Агнес

7. История Ургуланилы

Сент-Эмильон (Франция), март 2013 года

Форет утверждает, что место действия седьмого фрагмента его биографии — некий винодельческий городок на юге Франции, а время — пять месяцев спустя после того, как он пустился в бега, покинув Нату и Анн-Мари. Он говорит, история эта начинается со слов женщины, которая сообщает, что радиатор в ванной комнате гостиничного номера, древний шумный рыдван, включаясь, звучит в точности как «Рапсодия в стиле блюз» Гершвина. Он говорит, этого будет достаточно, чтобы составить некоторое представление об этой женщине.

Она изучала искусство в колледже Святого Мартина. Она упомянула об этом, едва они познакомились. Она потягивала бордо по девять евро за бокал. Он поинтересовался, богатенький ли у нее папочка, и она рассмеялась.

Теперь, в гостинице, она кажется ему такой высокой, что он пугается. Он ощущает себя в шкуре Клавдия в сериале «Я, Клавдий», которого вынуждали жениться на женщине огромной, как лошадь. Он предполагает, что она тоже чувствует его замешательство, но, должно быть, уже привыкла к подобной реакции. Она возвышается над ним на несколько сантиметров, причем даже теперь, босиком.

По его словам, когда она тем вечером слезла с табурета у барной стойки, где они познакомились, взгляд человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, совершил путешествие в один конец, как на канале «Дискавери». Занятный эффект, потому что, пока она сидела, выглядела вполне себе нормальной девушкой. Нет, он не хочет сказать, что она ненормальная, что она монстр или вроде того, потому что все совсем не так. Можно даже утверждать, что у нее красивое лицо. Если, конечно, удастся его рассмотреть.

В гостиничном номере она набирает ванну. Вода горячая, чуть не кипяток, так что человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, чувствует жар даже из соседнего помещения. И размышляет о том, что ей наверняка необходима вода более горячая, чем другим людям: прогреть такой длины конечности — вовсе не шутка. До кончиков пальцев кровь добирается, но на это требуется время. На улице льет дождь, на темных пустых улицах холодно. Сбор винограда закончился несколько месяцев назад, и городок затих, умирая от скуки. Таким он нравится ему больше. К тому же сейчас все подешевело. Если бы город кишмя кишел туристами-толстосумами, которые только и делают, что дегустнруют вина и сплевывают, он бы удрал оттуда, уверяет он, — ну да, именно что удрал.

Высокая девушка в баре сказала, что хочет увидеть монолитную церковь Святого Эмильона. Это единственная причина, по которой она решила здесь задержаться, вино ей до лампочки. Она говорила это, потягивая бордо — гоняла его во рту, на дув щеки, что выглядело несколько пошловато. Еще она упомянула, что ей нравятся вещи, состоящие из цельного куска, как та церковь. Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, в ответ на это сказал, что в таком случае он ей точно не понравится. Ну, сказала она, монолитная церковь высечена в скале, и уникальной ее делает интерьер. Тут до него дошло, что все уже решили за него.

Это решение и привело ее в ванну его гостиничного номера. В данный момент он раздумывает над тем, поместится ли она там с ногами такой длины или же заденет радиатор и тот свалится в воду. В этом случае древний обогреватель начнет исполнять «Рапсодию в стиле блюз» на подводных амперах. Вот тогда все и накроется.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, прожил в Сент-Эмильоне уже неделю, но монолитную церковь пока не посетил. Ему это и в голову не приходило. Зато он посетил несколько винных погребков, куда пускали бесплатно. В винотеках его уже заприметили: знали, что он дегустирует, но ничего не покупает. Причем знали с самого начала, потому что вино он не выплевывал, просто глотал, не пытаясь распробовать.

Немного странно, когда незнакомая женщина идет с тобой в номер и собирается принять там ванну, разве что она уже успела заняться с тобой сексом. Однако первое, о чем она спросила, войдя в номер, — можно ли принять ванну. Он ответил: а почему нет? Он полагал, что за ванной последует секс. Едва она разулась, он заметил, что ноги у нее пахнут. Так что, по его словам, принять ванну было явно неплохой идеей.

