Агнес

Отрывок из дневника Агнес Романи

Сантьяго-де-Компостела, январь 2020 года

Звон упавшей монетки, сигнал мобильника, достигает моих ушей в душе, как раз в тот момент, когда я намыливаю голову. Я в очередной раз дерзнула спросить Луиса Форета о его возрасте: если Азия согласилась с ним спать, он, вероятно, моложе, чем я себе представляла? К тому же меня опять удивило, что в романе, где фигурирует Азия, секс он решил опустить: на страницах книги эта тема редуцирована до такой степени, что сведена к контрсуицидальному выступлению, прекрасному, слов нет, но несколько морализаторскому. Меня это тем более изумляет после более чем откровенных сексуальных сцен в его первом романе «Девушка начал». В более поздних творениях Форета секса почти нет, за исключением нескольких небольших фрагментов: как будто что-то произошло, какой-то то ли облом, то ли разрыв, причина чего мне неизвестна.

За первой монеткой звякает вторая. Вся жизнь моя свелась к последовательности падений монет.

Подобно колодцу желаний, я полна денег, истратить которые никому не под силу.

«Что мне больше всего нравится в тебе, Агнес, так это что ты ничуть не боишься обнаружить собственное неведение», — пишет он.

Что лично мне больше всего нравится в самой себе, так это грудь и глаза. В эту минуту, когда я стою перед зеркалом голой и оглядываю себя с ног до головы, не остается и тени сомнения в том, что же мне больше всего в себе нравится. Даже при том, что трещинка на зеркале лишает мое тело симметрии.

Обертываю волосы полотенцем. Рука у меня влажная, и это затрудняет набор текста на телефоне. Не знаю, что делать с прической. Мои щипцы для волос приказали долго жить: перегорели, когда я забыла их выключить, оставив под напряжением на всю ночь.

«Я только что из душа, — пишу в ответ, — и не могу быть многословной. Вы любите мне лекции читать — не хочу лишать вас этого удовольствия. Скажите же то, чего я не знаю».

С Луисом Форетом я достигла соглашения: я напишу его биографию, мы оба поставим на ней свои подписи, на обложке мое имя будет набрано тем же шрифтом, что и его, однако все имеет свою цену. Цену звякающих монеток, которые падают слишком часто и начинают выводить меня из равновесия.

«Ты не знаешь так много всякого разного, что перечислить это все просто невозможно. И, позволь мне заметить, возраст — твоя идея фикс. Придется просить у твоего биографа, если, конечно, он у тебя когда-нибудь будет, как следует покопаться в истоках этой навязчивой идеи».

Собираю волосы в хвост, делаю добрый глоток «Гленфидика». Стакан я взяла с собой в ванную, чтобы отпраздновать возвращение горячей воды. Обогреватель работает из рук вон, а может, даже не обогреватель, а регулятор баллона с газом, тот чертов металлический колпачок, который, кажется, никогда толком не вставал на место, или оранжевый шланг, изношенный не меньше, чем тонкий кишечник походника с рюкзаком, ведущего самую что ни на есть расхристанную жизнь: рано или поздно в один прекрасный момент эта кишка лопнет и вся квартира взлетит на воздух или же я надышусь газом и умру во сне. Но пока самого страшного не произошло и дни, когда в моем распоряжении есть горячая вода, вполне достойны того, чтобы их праздновать.

Пропустив глоток, полощу рот специальной жидкостью. Сегодня мне просто необходимо выпить, потому что я записалась в класс танго, занятия по вторникам и четвергам с восьми до десяти вечера. Если не выпить, мне будет слишком стыдно танцевать на глазах у всей этой неординарной публики, такой, например, как тот мужчинка с брекетами и писклявым голосом, что жаждет со мной переспать. Не то чтобы он прямо мне об этом сказал, однако это видно невооруженным взглядом, и хотя он мне и не нравится, все равно очень вероятно, что тем дело и кончится; даже не знаю, почему я так делаю, почему трахаюсь с мужиками, которые мне не нравятся, уступая их настойчивости, только чтоб отвязались. Именно так: я позволяю им на себя взгромоздиться, чтобы потом скинуть. С мужиками так не бывает, вообще никогда; мужикам годится любая, даже девочка, сплошь покрытая шрамами и румянами.

