Агнес

3. История Азии

Задар (Хорватия), май 2012 года

По словам Форета, будет правильно, если третий фрагмент его биографии совершит еще один прыжок во времени и остановится в точке, расположенной на оси времени спустя год после того, как Шахрияр внезапно ослепла на острове Идра. По его словам, начать следует с приглашения прочитать курс лекций в университете Задара, в великолепном здании на берегу Адриатики, что, вообще-то, не назовешь самым великим шансом для его карьеры, это всего лишь неплохой шанс провести несколько дней подальше от жены и дочки. Переместив его в Задар, повествование должно продолжиться упоминанием некоего не до конца понятного ему порыва, побудившего его прогулять первый рабочий день. Контактным лицам в университете он сообщает, что заболел, или же не очень хорошо себя чувствует, или еще что-то в этом роде, и теперь вместо того, чтобы проводить семи нар, он идет на автовокзал и покупает билет до национального парка «Плитвицкие озера». По его словам, делает он это по той причине, что может себе позволить: знакомых в Задаре у него нет, в лицо его никто не знает, ни один человек не имеет ни малейшего понятия, чем он на самом деле занят: болеет в квартирке со слуховым окном под крышей или же сам себя отпустил на экскурсию. Преимущества анонимности обрели для него слишком очевидный вес, чтобы этим не воспользоваться. Как и презрение к преподаванию как таковому, к банальности повседневности. Все, что может быть положено на бумагу, затем записано на кассету и направлено Шахрияр по почте, представляется ему достойным реализации.

По его словам, об обмане он не жалеет. Та ложь имела своим последствием знакомство с девушкой, названной именем части света. То вранье превратит его в Луиса Форета. Возможно, скажи он тогда правду, никогда бы не стал никем, кроме как университетским преподавателем. Хотя могло быть и так, что иная дорога все равно привела бы его к этому. О чем он уже никогда не узнает. Дело в том, что в Хорватии он обнаружил, что может врать, не испытывая по этому поводу никаких сожалений. И что неправда довольно часто влечет за собой дивные последствия.

Без той лжи у него не нашлось бы времени взглянуть на озера, он не услышал бы наркотически завораживающего плеска воды, он не увидел бы всю эту зелень, ту первозданную зелень, которая предшествует мобильникам, депрессии, войне. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, оказавшись на Плитвицких озерах, не чувствует себя европейцем; он скорее чувствует себя индейцем племени шошонов из Йеллоустоуна, говорит он, племени банту из окрестностей водопада Виктория, из времен задолго до портативных компьютеров, задолго до кассетных магнитофонов размером с тостер, задолго до наручных часов и автомобилей, на которых можно вернуться обратно в Задар.

Спустя четыре часа очереди на борт суденышка, связующего верхние озера с выходом из парка, сделались километровыми. И это не гипербола: они и вправду растянулись на несколько километров. Суденышко-то маленькое, на борт берут не больше полусотни пассажиров. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, трясет рукой с зажатым в ней билетиком на последний автобус в Задар. До автобуса максимум двадцать минут. Смеркается; в окрестностях парка есть пара-тройка гостиниц, но он видел объявления возле дверей: свободных номеров нет. Стоит опоздать на автобус, и он окажется в весьма затруднительном положении.

Семейство итальянцев в очереди перед ним — худосочный папаша, пышнотелая мамаша, двое ребятишек лет восьми или десяти — распевает детскую песенку.

Un elefante si dondolava sopra il filo di una rag-natela.

Очередь движется со скоростью слона, который балансирует на сотканной пауком паутине.

Е rítenendo la cosa interessante andó a chiamare un altro elefante.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, быстро перебирает доступные ему опции.

Due elefanti si dondolavano sopra il filo di una ragnatela.

а) Опция простая: в заметках мобильного есть телефон университета. Однако это не годится. Как объяснить администрации, что застрял на Плитвицких озерах, если он только что сказался столь больным, что полкилометра от квартиры до факультета превратились для него в непреодолимое препятствие?

Мальчики хлопают в ладоши, отбивая такт.

б) Опция рискованная: пойти пешком; интересно, докуда он доберется. По дороге сюда, сидя в раздолбанном автобусе, где некий мужчина позади него, распространявший вокруг зловоние, разговаривал сам с собой и при этом хватался за подголовник кресла впереди, заодно дергая Форета за волосы, он заметил несколько загородных гостевых домов. Однако дневной свет скоро померкнет, а на дороге нет ни обочин, ни освещения.

Худосочный отец итальянского семейства приплясывает. Сперва тянет один носок, потом прыгает, меняет в воздухе ноги и выставляет вперед другой. Пышнотелая женщина весело смеется.

в) Проблема: он обещал возместить пропущенное сегодня занятие завтра, в девять утра. Возле гостевых домов нет автобусных остановок, так что он будет вынужден рано, до рассвета, отправиться пешком обратно до Плитвицких озер. Выходит, если его не собьют по дороге туда, то уж точно собьют по дороге обратно.

Quattro elefanti si dondolavano sopra il filo di una ragnatela.

г) Решение проблемы: ехать автостопом. Сама мысль об этом лишает его спокойствия. По его словам, как только он теряет спокойствие, его тут же захлестывает гнев, вызывая не знакомую прежде агрессию. Счастливцы, довольные жизнью, выводят его из себя.

Е ritenendo la cosa interessante andarono a chia-mare un altro elefante[10].

Счастливцы хреновы.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, щелкает пальцами.

— Может, вы, в конце концов, заткнетесь? Хоть когда-нибудь, хоть на гребаную минуту?

