Агнес

8. История Ильзы

Ставангер (Норвегия), сентябрь 2015 года

По словам Форета, его биография так и останется незаконченной, если в нее не включить восьмую историю, имеющую отношение не столько к писателю, сколько к человеку. К судьбе, уверяет он, к семантике. Вот что говорит Форет о том дне, когда он повстречался на скале с Ильзой, став к тому времени издательским чудом, спустя пятнадцать лет после их расставания, когда она вырвала из его рук набитый деньгами дипломат, который они только что украли.

— Из всех гор во всех городах мира ты, конечно, выбрал именно мою. — Низкий голос Ильзы обрушился на человека, который уже стал Луисом Форетом.

Миниатюрная фигурка в черных лосинах и двуцветной толстовке дружелюбно протягивает ему руку. Контровой свет скрывает ее лицо, но голос — этот голос он узнал бы даже спустя годы после того, как оглохнет.

Он, конечно, рисовал в своем воображении, как они когда-нибудь встретим, причем непременно.

По его словам, встречу он представлял себе при самых разных обстоятельствах, во всевозможных ситуациях, некоторые из которых отнюдь не наполняли его гордостью, но он никогда не предполагал, что она произойдет, когда он будет карабкаться по горным склонам, усыпанным валунами величиной с медбол.

— Глазам своим не верю, — сказал человек, который уже стал Луисом Форетом.

— Ну так поверь.

Оказавшись с ней на одном уровне, он убеждается, что за полтора десятка лет лицо Ильзы почти не изменилось. Улыбка разжимает гранитную челюсть, которую он рисовал в форме трапеции, а она от этого смеялась, пихала его локтем и говорила: «Эй, послушай, никакая я не трапеция». Гааза те же, один чуть больше другого, по крайней мере время от времени, когда одно из век вроде как застревает, словно заклинившее жалюзи, которое отказывается ползти вверх. Верхняя губа такая тонкая, что кажется, будто ее и нет вовсе. Кожа — само совершенство: чистая, мягкая даже на вид, разве что тонкие морщинки собрались в уголках глаз, но они были и в двадцать. Сменила прическу, это да, волосы стали темнее и даже, можно сказать, жестче, и челка до середины лба.

— А я уже пару километров за тобой наблюдаю, — говорит она, — за твоей походкой, за тем, как ты кашляешь, как при кашле сутулишься. Мне и секунды хватило, чтобы понять, что это ты.

Это касалось их обоих.

— Что ты тут делаешь? — спрашивает он.

— Э нет. — Она игриво трясет указательным пальчиком: — Это ты что тут делаешь? Я-то здесь живу.

— На Прекестулене?

— Нет, идиот, в Ставангере.

Идиот. Еще один признак их близости. Когда они жили рядом, она постоянно его так называла. Произносила это слово отчетливо и громко. Смаковала его: ИДИОТ. Произносила по слогам, подчеркивая оскорбление, которое таковым, в сущности, не было. Ласковое обращение. Она никогда не назвала бы идиотом врага. Это слово было зарезервировано ею исключительно для друзей.

Как и ее предательства.

Ильза в Ставангере уже три года; до этого она жила в Осло. Ставангер — небольшой городок, ворота южных фьордов; большая часть его жителей разбогатела в шестидесятые, когда в Северном море было открыто месторождение нефти. По крайней мере, она так говорит. Ильза, по ее словам, хорошо ладит с норвежцами. Вечерами она подает им выпивку. А по вторникам, в свой выходной, поднимается с маленькой походной палаткой на Преке-стулен и проводит там ночь.

— Не представляешь, какое это зрелище — рассвет со скалы. Просто невероятно. Примиряет тебя с миром.

Ага! Но задолжал-то ему вовсе не мир.

Прекестулен, скала-кафедра, — главная достопримечательность Ставангера, хоть и находится в шестидесяти километрах от него. Гранитный блок — точь-в-точь челюсть Ильзы — почти идеальная по форме четырехгранная призма, отточенная временем, повисла над Люсе-фьордом. С вершины — отвесная вертикаль в шестьсот метров; чтобы оттуда посмотреть вниз, требуется недюжинная храбрость.