«Видишь ли, какое тут дело, расскажу тебе, пожалуй, одну короткую историю, — пишет он. — Не то чтобы очень давно в одной из своих заграничных поездок я уронил мобильник в аквариум. О том, как мой телефон оказался в аквариуме, я расскажу, наверное, в другой раз. Но мне определенно нужен был другой аппарат, и я направил свои стопы в один из храмов торговли новыми технологиями — строгих и огромных, где все блещет лакированным деревом и где, подойдя к прилавку, даже и не знаешь, просить смартфон или фраппу-чино. Было утро вторника, в заведении — никого. За исключением одного старичка, которого, демонстрируя чудеса терпения, обслуживал продавец с россыпью акне на лице. Я ждал своей очереди, остановившись перед желтой линией на полу, поверх которой было написано: ожидайте своей очереди здесь. У меня не очень острый слух, однако я хорошо видел, как старик о чем-то спрашивает, а продавец жестикулирует. Я заметил, что парень объясняет клиенту, как пользоваться той самой моделью смартфона, которую хотел купить я. Продавец все консультировал и консультировал, мое нетерпение нарастало, через десять минут я был уже вне себя от ярости. Почему этот глупый старикашка, у которого целей-то никаких в жизни уже не осталось — они растаяли как дым, — крадет у меня столь дорогое время. „Купил бы себе лучше дисковый телефон — будет куда палец вставить и поразвлечься”, — сказал я вслух, причем настолько громко, чтобы оба они мою реплику услышали. Продавец за прилавком нахмурился, и кратеры угрей на его лице расширились, будто конверт приоткрылся. Если старик меня и услышал, виду не подал. Щуплый такой старичок, если не обращать внимания на возрастной животик, висевший, казалось, на невидимых подтяжках; седые курчавые волосы и мощные, словно типографские литеры, зубы. Проходя мимо меня, он улыбнулся, этот старикан лет восьмидесяти, и любезно проговорил: „Хорошего вам дня!" Мне он показался одним из тех стариканов, что вечно пребывают в счастливом расположении духа. В ту ночь я обнаружил, что подключить к интернету свой новый мобильник я не могу. Я его проклял, пригрозил зашвырнуть в аквариум, чтобы отдохнул там на дне рядышком с первым — рыбки уже начали всплывать брюхом кверху. Тут мне вспомнились слова, которые я адресовал тому человеку: купите себе дисковый. И увидел в этом иронию. Некоторым утешением мне послужила мысль, что старик, наверное, тоже не знает, как выйти со своего телефона в интернет. Может, он и знать не знает, что интернет в принципе существует».

«Почему рыбы? При чем тут рыбы?» — спрашиваю я Луиса Форета.

«Рыбы тут ни при чем, Агнес, главное другое: на следующее утро я снова пришел в магазин. В магазине — единственный клиент. Тот самый старик направляется к прилавку, поднимая руку в знак приветствия того же рябого продавца. Черт подери! Ведь как старики чаще всего развлекаются? Ходят по музеям или врачам, а этот по магазинам с гаджетами шастает! Или ему, как и мне, не удалось разобраться со свежекупленным телефоном? Мозгов не хватит даже на то, чтобы придумать дочке какое-нибудь прозвище? Все равно виноват он, потому как не внял моему вчерашнему совету: только дисковый телефон! Тут в меня будто бес вселился. Я рванул вперед, скользя по цементному полу, и обогнал-таки старика, успел еще до того, как тот опустил поднятую в знак приветствия руку. И вот я излагаю свою проблему продавцу, явно задетому моим маневром. Парень берет мой телефон и начинает нажимать на разные кнопочки, углубляясь в малопонятное меню, но справиться с телефоном ему не удается. А я тем временем раздражаюсь все больше и больше: знаешь, сколько я выложил за этот телефон? „Прошу прощения", — говорит старик. „Сеньор, мне очень жаль, но я пришел несколько раньше вас, к тому же тороплюсь", — сердито оборвал его я. „О, я могу подождать", — отвечает он. „В таком случае ждите, вы же видите, вон там написано: „Ожидайте своей очереди здесь"? Ну так вот, ровно это оно и означает: вам следует дожидаться своей очереди там", — говорю я ему. В чем дело, Леонард?" — перебивает меня продавец. Значит, Леонард. Даже имя старика ему известно. Я решил, что это какой-то совсем местный, прямо-таки магазинный, сумасшедший. „Я не мог не услышать ваш разговор", — сказал он. То есть выходит, старик слышал лучше меня! „Мне кажется, я знаю, в чем проблема с мобильником", — прибавил он, после чего выдал целую серию команд, прозвучавших для меня дикой тарабарщиной: конфигурация DNS, статический I Р-адрес, шлюз, маска подсети. И подвел итог: это должно помочь. И тут его смартфон, точно такой же, как мой, завибрировал. „Извините, на минуточку", — сказал он. И пошел к дверям — поговорить. Продавец улыбнулся, не переставая тыкать куда-то в телефоне, следуя инструкциям старика. „Нам крупно повезло, что Леонарду так нравится к нам заходить, он помогает нам решать больше проблем, чем любой техник", — пояснил он. „Этот сеньор?" — спросил я, подыскивая максимально нейтральное слово. „Этот сеньор. Полюбуйтесь на него: именно он в конце шестидесятых изобрел коммутацию пакетов. Этот человек не кто иной, как один из отцов интернета. Кто бы мог подумать, а?" — и протянул мне мобильный: готово, говорит, теперь пулей полетит».

