Агнес

Отрывок из дневника Агнес Романи

Сантьяго-де-Компостела, февраль 2020 года

У меня вскочил гнойный прыщ, на кончике брови. Покопавшись в Сети, я узнала, что это место называется хвостом. Прыщ болит, но его не выдавить. Вот ведь черт, только этого не хватало — заполучить на брови мини-вулкан, гребаный вросший волос или что-то в этом духе. Я продырявила его ржавыми маникюрными ножницами, но, кажется, стало только хуже.

Но как будто мешка с гноем на хвосте брови было мало — все остальное тоже не то чтобы шло как по маслу. Порой думаю, что я и сама, наверное, вросший волос, чужеродное тело, новообразование.

Я и так никогда не была чересчур уравновешенной, что бы это слово ни означало, однако, судя по всему, сейчас самое время обеспокоиться собственной нестабильностью. Взявшись за написание истории Луиса Форета, я покатилась по весьма опасному склону.

И то сказать: пью я теперь куда больше, чем обычно. Боюсь, что это не добавляет мне строгости во взятой на себя роли биографа, и я кожей чувствую, что текст, который я пишу, все меньше напоминает читанные когда-то биографии, хотя их было бы корректнее назвать не биографиями, а житиями. Но если я хоть что-то во всем этом понимаю, так это то, что уж кто-кто, а Форет уж точно не святой, хоть я и признаю, что мне, вероятно, не следовало позволять ему, его мнениям и оценкам, так влиять на меня.

Итак, пью я куда больше обычного, и это сказывается на нервах. И вовсе не из-за концентрации алкоголя в крови, не в связи со способностью моей печени перерабатывать этанол в ацетальдегид и не еще по какой-то подобной причине. Это просто изматывает меня, ведь ровно в тот вечер, когда я откупорила последнюю бутылку восемнадцатилетнего «Гпенфидика», в мою квартиру позвонили, прямо в дверной звонок. Я открыла, на коврике перед дверью стоял посыльный, но только уже от другой компании, не той, что в прошлый раз. И держал другую посылку — не на весу, а подпирая правой коленкой, причем не без труда. Так что я с первого взгляда поняла, что этот ящик сильно больше, чем прошлый.

Посылка без указания отправителя, опять не на мое имя, но и не на то имя, что в прошлый раз, хотя, должна признаться, имени прежнего получателя я все равно не помню. Но этого — помню, потому что я записала имя, и оно, надо сказать, было необычное, иностранное — М. Фремье. Не то чтобы я его сейчас по памяти выдала, нет, я его записала на стикере, который сейчас лежит на красном журнальном столике в гостиной.

М. Фремье.

Звучит как имя какого-нибудь сомелье.

Была у меня мысль сказать посыльному, что это ошибка, что нет здесь никакого М. Фремье, пусть забирает посылку. Но только вот какой мне от этого прок? Раз уж я оставила себе первую, будет чистейшим абсурдом отвергать вторую.

Содержимое ящика — шестнадцать бутылок того же выдержанного в течение восемнадцати лет в дубовых бочках <Гленфидика», запасы которого в моем доме должны были вот-вот истощиться.

Охрененное совпадение. Я чуть с ума не сошла за те несколько минут, пока искала в квартире камеру, с помощью которой за мной наблюдают. А потом, выбившись из сил после безрезультатных поисков — потому что, помимо прочего, искать скрытую видеокамеру, микрокамеру, искать что-то малюсенькое в таком беспорядочном и забитом всяческим дерьмом доме, как мой, затея безумная, — я взялась рассуждать логически.

Единственное логичное объяснение, которое пришло мне в голову: кто-то спутал адрес моего дома с баром, ликеро-водочным заводом или рестораном. Живу я на первом этаже, и это придает моей гипотезе кое-какой смысл. Смысла не было бы ни капли, если бы бутылки прислали, к примеру, на восьмой этаж в квартиру «Д» — этаж и квартиру я назвала первые попавшиеся, ткнув пальцем в небо. Может, М. Фремье — партнер прежнего адресата по гостиничному бизнесу. Это не самое удачное предположение, даже несколько сумасбродное, но еще большее сумасбродство — думать, что кто-то установил камеру у меня дома исключительно для того, чтобы наблюдать, как я пью виски, и обеспечивать меня запасами алкоголя каждый раз, когда они подходят к концу.