Метров сто они идут рядом, словно два иностранца, только что познакомившиеся в туристическом автобусе.

Он признается, что не знает, сможет ли дойти до вершины. Думал, что подъем окажется проще.

— Ну так ведь ты в джинсах приперся! — говорит она. — Погляди вокруг, сделай милость.

Вокруг народ идет в гору легко, без видимого напряжения. Кто-то тащит на себе младенца, притороченного ремешками к животу. Он и шагу не может ступить, не налетев на камень, не царапая руки о выступы, другие же прут наверх, баюкая ребеночка: спи сладко, малютка. Собаки несутся вверх во всю прыть, а потом, высунув язык, с нетерпением поджидают хозяев.

По словам Форета, с такими трудностями сталкиваются только туристы. Те из них, кому за пятьдесят, уже спускаются, двигаясь зигзагом и перегружая суставы, и даже не представляют, как те будут ныть завтра. Низкорослые азиаты изумляются размерам уступов, превышающих их собственный рост. Чем чаще щелкают их фотоаппараты, тем труднее дается подъем: фотки маскируют усталость. Настоящие альпинисты не делают снимков и даже камеру с собой не берут. Только швейцарский нож, фонарик и шесть банок пива.

Когда острых камней на тропе становится больше, Ильза протягивает ему руку, и он цепляется за нее — грубую и крупную. Прежде ему никогда не приходило в голову, что руки всех его женщин не отличались красотой: то костлявые, говорит он, то жесткие или же с крупными венами, и на всех, подумать только, линия жизни короче обычного.

Большинство встреченных по дороге людей спускались с горы.

— Скоро начнет темнеть, так что те, кто, как и мы, поднимается, заночуют на вершине, — говорит Ильза. — А ты как? Что думаешь делать?

— Не знаю, как-то я на такое не рассчитывал. Я рассчитывал только на то, что под ъем будет проще.

Тогда она пред лагает ему провести эту ночь в ее палатке. По старой памяти, добавляет она.

Какая смелость.

Палатка у нее одноместная, но как-нибудь поместятся. Она строит едва заметную гримасу изгибом почти отсутствующей губы.

— Идет, — выдавливает он, задыхаясь. — Если доживу до ночи, конечно.

— Если тебе тяжело подниматься, представь, каково спускаться ночью, в кромешной тьме.

Он кивает; пульс зашкаливает, и он крепко держится за руку Ильзы.

— Считай, я тебе жизнь спасла, — говорит она.

— В таком случае мы квиты.

Ильза поворачивается к нему с очень серьезным лицом, которое вмиг озаряется улыбкой. Трижды беззвучно шевелит губами. Звук и не нужен. Он и так отлично знает, что она говорит.

ИДИОТ.

На маршруте имеются устроенные над зеленоватыми водоемами огороженные деревянными поручнями места для отдыха. Ближе к вершине на ровных рукотворных площадках пробиваются ручейки, в которых можно освежиться. Он потеет скорее от физических усилий, чем от жары — жары как таковой в Норвегии не бывает. Ильза принюхивается к подмышке, выставив руку вперед и потянувшись к ней крыльями носа — в прошлом она часто делала так у него на глазах. Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, обожал этот жест, считая, что она так делает только при нем. Потому что доверие. Потому что любовь. Идиот.

Темный полог опускается в ускоренном темпе. — Здесь, — говорит Ильза в какой-то момент.

— Здесь — что?

— Здесь мы разобьем палатку.

— Разве мы сегодня не пойдем на Кафедру?

— Вершина там, сразу за поворотом, но на Прекестулен — голый камень, там палатку не разбить. Ставить надо здесь. Вбить колышки в траву — пара пустяков.

Он даже не пытается скрыть раздражение. Ил ь-за вцепляется ему в плечо.

— Всю жизнь будешь меня благодарить, когда полюбуешься оттуда рассветом.

— Но я хотел бы увидеть и закат.

Она раскладывает палатку на маленьком пятачке, покрытом гладкой, словно газонной травой.