«Но почему рыбы? При чем тут рыбы?»

«Агнес, что тебе в этих рыбах? Я рассказываю историю о внешних проявлениях, о старости, как раз то, что ты любишь. Рыбы — это аксессуар. Сотри ты этих рыб. Ты в порядке?»

Нет, я не в порядке. Я не в себе. Я только что совала голову под емкость с рыбами. В прямом смысле слова. Вот и все. Чем и объясняется мое удивление по поводу рыб в истории Луиса Форета.

«Голову под емкость с рыбами? Агнес, ты что, перепила?» — тут же пишет Луис Форет.

Перед выходом из дома я выпила всего один стакан. И еще один сейчас, в душе. И бокал шампанского у Хонаса, парня из отдела спорта.

«Расскажи, как вышло, что ты в прямом смысле слова сунула голову под емкость с рыбами».

И не под емкость, а аквариум. Так сказал он. Ему не понравилось, что я назвала аквариумом емкостью.

У нас была назначена встреча, не свидание, как в кино, а просто встреча, чтобы просто увидеться, и ничего такого не должно было случиться. И ведь не скажешь, что наши с ним отношения, если их вообще можно назвать отношениями, являлись чем-то особо прочным, устоявшимся, однако каждый раз, когда мы назначали свидание, я в конце концов валилась на спину. С тех пор как прежний женишок-полудурок, тот, кому не нравилось, что я пью, от меня ушел, я стараюсь не заводить прочных отношений, живя в полном соответствии с китайской пословицей, которая гласит: ничего не построишь — нечему будет и рушиться. Ну да, так и есть: я живу в полном соответствии с китайскими пословицами моего собственного сочинения. Суть в том, что Хонас, парень из отдела спорта, назначил свидание в новом для меня месте. Он хотел мне что-то там показать — так он сказал. Дождь уже забрызгал брусчатку, однако я никак не могу позволить себе расходы ни на бензин, ни на такси, ни на парковку. На полдороге спицы моего зонта выгибаются, потом складываются пополам, и не остается ничего другого, кроме как засунуть скелет зонта в ближайшую урну.

Хонас ждет меня в переулке, круто идущем вверх, следовательно, по нему бурным потоком низвергается вода. Он приветствует меня двумя поцелуями в щечки и приглашает в подъезд, помахивая связкой ключей с брелоком в форме кита с дыхалом и струей пара. Самый массивный ключ открывает дверь в странного вида лофт, заставленный коробками, где у дальней стены обнаруживается широченная кровать в окружении двух комодов из темного дерева. Самым странным в этой квартире можно считать то, что оба комода соединены неслабым таким аквариумом метра в два длиной и метр высотой в форме арки, а между этой аркой и подушкой остается достаточный зазор, чтобы туда положить голову. Честно говоря, это довольно рискованно, потому что тебе может присниться кошмар, и ты, к примеру, вдруг подпрыгнешь и в результате неизбежно врежешься головой в стекло, оно, естественно, разобьется, и ты проснешься в водопаде с рыбками. А на противоположной стене, над старинным зеркалом, прикноплен лист бумаги, на нем — буквы с засечками, те складываются в надпись. Надпись гласит:

Ты движешься сквозь эры рыб[14].