Для посещения монолитной церкви требовалось купить билеты в туристическом бюро. Туда, дескать, попасть можно только с экскурсией и так далее и тому подобное. В общем, просто взять и пойти туда нельзя. Он был в курсе, хотя идти туда вообще не собирался. Неделю проторчав в таком маленьком городке, знаешь о нем почти все. Еще немного, и начнешь окликать людей по имени. Хотя жителей этого городка приятными не назовешь.

Человека, которому предстоит стать Луисом Форетом, приводит в изумление то, как она прибирает к рукам его номер. Рюкзак ее красуется на круглом статике; одежда лежит на его бумагах. Он даже видит трусики — ровно на том месте, где утром, покидая гостиницу, а с ней и город, он оставит владелице отеля написанное на плохом французском письмо.

Может, он слишком медлил, чересчур неторопливо пил свой бокал вина grand cru classé в баре возле монолитной церкви. А может, и нет. Вероятно, было естественно потратить столько времени, учитывая, что колокол пробил четыре раза, а он весь день ничего не ел. Однако дело в том, что, когда они добрались до офиса турагентства, все билеты оказались распроданы. Или в том, что экскурсий в тот день уже не предвиделось. Или в чем-то еще. Потому что он не из тех, кто лучше всех на белом свете говорит по-французски, да и городок этот явно не претендует на первый приз в конкурсе на проявление симпатии.

Ургуланила. Точно. Так звали великаншу, на которой женили Клавдия в сериале «Я, Клавдий». И все над ним потешались. Он задается вопросом, а не потешается ли в данный момент кто-нибудь над ним, воображая, как будет выглядеть соитие с его собственной Ургуланилой. Кто знает, может, это и вправду смешно. Он сейчас не знает.

Она немного разозлилась. Ургуланила. Она ужасно разозлилась, узнав, что они остались без билетов. Если б ты не застрял там со своим бокалом! Но что в таком случае было бы, знать она не могла. Ведь билеты на сегодня могли закончиться еще вчера. Или же в церкви во время экскурсии на голову им мог свалиться один из монолитных камней. Или же устроенный джихадистами теракт наглухо замуровал бы их под землей, оставив в объятиях клаустрофобии. В последние месяцы человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, старался не грузить себя вопросами типа: а что было бы, если бы ты прикончил бокал чуть пораньше? По его словам, когда ты сам задаешь себе вопросы, хуже всего то, что самому и приходится на них отвечать.

Гостиница его — в трех минутах ходьбы от монолитной церкви. В Сент-Эмильоне все расстояния короче ног Ургуланилы. На стульях развешено белье человека, которому предстоит стать Луисом Форетом. Ее позабавил такой способ сушить белье. А где ж еще ему сушить эти тряпки? Сейчас зима, на улице дождь, влажно, балкона в номере нет, только окно без маркизы и с кривыми ставнями, которые все равно не закрываются. А еще ее позабавил элемент декора в виде косухи — жесткой, из керамики или чего-то подобного, которая по воле хозяйки стоит в комнате. Может, она байкерша и ни разу в жизни не останавливалась в гостинице? Хотя это и гостиницей-то не назовешь, скорее просто дом с садом, где сдаются комнаты. В гостинице должна быть стойка администратора, разве нет? Однако для него кожаная куртка не из кожи — вещь очень полезная, на нее удобно повесить сушиться промокшее пальто. Он ставит эту штуку возле обогревателя. Потом включает Джорджа Гершвина — и готово. Еще в номере имеются китайская ширма и белый в черную крапинку комод. Городишке не светит приз в конкурсе на симпатию, а комнате — в конкурсе дизайна интерьеров.

— И что теперь? — спросила она, выйдя из турагентства.

В смысле что теперь?

Ему-то эта монолитная церковь вообще до лампочки. Он сказал, что пойдет за компанию, да и то еще до того, как она поднялась. Он ей это сказал, пока она сидела на табурете. Возможно, встань она на ноги раньше, все сложилось бы не так. (Однако, по его словам, он все еще старается воздерживаться от вопросов типа: а что, если бы она встала на ноги чуть раньше?)

Ургуланила в ванной комнате что-то напевает. В ванну она пока что не влезла, на самом деле она вообще еще одета. Он в курсе, потому что она ходит туда-сюда, копается в своем рюкзаке. Все больше трусов и лифчиков оседает на его бумагах. Она мурлычет «Common People», и ему это нравится. У них обоих, похоже, вертится в голове эта песня с того момента, как они познакомились.