— Если мы пойдем смотреть на закат, разбивать палатку придется в полной темноте. Об этом ты не подумал? Искусственного освещения здесь нет. Давай, помогай. — Ильза никогда не любила долгих споров.

По словам Форета, он хочет сказать ей, что раз уж она настолько хорошо знает эту местность, то пусть сама палатку и ставит, а он посмотрит на скалу, однако решает оставить все как есть.

Походники вбивают колышки для палаток ногами в трекинговых ботинках, порождая мелодию земли и стали. Человек, который уже стал Луисом Форетом, закрывает глаза и представляет себе древних викингов, что разбивали здесь лагерь много столетий назад.

— Какого хрена, чем ты тут занимаешься? Ты что, заснул? — спрашивает Ильза.

Викинги боялись гнева Одина, он — гнева Ильзы.

Не было и десяти вечера, когда оба заползли в спальный мешок. Ильза достает чипсы, соки в упаковке тетрапак и несколько сэндвичей с курицей и майонезом и принимается жевать, рассыпая вокруг себя крошки.

— Муравьи набегут, — говорит он.

— Да они по-любому набегут, — отвечает она. — Муравьев ты тоже боишься?

Хоть они и спали вместе далеко не в первый раз, между ними никогда ничего не было. Но обстоятельства изменились: он уже не тот, кем был пятнадцать лет назад. А разве кто-то способен остаться тем же, кем был пятнадцать лет назад? Ильза оказала ему неоценимую помощь. Ильза провела для него ускоренный курс взросления. Обманом заставив его украсть полсотни миллионов песет на двоих, а потом попросту исчезнув из его жизни.

Ну, например.

Пока он не встретил ее в Прекестулене. Или она не встретила его.

— Надеюсь, что муравьи не вынюхают твой кокаин, — говорит он.

Она вроде как не обижается.

— Я уже не употребляю.

— Ах вот как?

— Слишком многое с тех пор изменилось.

То же самое говорил себе и он.

По словам Форета, после этого он тянется к губам Ильзы, и они целуются. Не разжимая губ. Ее верхняя губа, та, которой не существует, щекочет его. Он повторяет попытку. На третий раз она тянется к нему губами. До странности приятно. Двое взрослых развлекаются поцелуями.

Быть может, не так уж все и изменилось. Быть может, человек, который стал Луисом Форетом, просто вечный лузер. Но даже лузерам порой везет. Быть может, на самом-то деле он никогда и не был знаменитым писателем, а был всего лишь лузе ром, повисшим на шее у Ильзы, а позже — у Шахрияр. Быть может, это и есть истинная причина того, что он скрывает свое настоящее имя. Ну кто будет покупать книги какого-то лузера?

Ну да, конечно, это он и есть. Лузер. Кого он хочет обмануть?

Не Ильзу, разумеется. Кого-кого, а обмануть ее ему не под силу. По словам Форета, он представлял себе, как, однажды встретив Ильзу, примется ее оскорблять, представлял себе, как поднимет на нее руку, представлял, что просто ее не заметит, пройдет мимо, даже не подняв глаз, — хотя в таком случае скалы точно не дали бы зайти далеко, — но ему никогда даже в голову не приходило, что они будут делить сэндвичи, спальный мешок и поцелуи.

И что он даже не осмелится поднять тему.

— А что ты в Норвегии делаешь? — спрашивает она, чтобы растопить лед после того, как их губы разъединяются и оба не знают, что теперь делать.

— Ничего особенного, просто туризм, — врет он.

На самом деле он ищет идею для очередного романа. Преодолевает творческий кризис.

— И ты один?

— Мне обычно не очень везет с совместными приключениями.

Повисает тишина, будто Ильзе собиралась сказать нечто, но сочла более благоразумным пока не говорить.

— Ты ведь меня так и не забыл, верно? — решается наконец она.

По словам Форета, он покачал головой, хотя и сам не знает, какой смысл вкладывает в это движение: нет, он так и не смог ее позабыть, или же нет, он вполне успешно с этим справился. Возможно, это было самое дурацкое «нет» в его жизни.