Я задаю ему вопрос: что это значит? Хонас поясняет, что это цитата из его любимого стихотворения. Ая и не знала, что ему поэзия нравится. «Из стихотворения?» — переспрашиваю я. «Да, из стихотворения Сильвии Плат», — говорит он. «Сильвии Плат?» — переспрашиваю я. «Да, Сильвии Плат, а что?» — говорит он. «Нет, ничего», — говорю я в ответ.

В общем, жилище выглядит неуютным и для жизни малопригодным: переполненные коробки, пустые шкафы, розетки не установлены, с потолка свисают голые провода. Только аккуратно застеленная, укрытая покрывалом кровать создает некое ощущение обитаемого пространства. И рыбы, разумеется, еще и рыбы, размещенные с комфортом, сразу на постоянное место, явно скучающие, рыбы лениво плавают в аквариуме. Можно подумать, что они и есть жильцы лофта. Что именно они оплачивают счета и каждый месяц осуществляют банковский перевод на счет владельца недвижимости.

Хонас извиняется за то, что пахнет краской. Меня коробит, что он все время забывает, что я лишена обоняния.

— Тебе нравится? — самодовольно интересуется он.

— Что именно? — интересуюсь я.

— Как это что? — отвечает он вопросом на вопрос.

— Рыбы? — интересуюсь я.

— Всё, — говорит он. И раньше, чем я успеваю ответить, обнимает меня за плечи. — Да ведь ты насквозь промокла! Сейчас же все снимай, — говорит он.

— А что я надену? — говорю я.

— Тебя согрею я, — говорит он. И раздевает меня, потом прижимается и опрокидывает на кровать, на спину, но, поскольку моя одежда вовсе не обладает водоотталкивающими свойствами, кожа у меня влажная, и я чувствую себя еще одной рыбой, не чем иным, как еще одной рыбой в коллекции Хонаса.

«А что потом?» — пишет Луис Форет.

А потом я лежу и вижу у себя надо лбом аквариум в форме арки и считаю рыбок, пока он усердствует на мне. Такое со мной часто случается, и дело вовсе не в том, что мне не нравится секс, наоборот, секс мне нравится, но иногда я предпочитаю концентрироваться на том, что вижу на стене или потолке. Я с легкой грустью вспоминаю потолок в прежней квартире Хонаса, с влажными пятнами, которые с каждым разом меняли очертания, походя то на профили животных, то на какие-то другие предметы — так бывает, когда смотришь на небо и скопища облаков в нем; или же я вспоминаю потолок моей квартиры, изученный вдоль и поперек, оклеенный полосатыми красно-белыми, будто переодевалка на пляже, обоями, а еще вспоминаю, что в углу обои начали отклеиваться; или же вспоминаю потолок в доме родителей, с флуоресцентными звездами, луной и солнцем, на которые я пялилась в отрочестве, знакомясь с собственным меняющимся телом: Агнес, это твое тело, а это ты, Агнес, очень приятно, мне тоже очень приятно.

Но здесь только рыбы. Я их пересчитываю: сначала бледно-оранжевая рыбка с круглой мембраной над каждым глазом, из-за чего кажется, что она все время жует жвачку; потом другая, темно-оранжевая, с плавниками в форме веера и пылающей гривой вдоль хребта; потом еще две, эти все время плавают парой, желтые такие, с головой как у инопланетян и красным пятном на боку: точь-в-точь китайский иероглиф, еще какая-нибудь пословица, в соответствии с которой придется жить; и еще одна рыба, совсем плоская, будто по ней каток проехал, голубая, губы плотно сжаты, как у актрисы, которая закачала в губы черт знает какое дерьмо с целью сделать их полнее, и вот эта рыба смотрит на меня, значит, и говорит: сейчас я должна быть в постели вместо тебя, а я ей, значит, в ответ: могу с тобой поменяться — скажи когда.

— Тебе нравится? — с довольным видом спрашивает Хонас.

— Что именно? — спрашиваю я.

— Как это что? — спрашивает он. И хохочет. «Рыбы?» — спрашивает Луис Форет.