Если взглянуть на ситуацию именно под таким углом, все не так уж плохо. Однако, когда до господина Фремье и его партнера дойдет, что пропало двадцать восемь бутылок виски по цене семьдесят евро за штуку, и они заявятся ко мне с требованием все вернуть, возникнет проблема. И вот тогда, ровно в тот день, когда эти господа появятся у меня перед дверью, когда они будут стоять на моем коврике, я скажу, что открывала ящики, не обращая внимания на имя получателя, и предложу им забрать непочатые бутылки, ежели к тому времени останется хоть одна такая.

Однако оплачивать выпитые я не собираюсь, ведь это не моя ошибка, так что и обвинить меня в этом никак нельзя. Я не отдам деньги, даже если к тому моменту биография Луиса Форета будет уже написана и издатель — надеюсь, он все-таки одержит слово, — выплатит мне зарплату за два года, как обещал.

Я могу сказать, что в биографии уже пересекла экватор, но по-прежнему тычусь в пустоту, как слепой котенок. За исключением человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, другие персонажи, а это женщины, исключительно женщины, приходят и уходят, и дыр во всей этой истории больше, чем в ажурных чулках.

Метафора по случаю — я-то знаю, что могла бы подобрать и получше, — но сейчас у меня перед глазами, в куче одежды на стуле лежит один такой чулок — из той пары, которую я надеваю на занятия танго. Потому что я хожу на танго, причем, что самое любопытное, танго я ненавижу, терпеть его не могу. Ненавижу музыку, движения, мачизм и печаль, неразрывно с ним связанные. Танго напоминает мне Луиса Форета: печального мачиста, извивающегося в невообразимых па. Но как каждый божий день, я, не отходя от компьютера, пишу его биографию, точно так же я не пропускаю ни одного занятия танго, потому что это помогает выплеснуть адреналин, к тому же, должна сказать, как танцовщица я продвинулась совсем неплохо.

Теперь, когда работы у меня нет, танго — единственное доступное средство социализации. К несчастью — или же к счастью, — друзей у меня не то чтобы очень много. А на занятиях танго все совсем наоборот, там я вроде как в центре внимания. У меня так с самого детства — при том, что вообще-то я интроверт, стоит оказаться в обществе, как меня тут же все принимают и даже приподнимают, то есть ценят. Например, в журнале. Там у меня установились теплые отношения со всеми коллегами, мы вместе ходили опрокинуть по кружечке пива после работы. Моя проблема в том, что я не могу перетащить эти отношения на свою территорию. Вот что я имею в виду: как только я выхожу из редакции, как только покидаю знакомую территорию, как только тема разговора перестает вращаться вокруг журнала, раз — и они мне уже не друзья. Дружба существует исключительно в одном конкретном сценарии, в пределах строго определенных разговоров. У меня не получается совершить переход из сферы коллективного в сферу личного.

Личное — это табу, это то, что раздувается в гордом одиночестве, это вулканический прыщ, вросший волос.

Исключение составляют мужчины, желающие затащить меня в постель. С ними спектр разговоров немного расширяется, пока они не получают желаемое, то есть секс. Бандонеон, как правило, сходится в таких случаях в одной точке: секс. Сдвинуть их с нее никому не под силу. При этом я вовсе не считаю себя неловким собеседником или скучной компанией, однако почему-то не способна выстроить бескорыстные отношения, конечной целью которых не является работа или секс.

Любопытно, но в данный момент самые что ни на есть личные разговоры я веду с Луисом Форетом. Проникновеннейшие беседы с помощью электронной почты.

С танго ровно то же самое: после занятий мы порой выпиваем по рюмочке в баре напротив здания, где танцуем. Бар атмосферный, но когда мы заваливаемся, по вторникам, там больше никого нет, хотя меня абсолютно не смутило бы, будь он битком набит гомосексуалами. У меня куча недостатков, но вот это — вообще не моя тема.

Мы болтаем о прошедшем занятии, о тех, у кого получается не очень (только не о присутствующих), о супружеских проблемах преподавателя — это весьма популярная тема разговоров в нашем кружке: судя по всему, жена его спит с клавишником, а тот — аргентинец, что, должно быть, особо мучительно для учителя танго. Меня подначивают отпустить свой фирменный саркастический комментарий, а потом покатываются со смеху вместе со мной: вот же черт, Агнес, нуты даешь, просто крышу сносит. Потом мы прощаемся, и никто даже не пытается ни номерами телефонов обменяться, ни создать группу в мессенджере; такое впечатление, что радиус наших отношений ограничен двадцатью-тридцатью метрами от здания, где мы танцуем, от этого здания безумцев.

Если мы случайно увидим друг друга за пределами этого радиуса, то, сдается мне, даже не поздороваемся.