С Ильзой, по его словам, он всегда был безупречно круглым дураком.

Возможно, потому, что она была первой женщиной, которую он по-настоящему хотел. Которую он хотел чуть не до слез. Она годами спала в соседней комнате, а он слушал, как она занимается сексом с мужчинами, с которыми он ее сам по ее же просьбе знакомил.

Он слушал скрип старой кровати и стоны Ильзы, такие исступленные, будто она старалась, чтобы он услышал. Временами он думал, что предпочел бы проколоть барабанные перепонки, чем быть невольным свидетелем симфонии наслаждения, на которую его не пригласили. Порой он забирался под одеяло, обкладывал голову подушками, но абстрагироваться от этого шума было невозможно, как от ударов сердца. Эти звуки, тот и другой, раздавались одновременно, в унисон.

— Какого рода туризм? — спрашивает Ильза.

— Как это какого рода туризм? Что, туризм бывает разного рода?

— Все бывает разного рода. Люди делают самые неожиданные вещи.

Иногда он подходил к встроенному шкафу и прикладывал ухо к перегородке, разделявшей их комнаты. Кое-как сдвигал пиджаки и пальто, и те обрушивались на его голову, словно стражи морали. Он пытался представить все, что происходило за стенкой. Воображал себя на месте того, кто был с Ильзой, и мастурбировал. Это был неплохой способ унять страдание. Пока не кончал. И тогда весь мир рушился, валился сверху вниз вместе с пальто. Прежде всего потому, что кончал он намного раньше, чем они. А потом, если было еще не слишком поздно, одевался и уходил.

— Есть туристы, желающие узнать новые места, а есть те, кто стремится, чтобы новые места узнали их, — говорит она.

— Ах вот как?

Если было не очень поздно, совокупление за стеной могло застать его и в гостиной, перед телевизором. В гостиной слышимость была еще лучше, чем в его комнате, потому что как раз за стеной гостиной располагалось изголовье ее кровати. Она любила выкурить после секса сигаретку перед телевизором. Из одежды на ней всегда был только грязный желтый халатик из ткани жесткой, как и ее руки, весь в черных подпалинах. Когда им случалось пересечься в гостиной, они говорили о чем угодно, но только не о том типе, что ждал ее в спальне. Эту тему они обходили стороной. А если он все же касался этой темы, то заранее знал, что услышит в ответ:

Заткнись.

Идиот.

Он часто спрашивал себя, что у Ильзы под халатом и есть ли там что-нибудь вообще. Какая несправедливость — подвергать его такой пытке: перед чужаком была полностью голой, а ему достался лишь старый прожженный халат. Разумеется, исключительно потому, что они друзья. А это куда больше, чем какой-нибудь проходной перепихон. Потому что любовь. Потому что доверие. Для кого-то — ее кожа; для друга — грязный халат. Это же гораздо лучше, разве можно сравнивать?

— А еще есть и те, кто бродит по белу свету так, что никто их даже не замечает. Могут оказаться в твоей комнате, а ты и внимания не обратишь. Понимаешь, о чем я? — спрашивает Ильза.

— Ни малейшего понятия.

Иногда она уходила на работу, и тогда он шел в ее комнату и переворачивал там все вверх тормашками: что-то искал, а что — и сам не знал. Какую-нибудь фотку с обнаженкой, какой-нибудь эротический текст, какую-нибудь сексуальную игрушку. И никогда ничего не находил. Разве что корзину с грязным бельем. И он рылся в этой корзине, выуживал оттуда ее трусики, обнюхивал, положив себе на лицо, и дрочил, вдыхая их запах.

К тому времени, по словам Форета, ему бы следовало уже знать: лучшее, что он может от нее получить, — это аромат ее вагины.

Человек, который уже стал Луисом Форетом, выходит из палатки, чтобы отлить. На его счастье, кто-то из походников разжег костер, и он может ориентироваться на его свет. Он решает не включать фонарик на телефоне, чтобы не всполошить какого-нибудь любителя дикой природы. Или и того хуже — напугать лося или медведя. Мысль о том, что здесь можно встретиться нос к носу с медведем, счастья не прибавляет. Нет, не чета он свирепым викингам, которые если чего и опасались, то только гнева Одина. Жизнь его уже научила тому, что любая вещь заслуживает того, чтобы ее боялись. И что опасности и смерть подстерегают за каждым углом.