Худосочный папаша застывает в танце как замороженный, с вытянутым вперед носочком. Толстуха шипит, как персидская кошка:

— Scusi?[11]

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, сообщает итальянцу, что его любовь к слонам и так очевидна, вовсе не обязательно терзать окружающих песней.

Все разговоры мгновенно стихают; человеческое существо, по словам Форета, сохраняет свой природой заложенный инстинкт фиксировать любое изменение в поведении стада. Тихий гул голосов пробегает по зигзагообразной очереди, распространяясь на сотни метров. Люди не могли ничего слышать, это было физически совершенно невозможно, однако они уловили, что нечто случилось, почувствовали это кожей.

Англичанин с избыточным весом, футболкой регбиста и стриженной под машинку головой выдвигается вперед, явно намереваясь принять участие в драке. Это один из тех хулиганов, что любую драку чуют носом; повод к сражению их не интересует: глобализация, забастовка, футбольный матч, детская песенка.

— Anything wrong?[12] — спрашивает он итальянца. По всему видно, что англичанин оценивает, кому здесь набить морду.

— Everything ОК[13], — отвечает ему отец семейства, для наглядности поднимая повыше большой палец.

Хулиган разочарованно хмурится. И прежде чем вернуться на свое место в очереди, сбрасывает адреналин, врезая кулаком по стволу сосны, в результате чего с дерева падает пара шишек и катится к озеру, туда, где, трусливо ссутулившись, стоит человек, которому предстоит стать Луисом Форетом.

Итальянец выходит на поверку добрым малым, однако никакие извинения ни к чему хорошему уже не приведут. К тому же очередь начинает двигаться.

По словам Форета, добравшись до тента с номером два, то есть до места посадки, он не успевает увидеть ничего, кроме бампера отъехавшего автобуса: тот удаляется в западном направлении, оставив его на пристани. Солнце почти село, темнеет, автобусные фары прокладывают перед машиной дорожку.

На отчаяние времени нет: он кидается к парковке для легковых машин. Логика подсказывает, что кое-кто из тех, с кем он стоял в очереди на паром, вот-вот станут разъезжаться на личных автомобилях. Около трех десятков легковушек мирно ждет под редкой сенью вязов.

Он подходит к южноамериканской пожилой чете в костюмах первопроходцев, которые загружаются в «сааб», столь же компактный, как и они сами; но те вежливо ему отказывают: они едут в Загреб, то есть в противоположную сторону. То же самое происходит со славянином, одиноким мужчиной весьма воинственного вида; сказать по правде, даже радует, что тому не в Задар. Еще одна супружеская пара, чета испанцев, тоже едет в Загреб.

— Но если поторопитесь, — говорят они, — успеете спросить вон у того семейства на белом «альфа-ромео». Эти точно в Задар, они нам говорили. Их четверо, так что, возможно, и для вас найдется местечко.

Упомянутая машина совершает маневры, покидая парковочное место. Он отчаянно кричит им издалека, с расстояния в несколько метров:

— Можете взять меня в Задар? Я заплачу.

«Альфа-ромео» притормаживает, стекло опускается.

Из открытого окна появляется пухлая ручка. Средний палец на ней горделиво рвется к небу, словно береза с Плитвицких озер. Автомобиль проносится мимо. Худосочный итальянский папаша вздымает руки, словно говоря: ну вот что тут поделаешь, парень, я-то что могу? Определенно, добрый малый. По словам Форета, слон балансирует на краешке переднего сиденья, выставив в открытое окно палец-сосиску, максимально вертикальный. Мальчишки весело хохочут.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, усаживается под вязом и декламирует про себя знаменитые стихи Сильвии Плат о горизонтали, заготовленные для утреннего занятия, которое он благополучно прогулял. Парковка почти опустела. Оставшиеся машины принадлежат сотрудникам парка или туристам, которые ночуют в отеле. Вокруг сгущается тьма. Где-то, потирая крылышки, верещит сверчок, а он терпеть не может, когда верещат сверчки, он вообще ненавидит любые звуки, производимые летающими насекомыми. Он чувствует себя брошенным, распростертым по горизонтали поверхности земли, под сенью буков, сплошь утыканных какими-то тварями. Он вынужден смириться: придется искать в адресной книжке номер контактного лица из Задарского университета.

И вот тогда раздается хорошо знакомый звук: кто-то только что удаленно открывает машину: дверца распахивается, потом закрывается. Он вскакивает с места, ничуть не хуже сверчка, подпрыгивает вертикально, настолько вертикально, как никогда прежде. Теперь уже слышится звук двигателя, мотора «фиата-панды», такого же, как был у них в первый в его жизни медовый месяц. Чтобы не позволить машине уехать, он бросается на капот, как когда-то Кэти, в тот далекий уже день, когда ее едва не раздавил грузовик на шоссе между Вероной и Миланом.

Девушка — худенькая, какая-то вся маленькая, едва ли не девочка, по словам Форета, — сжимает руль. Ее будто даже не удивляет появившийся из ниоткуда мужчина, который мертвой хваткой вцепился в морду ее «фиата», с не меньшей решимостью, чем травинки, что пристали к его джемперу. Девушка едет в Задар.

— Я тебе заплачу, — обещает ей человек, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Незачем мне платить. Вам туда же, куда и мне.

Девушка всю дорогу на него почти не смотрит: темные непривлекательные глаза не отрываются от дороги. Красноватый отблеск фар встречных автомобилей ложится на белую кожу, слишком щедро покрытую румянами. Азия, девушка с именем части света, не более выразительна, чем кусок сыра.