А теперь, сказал он ей, закрыв за собой дверь турагентства, мы можем заняться чем угодно, но при условии, что недолго: через два часа спустится кромешная ночь, и ты уже не найдешь здесь ничегошеньки, даже милдью. Ургуланила понятия не имеет, что такое милдью, но это не важно, она ее всяко не найдет. Дерьмовая получилась метафора.

Когда Ургуланила обнаруживает наконец пузырек с солью для ванны, взгляд ее цепляется за его книги на прикроватной тумбочке, она берет их и листает. «О чем я говорю, когда говорю о беге». «Музыка случая». Она спрашивает: это что, книги, которые он читает? По словам Форета, в ответ он интересуется, неужели она думает, что книги лежат на тумбочке исключительно для того, чтобы ими хвастаться. «Не думаю, — говорит она, — что не прочитать Остера и Мураками — повод для хвастовства».

Он отвечает, что каждую из них прочел не меньше полудюжины раз.

Уже за пределами офиса турагентства она сказала, что, поскольку он в ее глазах — знаток Сент-Эмильона, пусть тогда отведет ее в свой самый любимый уголок города. Его любимый уголок Сент-Эммльона не главная площадь с террасами под сенью буков, с навесами и брусчаткой; не узкая эспланада, ведущая к колокольне монолитной церкви и ресторану с двумя мишленовскнми звездами; не средневековый монастырь, где подают игристое вино. Его любимый уголок Сент-Эмильона — свалка, старинные развалины неподалеку от гостиницы. Добраться туда непросто, но оно того стоит. Это не дом, а скелет: окно, теперь представляющее собой пустоту в обрамлении камней, и стена метров восьми в высоту; в стыках между камнями — мох и невзрачные цветочки, самозабвенно опыляемые насекомыми; внутри все поросло сорняками, но кое-где еще можно различить ступеньки, внутренние перегородки и то, что, судя по всему, было дымоходом.

Она спросила: и чем тебе нравится это место? Она говорит: а чем тебе приглянулись эти книги? Почему человеку нравится то, что ему нравится? Он что, на самом деле обязан тратить время на подобные разъяснения?

Но все же он это делает, он тратит время: говорит, что из одной из тех книг он узнал, что можно пробегать семьдесят километров в неделю, то есть триста километров в месяц, что, в свою очередь, означает около трем тысяч шестисот пятидесяти километров в год. Он объясняет ей, что место, которое было его домом, находится примерно в четырех тысячах километрах пешего хода от Москвы. Что, в свою очередь, означает, что за один год и три месяца он может добежать до Москвы, каковую цель себе и поставил.

— А что теперь? — спрашивает она.

— В смысле что теперь?

Это место, заброшенный участок, нравилось ему, потому что он представлял, как жили в этом доме сколько-то лет тому назад. Тридцать? Сто? Восемь? Невозможно определить, как долго простояли эти руины. Он воображал, где, в какой части этого дома, занимались любовью, в какой любовь разлеталась вдребезги, где жильцы узнали, что началась война, а где о том, что она закончилась, — да и которая из войн: война в Германии, Пруссии, Британии, Испании? — где рожали, где уходили в мир иной. Здесь жили истории призраков.

— Все истории любви — истории призраков, — сказала она.

И это она сказала не кому-нибудь, а ему.

Другая книга учит его быть отважным, учит не поворачивать назад: герой получает наследство, садится в машину, заводит мотор и отправляется в путь, он будет путешествовать до тех пор, пока у него не закончатся деньги. В общем, что тут еще скажешь, такой план видится ему непревзойденным.

А она ему говорит, что в этом плане как таковом ей видятся кое-какие пробелы.

— Например?

— Ну не знаю, — говорит она, — а потом?

— А что потом?

Она спрашивает, не пустит ли он себе пулю в лоб, когда добежит до Москвы.

Он же говорит, что это ему неведомо, что самоубийство само по себе его не особенно привлекает и что к тому времени он надеется найти какую-нибудь мотивацию.

Она говорит, что, возможно, она и есть та мотивация.

Он смеется, а потом говорит: я пошел готовить пули.