Отливать он пристраивается настолько близко к костру, насколько это возможно, чтобы побороть страх, но все же настолько далеко, чтобы струя не побеспокоила походников. Однако небольшой его каскад с поразительной скоростью растекается во все стороны ручейками, забрызгивая его же ботинки и опасно подбираясь туда, где те, кто развел костер, наслаждаются звездной ночью.

Горы, быть может, и пристанище покоя и тишины, где легкие наполняются чистейшим воздухом, но в ту ночь, по словам Форета, все иначе, совсем иначе. Насекомые шелестят так громко, наполняя трепетанием крылышек воздух, что он сомневается, удастся ли заснуть; динамик, не выдерживающий максимальной громкости, извергает изуродованную музыку. Если бы он сейчас наполнил как следует легкие воздухом, запросто отравился бы дымом, который ветер упорно приносит в его сторону. Самый большой плюс в запахе гари — он от лично маскирует запах мочи.

Походники пьют аквавит и закусывают лососем. Проходя мимо, в знак приветствия он поднимает руку. Они в ответ приглашают его присоединиться, дружно чокаясь раздвижными пластиковыми стаканчиками. Он просит дать ему минутку и лезет в палатку предупредить Ильзу. По его словам, поза, в которой он ее застает, не оставляет места сомнениям в том, что она нюхнула кокса. Ключ с головокружительной скоростью мелькает между ее носом и грудью, пока подошва человека, который стал уже Луисом Форетом, давит остатки плюющего майонезом сэндвича. Единственное, что способен открыть этот ключ, — ноздри Ильзы. Он говорит: пойдем составим компанию тем чувакам, а сам в это время думает, что кокс — не так уж и плохо. Если она под кайфом, будет сговорчивей и даст ему.

Умозаключение, по его словам, дерьмовое.

Правильное умозаключение состоит в том, что ничего не изменилось. Она все та же обманщица, какой всегда и была.

Человек, который стал уже Луисом Форетом, пьет аквавит, поглядывая на ручеек собственной мочи, наконец-то подбирающейся к синему пологу палатки норвежцев. Неудобно получается: одни приглашают выпить и закусить, а другие платят им за любезность соком из тетрапака и ссут на их палатку. По его словам, замути он с Ильзой всерьез, его жизнь стала бы именно такой, и ровно такое направление приняли бы его социальные отношения.

Довольно долго они отплясывают вместе с норвежцами. Их трое. Йеспер, самый заводной, включает музыку по «Спотифай». Оказывается, использование мобильного телефона в горах ни в коем случае не является проявлением неуважения к теллурическим силам природы. Он дает Йесперу понять, что изумлен тем обстоятельством, что мобильная связь работает даже в горах. И задается вопросом, насколько это совместимо с медведями, лосями и змеями. Возможно, за углом, возле самой Кафедры, его поджидает вовсе не опасность, а «Севен-Элевен».

— Клещи, — говорит Йеспер. — Самое опасное здесь — клещи. Они переносят энцефалит, чувак. Выкинь из головы медведей.

Йеспер — высоченный обладатель хвоста из дредов до пояса. У него отсутствует парочка зубов, или же они настолько черны, что человек, который уже стал Луисом Форетом, не может понять, зуб там или пустота.

— Гадюк в кустах ты здесь днем с огнем не найдешь, чувак, — говорит йеспер. — А знаешь, что найдешь там стопудово? Дерьмо. Целые горы дерь миша. Туристы гадят и дерьма там столько, что это уже стало проблемой Вот что ты скажешь, если это славное местечко провалится в тартарары из-за сранья туристов?

Скорее соображай, как не вырулить на тему ссанья.

Еще Йеспер объясняет логичность того, что здесь, на такой высоте, сотовые телефоны ловят лучше: сигнал уходит в космос, а потом возвращается.

