проглоченную вместе с тортом порцию отвержения.

Если тебя отвергли, надо срочно сделать вид, что на самом деле отвергаешь ты. И что вообще не больно-то и надо; если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло. Топчась напротив магазина «Библио-глобус» в ожидании троллейбуса 9 или 48, именно этим я и занималась. А собственно, кто кого отверг? А не отвергла ли я ещё раньше принципы тех, кого считала своими друзьями? Они были говорливы. Но дальше широкомасштабных разговоров и мелкоформатных книг для узкого круга у них дело не шло. И не дойдёт. Это, конечно, зашибись как приятно — набредя на какую-нибудь мыслюшку, развить её до эссе, пользуясь наработанным багажом эрудиции и стиля, а после поделиться произведением с единомышленниками, которые несомненно одобрят и в ответ прочитают своё… Кукушка хвалит петуха! Ну, пусть даже не хвалит, пусть кое-когда и поругает — но действие-то не выходит за рамки курятника.

И, нарезая круги возле остановки, я наконец нашла слова, которые тщетно подыскивала во время обеих своих дискуссий о литнегритянском ремесле и литературе в целом:

«Да, литнегритянство — занятие вынужденное. Но никогда не соглашусь, что истинная литература — сплошное витание в эмпиреях, и всё, связанное с повседневностью, ей чуждо. Я не делю литературу на высокий и низкий жанр: такое разделение пусть останется в XVIII веке. У меня самой вкусы разнообразны: сегодня беру с полки Ремизова, завтра — Конан-Дойля (вот ведь зараза, детективы писал, а пробрался в классики). Я имею смелость читать — и писать — то, что нравится мне, не заботясь, насколько это популярно или, наоборот, элитарно. Кстати, популярный Стивен Кинг пишет несравненно лучше большинства авторов, которых превозносят и переводят в вашей тусовке; но не об этом речь — о вкусах не спорят… А впрочем, почему же не об этом? Об этом тоже — об элементарном ремесленном умении. Та самая бульварность и дешёвая занимательность, которую вы ругаете в своём милом кругу, дала мне слишком многое, чтобы это отвергнуть. Она наделила меня приёмами, которые удержат внимание самого невосприимчивого читателя. Она приучила трудиться — изо дня в день, а не когда вдохновение попрёт. Она, в конце концов, показала, как выглядит написанный мною роман в напечатанном виде, чем способствовала избавлению от иллюзий относительно собственного стиля.

Так славно и уютно сидеть в своём коконе и воображать, что пишешь прекрасно, только для избранных, а тупая публика тебя не понимает. Но мне это надоело. Я вышла на публику, чтобы испытать, так ли увлекательно я пишу. И какой бы она ни была тупой, испытание я выдержала. Многие ли из тех, кто презрительно морщили нос при известии о моём литнегритянстве, способны сказать это о себе?»

Как жаль, что ни Искушевича, ни Пауковского рядом не оказалось! Хорошая мысля приходит опосля — лейтмотив моей жизни. Остаётся только пережёвывать хорошую мыслю в слабенькой надежде, что когда-то я всё-таки смогу высказать её вслух. Пусть даже и не тем, кому она была изначально адресована.