По словам Форета, в ту секунду над заброшенным участком появилась полная луна, и в ее призрачном свете ему удалось разглядеть нос Ургуланилы: прекрасный, идеальных пропорций. Один из самых красивых носов, что доводилось ему видеть, разве что он не был полностью уверен, считал бы он так, если б этот нос оказался перемещен на другое тело, нормальное, как он говорит, тело. А ее вагина? Какая, интересно, у нее вагина, призадумался он, по словам Форета. Какого она размера? Черная дыра, в которой мужчина поместится весь, целиком, как в одном эротическом рассказе?

В гостинице она непременно желает ему показать, что читает сама.

Можно подумать, ему это интересно. Ему-то вообще отлично, даже очень удобно перечитывать одни и те же книжки. Порой ему уже не нужно смотреть на страницу: он закрывает глаза, и абзацы просачиваются сквозь веки, проникают прямиком в мозг.

— И что теперь? — спросила она на заброшен ном участке.

В смысле что теперь?

Без малого пять месяцев человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, бежал в Москву, но не продвинулся дальше западной части Франции, однако и у нее дела обстояли не многим лучше. Она шла из Лондона. Потеряла там работу и, чтобы отвлечься, решила пешком вернуться домой, в Леон. Переправилась на пароме из Дувра в Сен-Назер, это неподалеку от Нанта; в Сен-Жан-Пье-де-Пор ей предстоит выйти на Путь Сантьяго. Ты работала в Лондоне, а путешествуешь с одним рюкзачком? Она пояснила, что отец арендовал грузовик, чтобы перевезти все остальное.

Богатая девочка из тех, кто звонит папочке, как только увидит на стене таракана. А этот рюкзачок — сколько же трусиков в него влезает!

В данный момент все они лежат на его столе, а книга погребена под ними. Такое впечатление, что Ургуланила таскает с собой только трусы и книгу.

А теперь, сказал человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, находясь на пустом заброшенном участке, если хочешь, можешь переночевать в моем номере, там есть диванчик, одну ночь я могу поспать и на нем.

Она обрадовалась: каждый день при помощи планшета она бронировала себе номер, на эту ночь — в Либурне, только эту бронь она потеряет, потому что идти туда пешком в кромешной темноте она боится. Начинало накрапывать. Она не предполагала, что так задержится в Сент-Эмильоне, кроме того, если она останется на ночь, то на следующий день может снова попытаться посетить монолитную церковь. Он сказал: ну да, конечно, а сам в это время думал, не попытать ли счастья с этой вагиной, сконцентрировавшей в себе, быть может, все гравитацию вселенной.

Она ему говорит: забудь ты об Остере и Мураками, смотри сюда, вот что сегодня носят! А он ей в ответ говорит, что у него уже пять месяцев тотальный детокс: ни мобильника, ни телевизора, а мода вообще его не интересует. Ургуланила протягивает ему книгу со стола. Точнее, швыряет на кровать — он растянулся именно на кровати, как будто хотел дать понять, что сказанное им относительно намерения спать на диване не следует рассматривать в качестве необсуждаемого пункта договора.

— Понимаешь? Это же невероятно, — говорит она, пока они преодолевают несколько метров, отделяющих руины от отеля, — наше с тобой полнолунное совпадение, некое прозрение, какая-то средневековая нераздельность. Сколько шансов, что два таких пеших путешественника, как мы с тобой, пересекутся в современном мире? Это ж просто роман Кальвино, эпизод современного крестового похода…

Заткнулась бы лучше, с этими ее пошлыми определениями, промелькнуло в его голове, по словам Форета. Ему ничего подобного не кажется. Ничего из того, о чем она тут говорит. Ему видится в этом скорее чисто математическая задачка: если один поезд идет по направлению к Москве со скоростью шестьдесят километров в неделю, а другой, нагруженный трусами, движется из Лондона и при этом останавливается у каждой встречной монолитной церкви, в какой точке они пересекутся?

Скажем так: едва увидев обложку книги, он позеленел. Кровь приливает к пальцам, но на это требуется время. В данном конкретном случае на это уходит целый триместр.

— Это псевдоним, — говорит она, — никто не знает, кто он: на клапане вместо фотографии автора стоит Икс, как у…

— Томаса Пинчона. — Он заканчивает фразу за нее.