— Ты откуда взялся, с экскурсии по озерам, что ли? — спрашивает она, прерывая молчание.

— Ну да, с озер. Откуда же еще?

В последующие дни он обнаружит, что пустая болтовня не имеет для Азии ни малейшего смысла.

Никто другой с таким тщанием не следит за тем, чтобы слова были гораздо весомее молчания.

— Я закурю, вы не против? — спрашивает у него Азия.

— Машина-то твоя, — отвечает он.

— На самом деле она не моя, я взяла ее напрокат.

— Окей, без разницы.

Она молчит.

— Угостишь сигареткой? — спрашивает он. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, курит, только когда он на нервах.

Они опускают стекла и движутся дальше, оставляя за собой две струйки дыма. Нос у Азии очень тонкий, похож на небольшой водосток. Дым выползает из него тоненькой нитью.

— Ты итальянка?

— Да, из Кампосанто.

— Вот как!

— Вы там бывали?

— Нет.

— Это недалеко от Модены.

Он только плечами пожимает.

— Никто не знает Кампосанто, — роняет она.

— А ты знаешь, что означает «кампосанто» на испанском?

— И что?

— Кладбище.

— Ну да, естественно, как и в итальянском.

— Угу!

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, делает затяжку.

— Я больше чем уверен, что ты не раз отпускала шуточки на счет того, что живешь на кладбище, — говорит он.

— Меня такого рода шутки никогда не забавляли.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, замечает, что огонек все ближе к фильтру, и думает, что сигарета как-то слишком быстро укоротилась.

— А ты в Задаре туристкой? — спрашивает он.

— Нет, приехала на курс лекций.

— Вот оно как, на курс лекций!

Зубы в углу рта Азии сильно скошены. Со стороны, обращенной к переднему пассажирскому сиденью. В Азии все, что относится к выигрышной стороне облика, выражено отчетливо.

— Но только сегодня я прогуляла, — говорит Азия. — Курс начинался как раз сегодня, понимаете? Но первым делом я хотела увидеть Плитвицкие озера.

— А курс о чем?

— О суициде и литературе.

Он делает последнюю затяжку, докуривая до фильтра, потом его разбирает смех. Она продолжает вести машину, все такая же серьезная, игнорируя смех попутчика. Суицид не представляется ей поводом для шуток.

— Знаешь что? Ничего ты сегодня не прогуляла.

— Правда? А вам-то откуда знать?

— Оттуда, что я — тот препод, который читает этот курс.

На миг Азия отрывает от дороги глаза. Приглядишься к ней — так даже красавица.

— Начну с простои мысли: единственный философский вопрос, который представляет хоть какой-то интерес, это самоубийство. Все остальное — упражнения в логике, не более того.

На следующее утро после поездки на Плитвицкие озера за окнами Задарского универснтета клубится туман. Пара бронзовых от загара мужчин с дряблой от старости кожей прыгает в воды Адриатики. Температура воздуха впал не приятная, но не настолько, чтобы получать удовольствие от морских ванн. Но эти двое сигают бомбочкой прямо с набережной. Здесь нет ни лестницы, ни песка, только бетонные блоки, а потом сразу — море.

— Эта мысль принадлежит не мне. Ее сформулировал один широко известный автор, которого вы, возможно, хорошо знаете.

На первое занятие курса, который читается человеком, которому предстоит стать Луисом Форетом, пришла жалкая дюжи на студентов.

Азия села в центре аудитории: необыкновенно серьезная, с темн же румянами на щеках, что накануне, в той же белой рубашке.

— Камю. «Миф о Сизифе», — говорит пижон в клетчатом свитере с заплатками на локтях.

— Совершенно верно.

Пижон удовлетворенно ерзает на стуле.

— Итак, — продолжает человек, которому пред стоит стать Луисом Форетом, — позвольте поздравить вас с выбором курса. В его рамках мы попробуем отыскать ответ на самый важный вопрос из тех, которые каждый из вас мог бы себе поставить: стоит ли продолжать жить? — Он проводит рукой по подбородку. Сегодня он проспал, так что выбрит небезупречно — четыре длинных волоска торчат, и выглядит он по-идиотски. Не похоже, что эти студенты в восторге оттого, что преподаватель у них — идиот. — Хоть я и преподаю литературу, — продолжает он, — верить ей я не склонен. Не слишком верю я и в то, что называют воображением. Я не верю в творение из ничего. Верю чувствам. В то, что ты сам видишь, слышишь и трогаешь. Не думаю, что человек, посаженный в клетку, сможет сказать хоть что-то о чем-то человеческом.

Азия выглядит отрешенной. Настолько, насколько отрешен от происходящего ломтик сыра.

— Поэтому я думаю, что исследовать самоубийство, читая о нем, не лучший способ. Предпочтительнее читать авторов, которые покончили с собой. Лучших экспертов по данной теме не сыскать. Для нашего с вами утреннего обсуждения я выбрал троих: Мисиму, Плат и Фостера Уоллеса. Но мне не очень хочется превращать это занятие в монолог, поэтому я хотел бы узнать, что вы сами думаете об этих литераторах.

Толстячок в желтой рубашке тянет руку.

— Необязательно поднимать руку, можете говорить, как только захочется, — говорит он.

Толстяк молчит. Похоже, не решается заговорить без разрешения, адресованного конкретно ему.

Вместо него заговаривает парень с резкими чертами лица и пучком на макушке:

— Мисима — фашист.