Полагаю, что он имел в виду сразу всё. Только мне не нравится, мне не нравится всё сразу и по отдельности: рыбы, аквариум, лофт, даже то самое. И нравится в еще меньшей степени после его комментария о том, что переехал он окончательно и бесповоротно, и что теперь, когда на одного сотрудника в редакции стало меньше, им подняли зарплату, и что через два дня ему нужно вернуть ключи от старой квартиры, той самой, с пятнами сырости переменчивой формы. Он тянется к ближайшей к постели коробке и извлекает из нее бутылку шампанского с парой бокалов, после чего предлагает мне выпить за его новую квартиру.

Я лежу, укрывшись простыней, скорее потому что замерзла, чем из-за стеснительности, хотя не могу отрицать: меня несколько смущает, что рыбы видят меня голой. Я вступаю в дискуссию. Дискутировать, накрывшись одной простыней, вообще-то не рекомендуется: как-то несерьезно. Непросто заставить себя слушать, когда на тебе лишь простынка, а чтобы к тебе еще и прислушались при этом — шансов еще меньше. Я говорю, что с удовольствием выпью с ним за все, чего его душа пожелает, однако должна напомнить, если он вдруг забыл, что лично я в данный момент без работы, и лично у меня не то чтобы имелось много поводов для тостов, а также что стоимость этой бутылки шампанского эквивалентна стоимости замороженных полуфабрикатов на целых две недели и что он, например, пока ни словом об этом не обмолвился, а я думала, что цель нашей встречи — обсудить именно этот вопрос, а вовсе не превращать меня в очередную рыбу для его емкости с рыбами.

— Аквариума, — говорит он.

— Аквариума, — повторяю я. — Какая разница?

Но это вовсе не одно и то же, раздраженно говорит он, но с тобой всегда так: ты вечно думаешь, что все на свете без разницы, ты на ровном месте можешь домыслить за меня цель нашей встречи, ты полагаешь, что факт моего переезда в другую квартиру гораздо менее значим, чем то, что происходит с тобой, ты считаешь, что можешь поспорить с шефом и тебе все сойдет с рук. Извини, говорю я в ответ, но это не я поспорила с шефом, это он стал со мной спорить, а это совсем другое дело. Да ты хоть слышала, что тогда ему наговорила? — спрашивает он. Так с шефом не разговаривают, одно дело наш треп о нем, когда мы сидим в баре, и совсем другое — то, что говорится ему прямо в лицо, неужели ты сама не понимаешь? А тебе откуда знать, что я ему сказала, говорю ему я, ты же в тот момент был страшно занят: сопровождал бледную молчальницу Ану в туалет блевать. Это как-то с ней связано? — интересуюсь я. Что ты имеешь в виду под словом «это», Агнес? Бога ради, ведь мы с тобой только что занимались любовью, и ты первая, кого я привел в свою новую квартиру, что ты подразумеваешь под словом «это»? Ты что, ревнуешь? — говорит мне Хонас. Ты проводил до дома сначала ее, потом меня или сначала меня, а потом ее? — интересуюсь я. Я проводил тебя до дома? Что ты такое говоришь? До дома я тебя не провожал, ты что, вообще ни черта не помнишь? Ты ведь танцевала одна в ресторане, возле емкости с рыбами, говорит он.

— Аквариума, — говорю я.

— Емкости, — говорит он, — это была емкость с рыбами, Агнес, бога ради, не все в этом мире является тем, чем ты хочешь. Я погрузил тебя в машину, волоком, между прочим, тащил, — продолжает он, — а ты все время бормотала что-то неразборчивое о монахах, поварах и мистере Споке, а я только поддакивал, все, что хочешь, дескать, а сам думал домой тебя отвезти; ты заснула в машине, как только я завел двигатель, и не открывала рта, пока мы не въехали в Сантьяго, а когда открыла, то исключительно для того, чтобы извергнуть такой поток блевотины, что тот ударил аж в ветровое стекло; я остановился, мне надо было очистить стекло, и страшно на тебя разозлился, а ты опять взялась за свое; ты мне, значит, говоришь: это что, караоке? Я тогда сказал, что как-то не настроен на караоке, а ты взяла и ушла, бросила меня на полуслове и с блевотиной на стекле; на следующей день я написал тебе в мессенджере, но ты не ответила, и я ничего о тебе не знал, пока нам не сообщили, что ты уволена.

— А еще что вам повысили зарплату, — вставляю я. — Давай уже, договаривай, вываливай правду-матку: вы поделили мои деньги.

— А что, по-твоему, нам было делать, Агнес? Я заботился о тебе как мог: всеми силами старался доставить домой в целости и сохранности, — оправдывается он.