Если мы увидим друг друга за пределами этого радиуса, то будем вести себя так, будто познакомились в группе анонимных алкоголиков.

С одним лишь исключением, исключение-то всегда есть: мужик с брекетами и высоким, как у двенадцатиструнной гитары, голосом. Моя пара на первом занятии. В тот же день он дал мне свой телефон: ну, знаешь, мало ли, вдруг тебе что-то понадобится, — да какого хрена мне могло что-то от нею понадобиться? А потом он попросил мой телефон. И что я должна была ему сказать? Вот вы что делаете, когда кто-то, с кем вы видитесь каждый вторник и четверг, просит у вас номер телефона?

И он проводил меня до дома, прямо до двери. И не один раз.

Не то чтобы он хотел стать мне другом, он ведь в другой группе, он из тех, кто играет сексуальные баллады на бандонеоне. И не сказать что он уродлив или отвратителен, разве что голос у него как сигнализация в банке, и в свои сорок он носит брекеты. Господи, говорю я про себя, ну какая такая может случиться нужда ставить брекеты в сорок лет? Вот вы — вы хоть раз обращали внимание на десны? Какого хрена приспичило ему заиметь голливудскую улыбку?

Глаза у него голубые, даже синие; волосы он зачесывает вперед, потому что лысеет, хотя, надо сказать, люминесцентные лампы в том атмосферном баре только подчеркивают скудость его шевелюры; он невысокий и щуплый, ростом почти с меня. Я понимаю, что подобное описание не льстит, но, в общем и целом, внешне он не так уж и плох. Похоже, что я оправдываюсь, хотя, должна заметить, достоинство дневников именно в том, что они только для тех, кто их пишет, разве что в моей комнате кто-то установил видеокамеру, фиксирующую, что я пишу.

А если в моей комнате и в самом деле есть камера, то сегодня она наверняка зафиксировала небезынтересный порнографический спектакль, потому что сегодня я наконец-то впустила его в дом.

Квартира ему понравилась, несмотря на беспорядок, он даже поинтересовался, сколько я плачу за аренду. Мне этот вопрос показался нескромным, так что я, дабы он заткнулся, сочла за благо просунуть свой язык промеж решеток Алькатраса, пока он изумленно пялился на меня птичьими глазами.

Ну да, я и сама знаю, что могу лучше работать с метафорами.

Не думаю, что решусь повторить этот опыт, хотя я не лежала в постели с мужчиной поверх меня с тех самых пор, как превратилась в аквариумную рыбку, а у меня время от времени возникают кое-какие потребности, и он, в общем-то, был не так уж и плох, хотя в какой-то момент застонал своим меццо-сопрано. Я просто постараюсь выкинуть эту деталь из головы.

Уйдя от меня, мужик с брекетами написал мне, что очень хорошо провел время, и что для него это было нечто особенное, и я для него — что-то гораздо большее, чем перепихон на одну ночь, и что он надеется, что это было не в последний раз.

Когда я говорю «уйдя», я хочу сказать «как только вышел». Я чуть было не выскочила за дверь, чтобы проорать вдогонку: «Да ты что городишь, придурок?» Вместо этого я отправила поднятый большой палец, один лишь большой палец. Он на это ответил залившейся краской рожицей. Вот блин, ну и способность понимать прочитанное. Поднятый большой палец означает «да ладно, чувак, как скажешь». Яснее ясного. Бог его знает, что он там еще углядел.

Вообще-то я не это хотела рассказать в этой дневниковой записи под общим заголовком «Агнес, у тебя крыша поехала», — все дело в том, что, пока я занималась этим самым с мужиком с брекетами, пока любовалась полосатыми обоями в углу, которые уже почти совсем отклеились, на меня внезапно нахлынул образ некоего мужчины, укладывающего меня в кровать, отдельные кадры, будто негативы старой пленки Kodak, творение эпохи Возрождения, спрятанное на холсте под пресным натюрмортом. Мне представился красавец мужчина с низким таким голосом, придававшим ему солидности. Он говорил: «Спи лицом вниз», и я, повинуясь, вцеплялась в подушку, но потом быстро поворачивалась, чтобы видеть его, а он сразу же говорил: «Спи лицом вниз», а я поворачивалась, чтобы видеть его, и так далее, но, несмотря на сюр этой сказки про белого бычка, видения меня ничуть не пугали, а наоборот, кажется, возбуждали еще сильнее — до тех пор, пока телефон не начал по-идиотски звенеть монетками, снова и снова, и из мужика с брекетами не вырвались завывания кошки во время течки, как будто бряцанье монеток ласково теребило его мошонку, и все кадры у меня в голове разом не пропали, и тогда я вернулась к реальности: к своим опасениям разодрать себе язык какой-нибудь гребаной ортодонтической проволокой, установленной субъекту сорока лет.