— Окей, молодец, — говорит она, — полистай, пока я лежу в ванне, вот увидишь, книга не оставит тебя равнодушным. Это необычно, неожиданно…

Немыслимо, невероятно.

Как отличить смертельный удар от удара несущественного посреди удара судьбы? Шум один и тот же. Смертельный удар порой не сталь громоподобен. Заглушенный музыкой Джорджа Гершвина в исполнении оси вентилятора обогревателя, он звучит как сухой толчок. Чпок. Стук почти металлический. Покрытый кожей череп есть не что иное, как еще один ударный музыкальный инструмент. Нет времени закричать, нет времени вообще ни на что. От падения до смерти не проходит и секунды. Лаже если ростом ты — метр девяносто.

А потом ты входишь в ванную и видишь эту картину. Слишком длинное тело в стишком короткой ванне. Неподвижное. Мертвое. Перебор эмоций за одну ночь. Кровь, по словам Форета, побежала по его жилам быстрее, чем когда-либо, того и гляди доберется до Москвы раньше него.

Смерть в последнее время так и ходит возле него кругами, но тело Ургуланилы — первое мертвое тело, представшее глазам человека, которому предстоит стать Луисом Форетом. Первый покойник. Покойница, размеры которой только добавляют патетики этому зрелищу. Хотя поза, в которой она застыла в ванне, не очень-то отличает ее от мухи с лапками кверху. Крови нигде нет. Он прощупывает ей левую грудь, надеясь обнаружить там сердце. Он и представить даже не мог, что у Ургуланилы такая объемная грудь. Возможно, она и не столь велика, когда есть сексуальный мотив, но когда ты стремишься почувствовать биение сердца, молочная железа уподобляется яичному лотку в студии звукозаписи — заглушает все звуки. Или же все дело в том, что концерт окончен.

Он вцепляется в руку, погруженную во все еще теплую воду: пульса не находит, но, по его словам, в таких делах он полный ноль, даже градусник поставить не в состоянии. Он окликает ее. Пытается назвать по имени. Он назвал ее Ургуланнлой. Говорит: проснись, Ургуланила. Проснись, чтоб тебя. А сам д умает, что последнее, чего сейчас не хватает, так это обидеть ее придуманным им прозвищем. И думает о том, что вышло бы даже забавно, если бы она сейчас сложилась пополам и злобно бросила ему в лицо: какого хрена ты меня так назвал?

Ургуланила, ты и понятия не имеешь, что сделала для меня с этой своей книгой. Ты не можешь сейчас умереть. Не сейчас.

Карие глазки-булавки Ургуланилы пялятся в кафельную плитку с керамическим крючком для полотенец. Он просит ее подождать, не умирать, пока она не прибудет в Либурн. Убеждает ее в том, что умирать в чужом гостиничном номере — дурной тон. Тем более если ни хрена не знаешь хозяина этого номера. Он дает ей пару пощечин. Потом еще одну. Хлещет со злобой. Даже с яростью. С удовольствием. Отвешивает пару таких оплеух, что мертвого поднимут. Только она не реагирует.

Придется обратиться за помощью. Теперь уже точно.

Он кидается на улицу, однако дождь разошелся не на шутку и льет как из ведра. Не успел он добежать до калитки, только садик пересек, но промок так, что с головы капало. В гостинице никого нет, это он и так знает. Хозяйка здесь не живет. Она где-то далеко, вместе со своим мотоциклом. Чтобы поговорить с ней, нужно предварительно договориться, записаться на прием, как к дантисту.

Теперь он на площади у входа в старый город, за которым движение транспорта уже ограничено, там, где выгружаются из автобусов туристы, приезжающие на денек из Бордо. Булочная на площади, та, что зимой работает дольше остальных во всем Сент-Эмильоне, хранит в полумраке забытые багеты и зачерствевшие круассаны. Восемь часов вечера. Ну и кому только может прийти в голову умереть в такое время и в столь отвратительную погоду!

Он обегает мощеные улочки — ни единого огонька в домах. Чертов городишко! В этой жалкой дыре можно преспокойно протащить в восемь вечера по улице труп, и никто ничего не заметит.