— А, ну да. — реагирует он. — так и знал, что прозвучит именно это слово — «фашист». Не думал только, что так скоро. Без «фашиста» не обходится ни одна дискуссия.

— Фашисты не любят слово «фашист», — заявляет парень с пучком.

— Верно, не думаю, что оно им по в кугу; — не вступая в препирательства, говорит человек, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Мы не можем судить Мисиму сквозь призму Запада. Это будет несправедливо. И по-имперски, — вступает в разговор парень в клетчатом свитере.

— Мисима с самого начала готовил себя к смерти, — звучит сладкий девичий голосок. — Он писал, что хотел бы сделать из своей жизни поэму.

— С чем не поспоришь, так это с тем, что он покончил с собой наилучшим способом, если взять эту троицу, — говорит парень с россыпью прыщей на лице. — Харакири — класс, совсем другое дело.

— Сильвия Плат была слишком хрупкой. Слишком чувствительной для этого мира. В мире бесчувственных чурбанов места для поэтов нет, — замечает сладкоголосая девушка.

— Сильвия Плат была больной на всю голову, — припечатывает парень с пучком.

— Странно, — говорит парень в клетчатом свитере, — но единственное, от чего здесь попахивает фашизмом, это ты.

— Сильвия Плат покончила с собой из-за Геда Хьюза. Как и Ася Вевилл. Когда обе матери твоих детей кончают жизнь самоубийством, стоит задуматься, что ты за урод такой, — говорит девушка с выбритым виском.

— Сильвия Плате самого начала отличалась суицидальными наклонностями. — говорит клетчатый свитер.

— Тед Хьюз — абьюзер и убийца. Порой вовсе не нужно спускать курок, чтобы стать убийцей, — замечает девушка с наполовину выбритой готовой.

— Но сунуть голову в духовку — не знаю, как-то это меня не убеждает, — говорит прыщавый.

— Фостер Уаглес, — подает готос тот, что с пучком. — вот по кому психушка плакала.

— Фостер Уоллес — настоящий абьюзер, который явно себя сильно переоценивал и при этом котировался существенно ниже своих ожиданий. — говорит девушка с наполовину выбритой головой.

Толстяк поднимает руку.

— Америкашки и их фашистская конкуренция, — изрекает парень с пучком.

— Повеситься у себя в гараже — так себе способ покончить с собой, — говорил прыщавый.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, ходит взад и вперед по аудитории, потом останавливается перед Азией.

— Ну а ты? — спрашивает он. — Что думаешь?

Азия прочищает горло.

— Это все разные случаи. Мисима убил себя за родину, Уоллес — во славу литературы, а Плат из-за любви.

Он поджимает губы и дважды ударяет по столу авторучкой. Два абсурдных сообщнических удара.

— И какой из этих резонов тебе ближе? — вопрошает он.

Толстяк опускает руку.

— Я предпочла бы не выбирать потенциальную причину самоубийства, — отвечает Азия, чрезвычайно серьезная.

По словам Форета, из всех дурацких вопросов, сформулированных им за всю его жизнь, этот оказался непревзойденным по своей глупости.

Дурак дураком с парой торчащих волосков на подбородке.

Вечером он гуляет по Задару в одиночестве. Несколько раз оказывается на узкой улочке, разделяющей исторический полуостров пополам; вскоре он проходит улицу из конца в конец. В том ее конце, который обращен к морю, есть магазин галстуков, и на нем красуется вывеска «Хорватия, родина галстука»; другой конец, уже почти на перешейке, соединяющем полуостров с материком, выходит на площадь с пятью колодцами. Рядом высится здание в лесах. Старый театр балета Задара. На металлической сетке ограждения закреплено фото начала девяностых: здание полуразрушено, стена испещрена следами пуль, среди обломков, чуждая войне, чуждая боли, танцовщица поправляет трико.

Невыразительная, как ломтик сыра.

Как только он здесь оказался, его охватило ощущение, что Хорватия — это страна, испещренная шрамами: свежими, на которые мы намеренно закрываем глаза, и недавно зарубцевавшимися, красными, которые угрожают открыться и вновь начать кровоточить. Открыться и истечь кровью.

Тот вонючий безумец, который нервно ерзал позади него в автобусе, идущем на Плитвицкие озера, а потом вышел посреди чистого поля, тот, что говорил сам с собой и, хватаясь за подголовник, дергал его за волосы, вполне мог оказаться ветераном войны с посттравматическим расстройством. У всех людей старше пятнадцати — двадцати лет, встретившихся человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, за плечами была война на Балканах, и они о ней помнили. Многие потеряли в этой войне родителей, брата или сестру. Кто-то остался без ноги или руки. Возможно, после минометного обстрела, взрыва гранаты или потому что наступил на мину. Почему читать курс о самоубийстве его пригласили именно сюда? Зачем было нужно, чтобы он говорил о суициде пережившим войну? В тот момент он ощутил себя самозванцем, обманщиком; вообще, по его словам, в жизни он гораздо более чувствителен к обману правды, чем к обману лжи. Он не может перестать думать о том, что сказал парень с пучком: самоубийство — это эпидемия в среде мещан, которым в такой степени не за что бороться, что до смерти скучно.

Спустя несколько дней, при его попытке изложить это Азии, она ему просто скажет: «Не думаю, что суицид как-то связан со скукой».

Во время второго занятия он вновь видит тех же сигающих в море ныряльщиков. С того же угла, в тот же час. Соленая вода выталкивает на поверхность их дряблые тела.

На Азии серый жакет поверх серой рубашки. Она поменяла прическу. Теперь носит челку, что делает ее еще более невыразительной.