— Здесь воздух прозрачнее, все проще, — говорит Йеспер, затягиваясь здоровенным косяком с марихуаной. И человек, который уже стал Луисом Форетом, понимает, что жизнь для Йеспера сама по себе — прозрачная и простая.

Двое других — Ура и Каспер. Они пара. По словам Форета, она — блондинка с косами, крупная и грудастая. В свете огня глаза ее как будто косят. Она помалкивает. Каспер, наоборот, весел и гордится аквавитом собственного изготовления. На нем синяя флисовая куртка с черной кожаной полосой на плечах и норвежским флагом на рукаве. С Ильзой он говорит по-норвежски. По крайней мере, это свидетельствует о том, что Ильза действительно живет в Норвегии и ее история не полная брехня.

— О! — говорит она, обвивая руками шею человека, который уже стал Луисом Форетом. — Ты что, думал, что я все это ради тебя придумала? Когда мы с тобой познакомились, ты еще не любил себя так сильно.

Нет, само собой, нет.

Йеспер танцует с Ильзой, но он совсем не ревнует. Он уже видел подобное много раз. У Йеспера хороший музыкальный вкус. Он выбирает «Violent Femmes», «The Undertones», Кэта Стивенса и «Velvet UndergTound».

Человек, который уже стал Луисом Форетом, к вящей радости Каспера, одним махом выливает себе в глотку остатки аквавита. Ильза хватает его руки и поворачивается спиной. Прижимается к нему задницей. «Спотифай» с телефона Йеспера играет «Femme Fatale».

Какие воспоминания.

Она шепчет ему на ухо:

— Думаю, лучше вернуться в палатку, а то наутро голова у тебя будет трещать так, что не сможешь полюбоваться видом с Кафедры.

В ответ он говорит, что ему нужно отлить. Ласково машет Касперу и компании и старается сбросить балласт подальше, чтобы не обоссать палатку новых друзей во второй раз. Он находит ровное и довольно удобное место неподалеку. Понимает, что пьян в стельку, потому что при ходьбе его шатает. Ни медведи, ни темнота больше его не волнуют. И все же один из его страхов никуда не делся. Ильза точно что-то затевает, он слишком хорошо знает ее. Может, именно этой ночью, с опозданием в пятнадцать лет, он наконец займется с ней сексом. Но тогда всему придет конец. Он окажется у нее в руках. В ее грубых руках.

А предпочел бы остаться в своих.

Поэтому, по его словам, в этой ситуации он решает поступить наиболее разумным образом.

Заняться мастурбацией.

Если он кончит, то восстановит контроль над ситуацией. Вернувшись в палатку, он вновь обретет способность облекать мысли в слова. В ту секунду задумка представляется ему гениальной. Его просто распирает от гордости, когда он начинает дрочить! Эта дрочка — самая оптимистическая в его жизни!

Но он не учел количества выпитого. Это притормаживает оргазм: оттяжка Макиавелли приходит с опозданием. На реализацию плана уходит четверть часа, но поставленной цели он все же достигает. Он стонет и с удовлетворением извергает семя на ту самую гору, с которой предводители викингов глядели вслед отплывающим драккарам.

Не успев вытереться, он слышит за спиной голос Ильзы.

— Смотрите на меня, люди добрые: дрочу на вершине горы. Отсюда все пойдет под откос.

Она сидит в нескольких метрах выше него. Наверняка все слышала, да и видела. Стыд не такой жгучий, как меланхолия, последовавшая за оргазмом.

— Ты выглядишь весьма кинематографично, — говорит он, заполняя паузу.

— Разумеется; ты что, не помнишь, как мы вместе ходили в кино? Или ты предпочел бы, чтобы я оказалась более романтичной? Так вышло бы удобнее?

— Не понимаю, что ты хочешь сказать.

— Гляди, — говорит она, спускаясь к нему и указывая рукой в расстилающуюся перед ними темноту. — Сейчас ни черта не видно, но дрочил ты не где-нибудь, а на Прекестулене. Еще три-четыре шага, и свалился бы в пропасть. Как тебе? Завидная смерть?