Погоди-ка, погоди. Ну-ка повтори, что сейчас сказал.

Чертов городишко!

Нет, не это, другое.

В этой жалкой дыре можно протащить…

Нет, нет, нет. Ты этого не сделаешь. Даже не думай!

Хотя…

Хотя попробуй-ка объяснить, что делает незнакомка, обнаженная и мертвая — последнее является немаловажной подробностью, — лежа в ванне твоего гостиничного номера.

Нет, попробуй-ка лучше объяснить, что делаешь в этой гостинице ты.

Представь, что будешь отвечать на вопросы полиции.

Итак, вы живете в Сент-Эмильоне один. Точно так, офицер. И целью вашего визита является туризм. Не совсем так, офицер. Ах вот как? И какова ваша цель? Я остановился здесь по пути в Москву, офицер. По пути в Москву? Да, я ушел из дома пять месяцев назад и теперь бегу в Москву, офицер. А, понятно! А это может кто-нибудь подтвердить? Не совсем, офицер, поскольку я ушел из дома, не поставив об этом в известность членов своей семьи. А девушка, которая умерла в вашем номере, была вашей подружкой? Нет, офицер, я буквально только что с ней познакомился. A-а, понятно! Случайная сексуальная связь, не беспокойтесь, здесь, во Франции, мы с пониманием относимся к такого рода историям. Тоже нет, офицер, мы не занимались сексом, она просто-напросто воспользовалась моей ванной, потому что от нее не очень хорошо пахло, особенно от ног. A-а, так у нее пахли ноги, понятно! Так, значит, это она прибыла в Сент-Эмильон в туристических целях… Нет, офицер, она пришла пешком из Лондона. Из Лондона? Да, офицер. И ваши пути пересеклись. Именно так, офицер. И вы пригласили ее в свой номер, чтобы она приняла ванну. Вижу, что вы начинаете понимать, офицер. Но если она мылась не под душем, то как же она упала? Этого я не знаю, офицер, думаю, это произошло, когда она забиралась в ванну, сам я в это время отвлекся, был погружен в книгу, которую, как оказалось, сам и написал, и ее опубликовали, и за пять месяцев вышло уже десять тиражей, к тому же на английском, понимаете, что это означает? Но я этого не знал, книгу показала мне она, офицер. Так, так, так, давайте-ка соберем вместе, что мы имеем: вы утверждаете, что вы — известный писатель, который бежит в Москву, хотя никто об этом не знает, и случайно встретили женщину гигантского роста, которая, в свою очередь, идет пешком из Лондона к себе домой в Испанию, и вот, несмотря на то, что вы совсем не знакомы, вы приглашаете ее в свой номер принять ванну, потому что у нее пахнут ноги, и именно она доводит до вашего сведения, что вы известный писатель, потому что до тех пор вы абсолютно ничего об этом не знали, так вот, именно она показывает вам книгу, которую вы сами написали, но никогда раньше не видели, а затем, несмотря на то что она принимала ванну, а не душ, она падает и умирает у вас в ванне, где до сих пор и лежит голая, со следами ваших пальцев на одной груди, на запястьях и, наконец, с отчетливым отпечатком обеих ваших рук на обеих ее щеках. Именно так, офицер, точно так, вы отлично все поняли: Vive la pólice![19]

Принудительные работы на острове Дьявола — меньшее, что ему светило.

Он идет назад. Его одежда в три раза тяжелее, чем в то время, когда он покинул гостиницу. Он бежит по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Спотыкается о последнюю, чуть не расквасив себе лицо. Только этого не хватало. Входит в номер: дверь не заперта, даже приоткрыта. Он не помнит, чтобы оставил ее так. На мгновение ему представляется, что трупа там нет. Что он исчез. Возможно, это был лишь краткий эпизод каталепсии. Или что-то в этом роде. Он же не врач. Возможно, она слышала все его оскорбления, обиделась и ушла. Он ведь ее не знает, ни черта о ней не знает, и вообще, это она была обязана обо всем ему рассказать сразу же, в тот же день, когда они познакомились: «Привет, меня зовут Ургуланила, и я каталептичка».

Ну конечно. Конечно, она была обязана.

Или, по крайней мере, нефиг было припираться к нему в номер, чтобы искупаться.