Он предлагает студентам игру: он прочтет им свой текст о самоубийстве, о том, что значит самоубийство для него. И просит их сделать то же самое.

Текст, который он прочел студентам, очень важен, поскольку это единственный доступный нам источник, в котором Луис Форет говорит о своем детстве.

Я знал того человека: он жил в том же прибрежном городке, в котором я появился на свет. Дурным человеком он не был: хорошо обращался с женой, был из тех, кто в Валентинов день является с коробкой шоколадных конфет и букетом цветов. Коробкой из супермаркета, не подумайте лишнего. Они с женой жили напротив нас. Скромные, незаметные соседи, ни собак, ни детей; она-то детей хотела, но один из них не мог, и я так никогда и не узнал, кто именно. Он работал в компании, которая занималась снабжением флота, особых финансовых проблем не испытывал, а если и испытывал, то не серьезнее обычных затруднений в конце месяца. Круг его друзей отличался стабильностью: пара моряков, преподаватель, чиновник мэрии и пожарный, водивший шашни с его супругой до того, как он женился, — обстоятельство, нередкое в небольших городках, с таким обычно приходится мириться. Никаких тебе из ряда вон выходящих разговоров, никакого «люблю тебя, друг мой!», но зато и никаких раздоров и споров. Самая что ни на есть обыкновенная дружеская компания. И все же какой-то контакт у него в голове не выдержал и оборвался.

Однажды вечером, отужинав, он промокнул губы салфеткой, чмокнул в щечку жену и попросил ее не утруждать себя: дескать, он сам помоет посуду. Потом тщательно причесался: он начинал лысеть, но пока что ему удавалось это скрывать. Надел свой лучший пиджак, черные кожаные туфли и даже оросил себя парой капель одеколона, предварительно побрызгав им на пальцы. После чего сказал жене, что пойдет прогуляться с друзьями — вот тут она немало удивилась. Сегодня? Но сегодня вторник! Позже она будет говорить, что подумала, будто у мужа интрижка на стороне. Сосед мой спустился в гараж и наткнулся на меня. Я там играл с теннисным мячиком; он же сел в свой «Ауди-80» цвета серебристый металлик — это машина была главной причиной его финансовых затруднений в конце каждого месяца.

В вышеупомянутом городке имеется гора, ничего особенного, ниже трехсот метров, но она нависает над морем и устьем реки, так что виды с этой возвышенности открываются весьма живописные. Чтобы добраться досмотровой площадки на самой вершине, нужно проехать по извилистой дороге с хорошим асфальтовым покрытием, довольно спокойной, разве что встретишь вдруг семейство кабанов или парочку подростков, которые поднимаются в гору на машинах, чтобы пообжиматься, после чего летят на скорости вниз — водитель надеется произвести впечатление на спутницу с горящими от смущения щеками. Одна из таких машин — с запотевшими стеклами, вся в грязи — в тот вечер нашего героя едва не протаранила, но он, вовремя среагировав, успел увернуться. Слава богу, сказал он про себе. Еще чуть-чуть — и крышка! После чего он очень серьезно стаз смотреть прямо перед собой в ветровое стекло, а потом вдруг, под аккомпанемент стука кулаком по рулю, разразился хохотом. Говорю же — винтика у него в мозгу явно не хватало.

Когда он добирается до вершины, там уже так темно, что невозможно понять, в какой стороне море, а в какой городок. Но он и так знает, знает назубок, ведь всю свою жизнь он провел здесь, как паук в паутине. Он опускает стекла, несколько раз глубоко вздыхает, а потом жмет на газ. «Ауди-80» устремляется вниз по склону, обращенному к городу, его городу. Пролетев метров пять-шесть, машина цепляется за крону дуба и застревает, устремив передние колеса вверх, к звездному небу. Он и представить себе не мог, что звезды той ночью окажутся такими яркими, что он сможет увидеть Кассиопею — когда то давно отец показал ему, где она расположена. Его приятелю пожарному, тому самому, который когда то, еще до него, ухаживал за его женой, приходится ею доставать, вызволять из плена. Задача непростая, но это его работа. К тому же — друг. Когда пожарного вызвали на место происшествия, он сразу же узнал машину, По счастливой случайности наш герой получил всего несколько ушибов и сломал пару ребер, дороже обошелся ремонт «ауди». «И что это тебе в голову пришло, дружище! — говорил ему приятель. — Ежели какая проблема, просто нам позвони, не делай глупости!» — «Ну да, разумеется, просто вам позвоню», — отвечал он.

На восьмую ночь после выписки из больницы он садится в машину жены, золотистую «Симку-1000», и говорит себе: сегодня-то должно получиться. Он выезжает из гаража у меня на глазах — я опять кидаю теннисный мячик в обитые железом двери кладовых, — но только я никому об этом не рассказываю: не имею обыкновения лезть в чужие драмы, если не въезжаю в суть.

Приезжает он, значит, на вершину, опускает стекла, глубоко дышит, ему больно: ребра-то еще не зажили. И нажимает на газ. На этот раз машина застревает на каменном уступе, падает недолго, однако повреждений оказывается намного больше: переломаны кисть и челюсть, ребро проткнуло легкое. Спасением занимается все тот же приятель-пожарный. «Да что это ты такое опять творишь, дружище, с тобой явно что-то не так!» — «Правда? — отзывается тот. — Да что ты говоришь? Как ты догадался?»