— Когда меня успели уже вышвырнуть, — говорю я.

— Этого я не знал, а если б и знал — что я мог сделать? Я заботился о тебе, когда тебе было плохо, — говорит он.

И тут меня охватывает ярость.

— Ты прекрасно мог начать заботиться обо мне несколько раньше, — говорю я. — Да какой друг позволит вступить в перепалку с шефом, станет спокойненько слушать, как разгорается ссора, и при этом даже не подумает подойти и увести ее подобру-поздорову, сказать что-нибудь такое уместное, ну не знаю: слушай, Агнес, это же твоя песня, пойдем потанцуем, или так: Агнес, пойдем сфоткаемся, иди что-нибудь еще? Но нет, куда там, гораздо лучше заграбастать мою зарплату и потратить мои денежки на квартиру с емкостью для рыб.

— Аквариумом, — поправляет он.

— Да чем угодно, — говорю я.

— Да что ты несешь о своих деньгах? — говорит он. — Это мои деньги: кто ты такая, чтобы решать, что моя прибавка в зарплате значит меньше, чем твоя работа?

В итоге я так и не знаю, как добралась той ночью до дсмяа, но в голове без конца крутится мысль о хорошо продуманном плане: это было легко, стоило только наполнить мой бокал той кислятиной, красным вином, а потом сидеть и ждать, когда бомба взорвется, когда я сцеплюсь с шефом из-за какой-нибудь ерунды, а Хонас поведет в туалет Ану, бледную молчальницу из отдела палитики, которая сделает вид, что ее тошнит, а все остальные дурачками прикинутся, может, шеф был с ними заодно. И я чувствую себя обворованной, ограбленной самым беззастенчивым и безнаказанным образом. Можете представить себе более безнаказанный способ?

Еще одна монетка со звоном падает в колодец желаний.

«Мне кажется, Агнес, ты переигрываешь. Сама же говорила, что бледная молчальница блевала. И зачем твоему шефу участвовать во всей этой пантомиме, когда он просто мог выставить тебя за дверь, и все дела? А если шеф был не в деле, откуда твои коллеги могли знать, что он потом разделит между ними твою зарплату? Продолжай искать того, кто в ту ночь доставил тебя домой, и не ломай голову над всем остальным».

«Легко вам так рассуждать, не вас же так безнаказанно ограбили».

«Видишь ли, — пишет он, — я, пожалуй, расскажу тебе одну короткую историю. Ты же помнишь героиню» Девушки в желтом халате", верно? До того, как я женился на Кэти, денег у меня было кот наплакал: университетской стипендии хватало лишь на то, чтобы снимать комнату, платить за свет и воду, питаться теми же полуфабрикатами, которыми теперь перебиваешься ты, и все. Квартиру я снимал пополам с одной девушкой, впоследствии она стала героиней моего третьего романа. Соседка была молодым и очень талантливым инженером, и я, можно сказать, сходил по ней с ума, хотя уже тогда прекрасно понимал: что-то в ней не так, есть какой-то изъян. Поскольку книгу ты читала, я могу не углубляться в подробности ее наркозависимости. Скажу только, что если ты отказывался употреблять вместе с ней, то переходил в разряд презираемых: она тебя посылала подальше и меняла на кого-нибудь другого. Стремясь держать марку в ее глазах, я перепробовал все известные виды наркотиков. Для меня вещества были всего лишь способом приятно провести время, находиться рядом с ней, не более того. Когда она из моей жизни исчезла, я только изредка покуривал травку. Как правило, делал я это, чтобы выглядеть более интересным в чужих глазах.

Я накачивал себя наркотиками, чтобы казаться интереснее, а она — чтобы хоть чем-то интересоваться; жизнь без наркотиков казалась ей пресной и бессодержательной, некой последовательностью совершенно одинаковых дней, так что свою жизнь она превратила в череду совершенно одинаковых состояний под кайфом. Разумеется, как ты и так уже знаешь из романа, все это никак не могло не вылиться в целый ряд проблем: она опаздывала на работу, вообще туда не являлась или же приходила под кайфом. Наконец ее уволили. Параллельно она задолжала наркоторговцам, начали копиться долги, которые я время от времени с превеликим трудом помогал ей отдавать. Но о чем я никогда не рассказывал, так это о том, как именно мы перестали быть соседями по квартире. На самом деле мы перестали быть кем бы то ни было во множественном числе, кроме разве что банальных преступников.