С каталепсией — в Либурн.

Чертова монолитная церковь, если б им удалось туда попасть, она бы сразу и свалила.

Он и сам мог бы отправиться с ней в Либурн. Всего-то восемь километров отсюда.

Может, она как раз уже дошла, она уже там, потому-то дверь и приоткрыта…

Но нет, куда там, ее гигантское тело все еще лежит в ванне. О господи! Разве нельзя быть чуть-чуть поменьше?

Первым делом, по словам Форета, он оборачивает кисти ее трусами. Очень хорошо оборачивает. Настолько хорошо, насколько это можно сделать трусами, ведь у них дыры со всех сторон. К счастью, трусы большие. Хоть какая-то польза от ее габаритов.

Важно не оставлять отпечатков на трупе, но подумать об этом надо было прежде, чем хлестать ее по щекам.

Руками в перчатках из трусов он тащит ее из ванны. Тело трижды выскальзывает из рук. Вот же черт, не будь она к тому времени уже мертва, после такого точно умерла бы.

Падая в третий раз, она стукается ртом о край фарфоровой ванны, и от зуба откалывается половина. Вот дерьмо, придется вылавливать из воды кусок зуба. Теперь, со сколотым резцом, лицо девушки даже немного пугает. Ургуланила. Бедный Клав-клав-Клавдий.

Он не может сказать, сколько весит эта женщина. Точнее, труп. Сто кило, если не больше Он ее одевает. Делает это с облегчением, так как с трудом выносит ее наготу. В его мыслях у нее была не бледная кожа, пахучие ноги и мясистая вульва, а оголенные внутренние органы. В его мыслях, по словам Форета, она была вывернута наизнанку. В его мыслях ее нагота представала освежеванным кроликом.

Но одевает ее он по другой причине. Он ее одевает, чтобы вытащить на улицу, причем сделав вид, будто она упилась вусмерть. Не то чтобы это самый удачный план на свете и не самый оригинальный, но все же план. В конце концов, он же сейчас не где-нибудь, а в Сент-Эмильоне, разве не так? В чертовом винодельческом городишке.

Разумеется, этот план не подразумевает ее наготы.

Одев ее, он сует в рюкзак все ее пожитки, за исключением книги, бумажника, паспорта и двух пар трусов, которыми обмотал руки. Он их сожжет потом, где-нибудь подальше отсюда. Подыщет по дороге гостиницу с камином в номере, даже если придется переплатить.

К тому же он разбогатеет. Пока же двое трусов необходимы для того, чтобы перетащить ее, не оставляя отпечатков. Не оставляя еще больше отпечатков. Он надеется, что если кто-то их и увидит, то издалека, и подходить не станет. Тащить на себе пьянчужку ростом метр девяносто, возможно, несколько необычно, к тому же в перчатках из трусов…

И все же.

В любом случае, все идет наперекосяк с самого начала. Оказалось, что тащить ее невозможно, она слишком тяжелая. Черт, мог бы и раньше догадаться: ты способен перемещать то, что меньше тебя, но очень трудно провернуть то же самое с чем-то гораздо большим. Он пытается в четвертый, в пятый раз, но безуспешно, а силы уже практически оставили его.

И что теперь?

Теперь пути назад точно нет. Поди объясни хоть кому-нибудь, зачем ты вытащил тело из ванны и одел его. Черт, примут еще за хренова некрофила.

В общем, как ни крути, ничего другого не остается. Он взваливает ее себе на спину. Придется рискнуть. Вся надежда на то, что жители города-призрака так и не высунут носа на улицу. В противном случае ему светит тюрьма. Это будет конец. Цепочка идиотских решений. Такое бывает, не правда ли? И надо же — как раз в ту минуту, когда узнаешь, что ты — последнее на данный момент издательское чудо.

Он пока не знает, закончит ли свои дни в тюрьме. Зато четко понимает, что навсегда останется инвалидом, заработает грыжу, непоправимые повреждения позвоночного столба, наживет горб. Поэтому он взваливает покойницу на правое плечо, предпочитая лишиться слабой руки, рюкзак — на левое. Его крестный ход исполнен отчаяния, и, как и предшественнику, ему случается падать. От дождя все тяжелее и труднее, но он превозмогает себя.