— Не особо. Вот если бы я, к примеру, вцепился в тебя и утянул за собой… — говорит он, сжимая ей руку повыше локтя.

Она без труда высвобождается.

— Пойдем в палатку, — говорит она человеку, который уже стал Луисом Форетом, легонько хлопнув его по спине.

В палатке они вновь залезают в спальный мешок. Ситуация еще более неловкая, чем в первый раз. Больше они не целуются.

— Если ты хотел что-то мне сказать, — начинает она, — то сейчас вроде как самое время.

— Я?

— Ну да, ты.

— А не наоборот? Тебе не кажется, что это ты должна объясниться?

— В любом случае, объясниться должны мы оба. — Ты заставила меня украсть пятьдесят миллионов песет, а потом дала деру, и больше я о тебе ни разу не слышал.

— А сколько ты заработал на книжке, в которой вывалил мою историю? Сколько срубил бабла, растрепав всему миру, чем пахнут мои трусы? Так кто из нас выиграл от обмена?

— Не понимаю, о чем это ты.

— О! Какой ужас, что ты так со мной поступаешь! Прибереги такие приемы для других девиц. Я уже несколько лет знаю, кто ты такой, как бы ты ни прятался. К тому же ты не очень-то лестно изобразил меня в этом своем романе.

— А ты полагаешь, что достойна лучшего?

— Так, значит, ты признаешь? Признаешь, что это ты?

— Ничего я не признаю. Признай первая.

Ильза шепчет «идет» и начинает признавать. Признает, что ее слова о том, что она каждый вторник поднимается на Прекестулен, вранье. Она случайно увидела его в одном из книжных магазинов Ставангера: человек, который уже стал Луисом Форетом, листал норвежское издание своего последнего романа.

— Для писателя-анонима ты невероятно нар-циссичен, — говорит она.

Он несколько раз трет глаза, прежде чем поверить, что их встреча произошла в столь неожиданном месте.

Она признает, что пятьдесят миллионов песет на пользу ей не пошли. Она ввязалась в темные делишки, связанные с наркотой, а когда поняла, что ее могут убить, смоталась куца подальше. До Норвегии какое-то время жила в Швеции, откуда с самого начала очень внимательно следила за его литературной карьерой.

Она с первой же секунды была уверена, что это он.

— Не думаю, что кто-то другой это понял: все твои книги — это ты в чистом виде, — говорит она. — Скорее всего, потому, что никто не знает тебя лучше, чем я.

Или же потому, что все, кто его знал, умирали. Теперь она работает официанткой, возвращаться не планирует. Она следовала за ним по пятам все три дня его пребывания в Ставангере, причем так, что он ничего не заметил. Она знает, в каком отеле он живет, в каком ресторане ужинал, знает даже, что он пытался переспать с девушкой из информационно-туристического центра.

— Годы практики, — продолжает она. — Я умею быть невидимой.

О да. Пятнадцать лет в статусе невидимки.

Она ничуть не сомневалась, что, раз уж он остановился в Ставангере, то рано или поздно полезет на Прекестулен. И решила, что это наилучший момент для случайной встречи. Здесь у нее был шанс, что он согласится провести с ней ночь: в городе, полагала она, это вряд ли возможно.

Она признает, что явилась на ресепшен в его отеле, где сказала, что работает в туристическом агентстве и организовывает экскурсии на Прекестулен для испанцев. Она, дескать, хочет получить подтверждение, что ее клиент забронировал билеты на паром до Тау, о чем ее проинформировали. И без каких-либо проблем получила запрошенное подтверждение. Норвежцы — люди доверчивые.

Она признает, что взяла выходной в баре, где работала, купила самую маленькую одноместную палатку из предложенного ассортимента и села на паром, но на другой, чуть более ранний, чтобы удобнее было перехватить его по дороге к вершине.

— Ты хоть отдаешь себе отчет в том, что твой рассказ — рассказ психопатки? — спрашивает он.

— Из-за того, что хочу быть с тобой?

— Ну конечно, Ильза. Ты хочешь быть со мной, разумеется. А теперь скажи правду, скажи, чего ты от меня хочешь?