Его держат под присмотром, насколько это возможно, но как и следовало ожидать, в какой-то момент ему удается ускользнуть. Это случается два месяца спустя: он покупает автобусный билет в один конец и едет подальше, города на три — четыре от своего. Едет в офис аренды машин. Туда, где его точно никто не узнает. И берет напрокат красный «тальбо-горизонт». Поднимается на нем на ту же вершину, однако на этот раз уже не опускает стекла и не дышит шубою, а лишь давит на газ. Машина никуда не падает: проезжает по отрогу горы пятнадцать, двадцать, тридцать метров, а потом врезается в огромный камень, сплошь покрытый петроглифами, о которых до того дня никто ничего не знай; мужчина вылетает через лобовое стекло, ломает позвоночник, превращается в темный кровавый ком. Но не умирает.

Приятель-пожарный занимается его спасением. За исковерканным телом приходится спускаться на вертолете. Погрузив пострадавшего на носилки, пожарный ему говорит: «Черт возьми, чувак, а почему бы тебе не попробовать скатиться в другую сторону, в сторону моря?»

Наш герой, хрипя и кашляя кровью, отвечает: «Ну нет, только не туда, туда я боюсь!»

Эта история не производит на аудиторию ни малейшего впечатления: полное равнодушие. Азия смотрит в окно — на блочное бетонное здание, затем на море. Человеку, которому предстоит стать Луисом Форетом, приходит в голову мысль, что оценить его писанину способна только Шахрияр. И то исключительно потому, что степа.

В конце пары все студенты сдают листки со своими мыслями о самоубийстве. Азия протягивает работу последней. При этом одаряет его мимолетной, короче секунды, улыбкой. Когда она поворачивается к нему спиной, взгляд человека, которому предстоит стать Луисом Форетом, останавливается на ее заднице, плотно обтянутой элегантными брюками.

— Азия! — окликает ее он.

Она оборачивается.

— У тебя в Задаре знакомые есть? — спрашивает ее человек, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Нет.

— А ты не хотела бы поужинать?

— Сейчас?

Час дня. Его забавляет то, что она буквально все понимает буквально.

— Не сейчас, а вечером, когда люди ужинают.

— Полагаю, что да, — говорит Азия.

— Поужинать со мной?

— Свами?

— Да, я приглашаю тебя на ужин.

Она опять улыбается. Долю секунды.

Судя по всему, у них проблема с коммуникацией.

Они договариваются встретиться в восемь на месте римского форума, обширном пространстве между морем и церквями — Святого Доната, Святой Марии и колокольней церкви Святой Анастасии, но поскольку в тот день там концерт под открытым небом, пространство уже не кажется столь большим. Сводный духовой оркестр исполняет саундтреки к кинофильмам. Площадь со всех сторон обнесена ограждениями, в точности совпадающими с периметром форума; внутри огражденного пространства, рядом с древними камнями размером с гроб, расставлены складные деревянные стульчики, их постепенно занимают. Азия не понимает, почему кому-то приходит в голову платить за то, что с тем же успехом можно слушать, сидя на ступенях церкви Святой Марии. Объяснить ей это он не в силах.

По словам Форета, разговор не очень клеится, он едва ли оживленнее, чем в тот раз, когда они возвращались с Плитвицких озер, поэтому они решают как можно скорее поужинать, и не где-нибудь, а в итальянском ресторане в Старом городе. Пригласить итальянку на ужин в итальянский ресторан — не самая оригинальная идея на свете, но Азии, похоже, на это плевать. Как и на все остальное. За исключением самоубийств. Только эта тема и задевает ее за живое.

Они заказывают penne all’arrabbiata и spaghetti alie vongole. Азия адресует ему несколько улыбок длительностью не более секунды, тех самых улыбок, что скорее внушают тревогу, чем уверенность.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, достает из кармана пиджака мятый лист бумаги. Письменное задание Азии на тему самоубийства. Ожидая заказанные блюда, он зачитывает текст.

— Ты ведь не против?

Неуверенно кивнув, она соглашается.

— «Женщина кашляет по ночам, мешая спать мужу, которому на следующее утро нужно вставать и идти на работу, а работает он почтальоном в одном городке на севере Италии, а вовсе не каким-нибудь там авиационным инженером или кем-то в этом роде, он всего лишь обычный угрюмый почтальон, а она уже две недели мучается от простуды, причем заболела не по своей вине: простыла на крестинах племяшки, дочки сестры почтальона, а на таком мероприятии ей следовало появиться в элегантном наряде, а элегантность, как правило, неизменно связана с легкой одеждой, хотя, по правде говоря, она и так уже была немного простужена, но новая простуда, поверх прежней, все еще больше усложнила, и получилась болезнь многослойная, словно луковица, и теперь у нее отит плюс высокая температура, а еще она кашляет, и кашляет сильно, особенно кашель мучает ее по ночам, а муж-почтальон не может из-за этого кашля спать, как и она, но ведь это неважно, она-то домохозяйка, от нее всего-навсего требуется сидеть дома с двумя их дочками, старшей шесть с половиной лет, а младшей всего четыре месяца, а это, разумеется, совсем не то же самое, что доставлять письма, думает почтальон, когда ты должен знать все улицы и уметь водить мотоцикл, и ведь даже подумать страшно, что может случиться, если ты вдруг сядешь на мотоцикл, клюя носом, и тебе кошка под колесо попадет или, еще хуже, не кошка, а пешеход, но она все кашляет и кашляет, и чем больше старается сдержаться, тем сильнее першит у нее в горле, зуд в горле становится совершенно нестерпимым, в последнее время она спит на диване, но диван холодный, он обит искусственной кожей, и все это только усугубляет ситуацию, у него закончилось всякое терпение, она же несколько ночей кряду не может спать, а днем ни минуты покоя ей не дают дочки, и она чувствует себя обессиленной и подавленной, подкатывает еще один приступ кашля, и тогда он ей и говорит: хватит уже, у меня больше нет сил это выносить, а она ему в ответ: я-то что могу сделать? разве что на диван уйти, но там я только еще больше простужусь, а он ей: ты должна что-то с этим сделать, и она заходится кашлем, а потом ему и говорит: хочешь, чтобы я из окна выбросилась? а он ей: это могло бы стать каким-то решением проблемы, она обижается и снова заходится кашлем, и снова идет на диван, а пару часов спустя кто-то звонит в квартиру почтальона по домофону, но никто не идет открывать, малышка начинает плакать, он просыпается: вот же черт, не дают спокойно поспать, что ж такое, почему эта женщина не может открыть дверь? а когда он встает с постели, то замечает сквозняк, тысяча чертей, говорит он, ну как же с такими сквозняками не простудиться? наконец снимает трубку: хеллоу, сеньор, я работаю здесь поблизости, в банке, смотрю, на земле лежит женщина, она разбилась, и мне сказали, что это ваша жена, почтальон вешает трубку домофона и думает: разве ж можно таким образом сообщать о подобных вещах, и принимает решение подать жалобу в банк». Это… Что это такое, Азия? — говорит он, отправляя в рот приличную порцию спагетти.