Превозмогает самого себя, думая о книге. Десять изданий на английском!

Превозмогает самого себя, напевая «Common People». Не останавливается подумать о том, что Ургуланилу ждала долгая жизнь, что наверняка есть кто-то, кто будет тосковать по ней, тосковать по ее длинноруким объятиям.

По словам Форета, в какой-то момент он сказал себе: черт, она умерла, прояви хоть каплю уважения. А много ли уважения проявила к нему она, откинув концы в его ванне? А?

Он добредает до своей свалки, любимой свалки, спасительной свалки; она все там же, никуда не делась, все с теми же лишайниками, теми же серыми цветочками, той же стеной, тем же дымоходом, теми же восемью метрами высоты, без дверей и отверстий, кроме того, что когда-то было окном, а теперь — всего лишь дыра, в которую он и бросает тело Ургуланилы.

Циклопических размеров тело плюхается с глухим ударом. Пол вздрагивает, отзывается коротким «бум» возле того места, где когда-то в очаге потрескивал огонь. Очаг, возможно, тоже разгорался под сопровождение Джорджа Гершвина. Потом он туда же зашвыривает рюкзак, и тот скрывается в зарослях. Теперь у нее не будет недостатка в трусах. Трусики-перчатка с его правой руки срываются, решив последовать за теми, что лежат в рюкзаке. В свете полной луны он наблюдает, как спускаются трусы — по словам Форета, никогда прежде это выражение не было в такой степени лишено эротизма, — в полете мимикрируя под стаю скворцов.

По дороге в гостиницу он выкуривает две сигареты подряд и решает, что чрезвычайно важно хоть немного поспать, если, конечно, получится. Но не слишком долго. Так, вздремнуть малость. Кто знает, сколько времени потребуется на то, чтобы найти в руинах мертвое тело. Может, в Сент-Эмильоне есть еще какой-нибудь поклонник этого заброшенного места. А может, и нет. Могут пройти годы и десятилетия, пока кто-нибудь не наткнется на тело. Есть вероятность, что кости Ургуланилы смешаются с захороненными там останками какого-нибудь потомка Алиеноры Аквитанской и в один прекрасный день их обнаружат, как будто в катакомбах какой-нибудь монолитной церкви.

Хотя он далеко не уверен, что эта пресловутая церковь представляет хоть какой-то интерес. За неделю пребывания в Сент-Эмильоне он даже не потрудился ее посетить.

Несколько часов сна. Потом он берет со стула высохшую одежду, снимает с керамической куртки пальто. Бросает в почтовый ящик хозяйки конверт с пачкой банкнот, достаточно толстой для того, чтобы оплатить недельное проживание и немного сверху. Хочет остаться в ее памяти благодарным клиентом.

Туда же он опускает письмо, написанное им от руки на корявом французском. На любезном корявом французском. По словам Форета, трудно не быть любезным на языке, которого не знаешь. Невежество отличается любезностью.

Но Ургуланила невежественной не была. Возможно, как раз поэтому ей не удалось в полной мере понравиться человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом. Возможно, женщины, которые знают больше, чем он, внушают ему страх.

Возможно, он всего лишь закомплексован.

По словам Форета, он снова пускается в бега, только в противоположную сторону. Теперь он уже направляется не в Москву, теперь он бежит на запад, в аэропорт Бордо. Ему нужно поскорее сесть в самолет, который полетит в Швейцарию. Потому что он хочет оказаться как можно дальше отсюда. Потому что любой, кто видел их с Ургуланилой тем вечером гуляющими по городу, никогда не забудет облик этой огромной женщины и, что вполне возможно, его тоже.

Но прежде всего он горит желанием увидеть то, что ожидает его в Цюрихе. Он хочет узнать, существует ли счет на его имя в соответствии с условиями договора, подписанного Девушкой погоды и времени, когда она переработала содержимое папки с начитанными для Шахрияр рассказами и продала их агентству.

Где-то под Либурном он вспоминает, что забыл про осколок зуба в ванной.

Идеальное преступление, ничего не скажешь. Где-то под Либурном он думает, как устроилась Ургуланила в новом доме.

Она же сама сказала: все истории любви — истории призраков.

Однако далеко не всегда эти истории дают время хотя бы на то, чтобы заняться сексом.