Она вздыхает. Затем поднимает руку и тянется носом к подмышке. Этот ее жест, тот жест, что так ему нравился, на самом деле нервный тик.

— Ничего особенного, только справедливости.

— И как ты понимаешь справедливость?

Ильза широко распахивает правый глаз, левый же ее не слушается и застывает, как сломанная рольставня.

— Часть доходов, которые ты получил за мою историю.

— Личные истории не имеют копирайта. У тебя нет на них никаких прав. Ты не можешь подать на меня за это в суд, как и я не могу подать на тебя за то, что мы вместе украли те деньги. Помнишь?

— Разумеется, я согласна с тем, что ты вычтешь сто пятьдесят тысяч евро: они тебе причитаются за работу, которую мы вместе проделали в двухтысячном. Накинем проценты и округлим до двухсот тысяч, я не против. Но если, предположим, ты заработал на «Девушке в желтом халате» миллион евро, то полмиллиона — мои. Мы могли бы сойтись на трех сотнях тысяч.

— Триста тысяч евро за право провести с тобой одну-единственную ночь в походной палатке. Самая невыгодная сделка в моей жизни.

— Я давным-давно могла обратиться в СМИ и растрепать, кто ты на самом деле, но только не сделала ничего такого.

— Зуб даю, что ты не сделала этого только потому, что сама не хотела, чтобы кто-нибудь из твоих наркодилеров тебя вычислил.

— Если я до сих пор этого не сделала, это вовсе не означает, что и не сделаю.

— На твой шантаж я не поддамся.

Ильза тянется к подмышке.

— Поставим лучше будильник. На рассвете думается легче, — говорит она.

Она никогда не любила долгих споров.

По словам Форета, на следующее утро их будит не будильник, а крики чибисов. Солнечный диск медленно встает над горизонтом, заливая все вокруг оранжевым сиянием; от Кафедры перехватывает дыхание. Скала над фьордом показывает, насколько они хрупки, насколько не нужны они в мире, миллионы лет творящем красоту. И что такое шесть дерьмовых романов по сравнению с этим? Он даст Ильзе все, что она просит. Сегодня она особенно прекрасна. Надела джинсы скинии и белую рубашку с высоким воротником. Кожа ее, исхлестанная ветром, сияет. Их приятели, Каспер, Йеспер и Ута, уже бродят по скале: похоже, они таки не ложились. А еще толстяк со спаниелем и семья с детишками. На часах начало седьмого, ни один турист не успел добраться до вершины в такую рань. Человек, который уже стал Луисом Форетом, больше не турист. Теперь он викинг.

Они с Ильзой подходят к краю пропасти: шесть сотен метров вниз, строго по вертикали. От головокружительной высоты захватывает дух. Свежий утренний ветерок лучше любой таблетки от похмелья.

Она с улыбкой глядит на него. И говорит:

— Луис Форет.

Он не отвечает. Никто еще не называл его этим именем.

— «Самая хитрая уловка дьявола в том и состоит, чтобы уверить вас, будто он вовсе не существует», — говорит она.

— Я тоже смотрел этот фильм[20], Ильза.

Ильза подходит к самому краю Прекестулена и откидывает голову назад, как Анн в Обидуше. Ее фигурку обвевает ветер. Человек, которого впервые назвали Луисом Форетом, оборачивается. Каспер и Ута тыкают пальцами в мобильный, готовятся сделать селфи. Йеспер, включив музыку, присел за кустом, собираясь внести свой вклад в проблему человеческих экскрементов на скале. Звучит «Elvis Costello & The Attractions». Толстяк гонится за своей игривой собакой — животное обнаружило гадюку. Дети окружил и родителей, требуя завтрак.

Слышится песня: What’s so funny ‘bout love, peace and understanding?[21]

Потом — шум сорвавшихся и бьющихся друг о друга камней.

Потом — крик.

Оглушительный крик падения в пустоту. Крик живого существа, сорвавшегося в шестисотметровую пропасть. И никто не знает, что именно произошло. Все оборачиваются и видят человека, который уже стал Луисом Форетом.

Ильзы рядом с ним нет.