— Моя работа.

— Ну да, это понятно, тут твое имя написано. Но что это значит?

— Вы дали нам задание: написать то, что приходит в голову, когда думаешь о самоубийстве, я так и сделала.

— Обращайся ко мне на «ты», пожалуйста. Странная история. Но о чем она говорит?

— Да ни о чем. С какой стати историям о чем-нибудь нам говорить? Вот твоя история о том человеке, машинах и горе меня и вправду беспокоит.

— Почему?

— «Дурным человеком он не был: хорошо обращался с женой…» Ты понимаешь, что это высказывание чуть ли не самое мачистское из всех, что мне приходилось слышать?

— Оно мачистское, потому что тот человек хорошо обращался с женой?

— Ничего ты не понимаешь.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, говорит, что соус для спагетти слишком отдает чесноком. Азия молчит.

— А что еще тебя беспокоит? — интересуется он.

Азия тяжко вздыхает, как бы говоря: да много всего!

— То, что он все время пускает машину вниз по знакомому ему склону, — формулирует она после паузы. — это утке не история, это басня.

— Басня?

— Неправдоподобная и с моралью.

— Но это было на самом деле! А что ты скажешь о своей истории с почтальоном?

— Моя история тоже реальная. — Она на секунду прикрывает глаза, но только на секунду. — Моя мать…

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, уплетает спагетти, думая, что Азия сейчас закончит фразу, но она этого не делает.

— И что с твоей матерью?

Она давит спагетти вилкой.

— Это моя мать выбросилась из окна.

— Вот черт! Мне очень жаль.

— Не важно.

— Да нет же, это важно, Азия.

Азия задумчиво смотрит на гору спагетти, которую ковыряет вилкой. Голова девушки повернута так, что челка падает на глаза, и он почти не видит ее лица. Возможно, на лице Азии чувство, которое она не хочет ему показывать. Быть ломтиком сыра гораздо удобнее.

В человеке, которому предстоит стать Луисом Форетом, созревает решение: он хочет с ней переспать, хочет вызвать в Азии реакции, которые продлятся дольше секунды, хочет, чтобы эта бесстрастная девушка стала его первой любовницей, он решает, что хочет послать Шахрияр самую красочную из всех своих записей, потому что творить из ничего невозможно, создавать, не испытав на собственной шкуре творимое, не имеет никакого смысла.

По словам Форета, она вовсе не та женщина, ради которой он отказался бы от всего, ради нее он не оставил бы даже книгу на столике итальянского ресторана, и все же он останавливает выбор на ней. Скоро вы сами поймете, уверяет он, что доступность секса обратно пропорциональна желанию, она противоположна значимости этого человека в твоей жизни. Легко переспать с тем, кто тебе безразличен.

— Что меня беспокоит на самом деле, — говорит Азия, поглаживая узкую пере клад инку носа, — так это разговоры о том, что самоубийцы просто сумасшедшие. Моя мать не была сумасшедшей. И Сильвия Плат не была сумасшедшей. Не будь Теда Хьюза, она бы с собой не покончила. Мою мать, можно сказать, вытолкнули из окна.

— Не знаю, Азия. Сильвия Плат страдала биполярным расстройством, и я очень сомневаюсь, что каждый раз, когда кто-нибудь слышит в свой адрес «давай, прыгай в окно!», он именно так и поступает. У твоей матери была какая-то проблема.

— Ты так ничего и не понял.

Несколько минут они в полном молчании едят.

Затем он задает ей вопрос:

— Хочешь, пойдем ко мне?

— Зачем это?

Только Азия, женщина с именем части света, способна задавать подобного рода вопросы.

— Чтобы взглянуть на мою квартиру.

— Полагаю, это всего лишь квартира.

— Но там я.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, растягивает губы в улыбке.

— Это неправда, — возражает Азия, — ты здесь. — Азия донельзя буквальна.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, зовет официанта и протягивает ему несколько банкнот достоинством в сто кун.

— Мы пойдем в мою квартиру заниматься любовью.

Она улыбается, и улыбка ее — длиннее секунды.