Это случилось в один прекрасный летний день.

Я знал, что дома ее быть не должно, и голым слушал в своей комнате музыку, когда вдруг хлопнула дверь, а потом раздались торопливые шаги и всхлипывания. Приоткрыв дверь в коридор, я убедился, что это она. Увидел ее окровавленное лицо: две алые капли стекали с носа, левый глаз заплыл, стал лиловым, а правая скула горела красным. Пуговица с белой блузки оторвалась и потерялась, в прорехе виднелся кружевной бюстгальтер цвета норки. Я ее спрашиваю, что случилось, а она принимает мой вопрос за приглашение войти. И вот она толкает дверь и кидается рыдать на моем плече, не обращая никакого внимания на то, что я голый. Я спрашиваю: ты что, под кайфом? Она говорит, нет, а потом вываливает на меня следующее: что случайно наткнулась на парочку наркодилеров, которым задолжала полмиллиона песет. Да как же ты умудрилась задолжать полмиллиона песет? — спрашиваю я, однако вопрос мой она благополучно игнорирует. И говорит, что они заставили ее пойти с ними в какой-то гараж, где сначала всю облапали, потом как следует встряхнули и под конец побили. И сказали, что, если не отдаст им долг через неделю, заставят ее им отсосать, да еще и сразу двоим, для чего будут вынуждены прорезать ей еще один ротик, на щеке. Она говорила, рыдая, и я чувствовал, как ручейки ее слез щекотно стекают по моей спине до самых ягодиц. Ты должен мне помочь, заявляет она. Но я-то что могу сделать? Даже в самых радужных снах я никогда не держал в руках полмиллиона песет и ни разу не ввязывался в драку, я не умею махать кулаками и не смогу противостоять сразу двоим наркодилерам, если они набросятся на меня с навахами, ножами, а то и стволами. Мы можем вместе украсть деньги, сказала моя подруга, вытирая сопли тыльной стороной ладони. Что? Украсть деньги, повторяет она. Когда я работала инженером, то есть до того» как меня уволили, говорит она, мне приходилось не мытьем, так катаньем добиваться, чтобы какой-нибудь чиновник подписал контракт на производство. Повсюду одно и то же: хочешь получить контракт — приходится подмазывать чиновника. То передать кейс на заправке, то деткам компьютер купить. Ведешь его то в ложу на футбол, то к проституткам. Обычно они предпочитают не проституток, а мужиков, но тот чинуша, о котором идет речь, пожелал меня — так ему показалось удобнее. Стоило нам припарковаться у дверей публичного дома, как он принимался меня убеждать, что ему совсем незачем туда идти, что я для него лучше самой дорогой проститутки, что он подпишет лицензию на куда большие деньги, если я ему дам. Я этого не сделала, хотя, не буду врать, перед ним раздевалась. Но ни разу не позволила этому типу прикоснуться к себе: шестой десяток, толстый, плохо прокрашенные волосы, белая пена на нижней губе. А хуже всего даже не внешность, а то, как он говорит, как потешается над честными людьми, как обзывает их блаженными дурачками и идиотами-моралистами, как кичится коррупционным доходом — полсотни миллионов песет черным налом. Пятьдесят миллионов песет в синеньких банкнотах по десять тысяч. Которые он хранит гараже.

Тут она упирается ладонями мне в грудь и спрашивает: ты со мной? А я ей в ответ: куда? Идиот, говорит она своим низким голосом. ИДИОТ.

До тех пор она не обращала внимания на то, что я голый, не замечала моей эрекции. А когда заметила, засмеялась, и на какое-то мгновение мне показалось очень странным видеть ее разбитое лицо, просиявшее счастьем. В общем, я пропал: было яснее ясного, что я пойду за ней куда угодно, хотя голос Нико, доносившийся из дешевенького двухкассетного магнитофона, пытался предупредить меня песней Femme Fatale. Мы облачились в темные спортивные костюмы. А почему спортивные костюмы? — спросил я. В них удобнее прыгать или бегать, ответила она. А разве не ты говорила, что это плевое дело? Ответа не последовало, она не имела обыкновения поддерживать дискуссии. Мне она сказала, что речь идет о простом гараже, который выходит на улицу. Понадобится ломик и немного усилий. Дом стоял на проселочной дороге в каких-то пятидесяти метрах от шоссе, подъездную дорожку освещал единственный тусклый фонарь. Мы припарковались на шоссе, напротив небольшого супермаркета, и принялись ждать рассвета. Я спросил, нет ли в этом супермаркете видеокамер. А она сказала, что без разницы, заявления в полицию все равно не поступит. Немного поспали: во сне она была такая красивая… Я подумал, что было бы справедливо просить ее раздеться передо мной, раз уж именно я собираюсь ей помочь, но мы с ней были друзьями, самыми настоящими друзьями. Вот что я говорил себе, погружаясь в сон.

Она разбудила меня в половине четвертого. Давай, пора. Прежде чем выйти из машины, она сделала дорожку кокаина на приборной доске[15]. Это необходимо? — спросил я. Давай, повторила она. Какое-то расстояние мы прошли обнявшись, как пара влюбленных, это было частью нашего плана. Дойдя до проселочной дороги, двигались уже почти что на ощупь. По-другому уже не получалось: она натянула себе на голову чулок, а второй протянула мне. Ты что, прикалываешься? — спросил я. Никто нас не увидит, здесь никто не ходит, ответила она. Так на кой хрен нам чулки? На тот, если на доме есть камеры, сказала она. Погоди-ка, разве не ты говорила, что заявления в полицию не будет? Его и не будет, но мне не хочется, чтобы он знал, кто его ограбил, сказала она.

Открыть рольставни гаража оказалось проще простого. Единственное, о чем нам следовало беспокоиться, так это о том, чтобы не слишком шуметь. Если нас застанут на месте преступления, проблем не избежать. Зато, взяв эти деньги, мы станем свободными, абсолютно свободными. Идеальный план. Мы пытались украсть деньги, которых не существует. Черный нал есть черный нал, предъявить на него права все равно невозможно.

В руках у моей подруги был мощный ручной фонарь, его луч ударил прямиком в ту полку в гараже, на которой косо стояла картонная коробка с большой написанной фломастером буквой «В». Какой глупыш, фыркнула моя подруга сквозь чулок. В коробке был черный кожаный дипломат, закрытый на ключ. У нас нет ключа, сказал я, поднимая чулок на нос: так было легче говорить. Ничего страшного, мы его вскроем, ответила она сквозь нейлон, и опусти чулок, черт. А если это не тот дипломат? Тот самый, поверь, ответила она.

Мы снова закрыли рольставню и припустили оттуда, она стащила чулок и бросила его посреди дороги. Что ты делаешь? — спросил я. Все, дело сделано! — с торжеством в голосе сказала она.

Пока мы ехали домой — за рулем была она, я пытался открыть дипломат. Оставь его, сказала она, ножом будет проще. Я и опомниться не успел, как машина уже остановилась перед нашим домом. Я выскочил из машины, уж очень хотелось лечь в кровать и уснуть; она же с потерянным взглядом дернула к себе дипломат. Что ты делаешь? — спросил я. Хочу как можно скорее отдать долг, сказала она в ответ, а ты иди домой, отдохни. Но ведь дипломат под замком, возразил я. Об этом не беспокойся, доверься мне: я же тебе сказала, что нет ничего проще, чем украсть деньги, которых не существует. И она рванула с места».

«И больше никогда вы свою подругу не видели».

«Последующие пятнадцать лет».

«Бот это да! Поэтому вы говорите, что не любите влезать в чужие драмы?»

«Да я никогда об этом не думал. Откуда ты выкопала эту фразу?»

«Да вы же сами ее и написали, в той истории о самоубийстве: „Я не имею обыкновения лезть в чужие драмы, если не въезжаю в суть"».

«Если не въезжаю в суть…»

«Не слишком по-геройски, честно говоря».

«А кому хочется геройствовать? Люди должны быть не героями, а просто людьми».

«А что было, когда вы вновь увиделись с той вашей подругой пятнадцать лет спустя?»

«Не спеши так, пазл пока еще не сложился».

«Вы о чем?»

«О том, например, как я стал Луисом Форетом».

«Вы правы. Но я пока не понимаю еще кое-что: как случилось, что истории, записанные вами на кассеты для Шахрияр, оказались опубликованными в виде романов?»

«Из любви к искусству. Они были опубликованы из любви к искусству».