По словам Форета, Азия, женщина с именем части света, сексом занималась со страстью, но после акта любви возвращалась к холодной бесстрастности. По его словам, бесстрастные женщины — лучшие любовницы: они знают, что ничего лучше секса в жизни нет. По его словам, тело ее было прекрасно своим несовершенством: бледное и мягкое, по груди и ягодицам разбегаются растяжки; на этом теле имелись и шрамы: шрамы на бедрах и на руках; портновские швы, заплатки, по которым ему очень нравилось водить пальцем — ласково, будто по зубцам застежки-моли ии.

Азия была испещрена шрамами, как театр балета в Задаре. Как Хорватия. Как Балканы.

Она ничего не говорила, она ни на что не жаловалась, только слегка постанывала. Временами казалось, что она выполняет гимнастические упражнения. Ей скажешь: «давай сделаем вот это» — она делает. Воплощение буквальности. Но чего еще от нее ожидать? Ее матери сказали выброситься из окна, и она так и сделала.

У нее это в генах.

В последующие дни его лекционного курса они вновь договариваются встретиться, чтобы заняться любовью. Уже не ужинают, да и на римском форуме нет уже концертов. Он лишь спрашивает, не хочет ли она прийти к нему вечером. Она говорит, что согласна.

Рутина его жизни в Задаре чрезвычайно проста: по утрам он наблюдает за тем, как двое мужчин пенсионного возраста бомбочкой плюхаются в Адриатику, а по ночам он сам погружается в малышку Азию. Его дни подобны историческому полуострову: четко делятся надвое, имея ярко выраженные, хорошо узнаваемые, успокаивающие крайние точки.

У Шахерезады полно историй.

Но Азия хочет уехать до окончания курса. Приходится, говорит она ему: двадцатого мая — день рождения младшей сестренки, ей никак нельзя его пропустить, она же всегда о ней заботилась, о той самой четырехмесячной малышке из истории про почтальона. Он задается вопросом: как это, интересно, Азия вообще может о ком-то заботиться?

И вот он провожает ее в порт Задара вечером восемнадцатого. Пятница. В пять вечера она взойдет на борт парома до Анконы, в Анконе переночует; на следующий день проедет двести шестьдесят километров до Модены на поезде, а потом еще двадцать пять до Кампосанто на такси. По словам Форета, он немного грустит, может, потому что проникся к Азии теплыми чувствами, или же просто потому, что сожалеет о потере одной из двух своих крайних точек. А она все такая же, на вид — как всегда. Словно ломтик сыра.

— Слушай, Азия, — говорит он, по-отечески склоняясь к ее щеке, — до сих пор я тебе не говорил, но в эти наши ночи я касался твоих шрамов и хочу сказать, что, какой бы жестокой ни была порой с нами жизнь… Помни историю, которую я вам рассказал: лучше ломать себе шею, избирая знакомую дорогу.

Отшатнувшись с ужасом, она делает пару шагов назад, отстраняется на метр, еще шаг — и упадет в воду.

— Ты ничего не понимаешь.

Паром распространяет вокруг себя сильный запах горючего. Закончив маневрировать, входит в порт. Через несколько минут начнется посадка.

Азия откидывает челку со лба. Щеки у нее сегодня румянее, чем обычно. По утрам, когда выходит из душа, она кажется красивее. Она повышает голос, силясь перекричать сирену:

— Следы на моей коже — это следы животного.

Он глядит на нее во все глаза, разинув рот.

— Это что, метафора? — спрашивает он.

Любая метафора в устах буквалистки Азии вызывает изумление.

— Да нет, какая еще метафора? Это была собака, животное.

Пассажиры парома заполняют причал. Азия вынуждена почти кричать, чтобы он мог ее расслышать.

— Когда мне было восемь, на меня напала собака. Однажды в воскресенье мы с отцом отправились за город, на пикник. Когда возвращались, я убежала вперед, а он отвлекся. И тут с одной фермы вырвалась охотничья собака, набросилась на меня и искусала. Ее хозяин был вынужден вернуться домой, взять ружье и пустить ей в голову пулю, только после этого она от меня отцепилась.

Когда паром наконец причаливает и шум внезапно затихает, слова Азии гремят над толпой:

— Я вовсе не собираюсь кончать жизнь самоубийством. И это никакая не генетика. Мы не сумасшедшие.

Сотрудник судоходной компании стоит на трапе, приглашая на посадку пассажиров, направляющихся в Римини.

— Ты ничего не понимаешь, — повторяет Азия.

Он подходит ее поцеловать, она позволяет ему это сделать.

— А ты? Какова твоя роль? Ты Тед Хьюз? — спрашивает его Азия, едва они разлепляют губы. — Помнишь, что тогда сказала та девушка? Не нужно спускать курок, чтобы стать убийцей.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, смотрит, как она поднимается на паром: с той же вялой неторопливостью, с какой несколько дней назад появилась на парковке у Плитвицких озер.

На следующий день, пока за окном аудитории двое мужчин ныряют в Адриатическое море, человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, пишет на бумажке:

19 мая.

На следующее утро фрагмент, ничуть не меньший, чем огроменные камни на римском форуме, фрагмент размером с саркофаг, подобный обломкам стен театра с балериной в трико, отделится от колокольни города Кампосанто под воздействием землетрясения магнитудой шесть баллов по шкале Рихтера и свалится на голову Азии. Ее найдут скрюченной, накрывшей своим телом сестру, благодаря чему та останется жива.

«Жизнь бесстрастной девушки», книга, увидевшая свет в 2015 году, стала четвертым романом Луиса Форета. Наибольший успех у критиков, наименьший объем продаж.