Как только мужик с брекетами ушел, я проверила телефон и, к крайнему своему изумлению, убедилась, что звон спровоцировали вовсе не имейлы Луиса Форета, а несколько сообщений от матери, которая интересовалась, все ли у меня идет так, как должно идти: «Привет, Агнес, все; хорошо; ты не повесила трубку; новые репортажи; журнала в „Твиттере"; а ты не пьешь; ты не; нажила проблем; ты уже большая девочка; не подбрасывай нам; неприятностей». Я узнаю сообщения от матери в каких угодно обстоятельствах по двум уникальным, присущим только им, признакам. Один из них касается формы: написанные ею предложения прерываются, кромсаются на кусочки без всякого смысла и логики, она как будто случайным образом жмет на enter. Другой связан со смыслом: с ее удивительной способностью отвечать на свои же вопросы и выстраивать монологи, в которых она всегда права. Окей, на этот раз она и в самом деле была права, но так происходит далеко не всегда, как бы она ни полагалась на безотказность своего чутья летучей мыши.

Я ответила ей большим пальцем вверх: да ладно, чувиха, как скажешь. Но я бы соврала, если бы сказала, что от ее сообщений у меня внутри не скрутился здоровенный узел где-то между трахеей и пищеводом.

Меня беспокоят посылки с неверно указанным получателем, меня тревожат видения, несуществующие скрытые камеры, вулканические прыщи, вросшие волосы, интуиция летучей мыши. Меня беспокоит отрицательное влияние сидячего образа жизни безработного на кровообращение в ногах и геморроидальный зуд, с которым не может справиться ни одна мазь. Меня беспокоит смятение, в которое ввергает меня Луис Форет: сегодня он написал, что вовсе не собирается умирать и что я, судя по всему, неправильно его поняла, и впредь мне не следует на этом зацикливаться; я спросила его, неужто он получил результат каких-то анализов, оказавшийся сильно лучше ожидаемого, а он ответил, что вообще не имеет дел ни с врачами, ни с клиниками, а скорее с судьбой и семантикой; тогда я спросила, какого черта он тогда сказал, что умрет, а он ответил, что нет, ничего, дескать, не говорил о том, что собирается умирать; а я ему сказала, что вот и нет, говорил, что вот оно, то самое его письмо: «Прежде чем умереть, мне бы хотелось, чтоб ты написала мою историю», а он мне сказал, что да, прежде чем умереть, что он помнит, что это писал, но это никак не значит, что он умрет сейчас, когда-нибудь это, конечно, произойдет, но мне не стоит на этом зацикливаться, а то создается впечатление, что я очень хочу, чтобы так и случилось. Меня беспокоит, что я читаю страницы, которые сама же написала о Луисе Форете, и не могу понять ни о чем я веду речь, ни куда ведут меня, ни зачем ему я, ни почему он хочет, чтобы я все это писала, со мной творится почти то же, что с тем моим женихом, полудурком, которого с каждым днем я понимала все меньше, который с каждым днем нравился мне все меньше, и с каждым днем я все меньше верила тому, что он мне говорил, как, например, что он от меня уходит, потому что ему не нравятся пьющие девушки, видал? даже причина есть, а дело было в том, что это я собиралась уйти от него, ведь что бы я делала с таким стариканом, как он, парень был старше меня на двенадцать лет, на целую дюжину, я вполне уверена, что на этот счет имеется какая-нибудь китайская пословица, а этот полудурок берет и опережает меня, ну и что тут можно было угробить еще сильнее, ведь единственное, чего я хотела, так это чтобы мы вновь были вместе, но только для того, чтобы я оставила его на обочине, а не он меня, а потом моя мать, естественно, встала на его сторону: ясное дело, Агнес, ну как же он мог не уйти, если я предвидела, чем все кончится, дочка, я это предвидела; и вот так же я чувствую себе с Форетом. А еще я чувствую себя как бы в шкуре мишки Войтека, медведя с постера в моей комнате, того самого медведя, которого взяли к себе солдаты польской армии еше медвежонком, которого они поили пивом и научили курить, а потом отдали в зоопарк, смотрите-ка, медведь-курильщик, и посетители давали ему сигареты по приколу, однако никто не давал мишке прикурить, так что медведь просто их жевал целыми пачками; вот и я живу с ощущением, что Форет перестал подносить мне огоньку и теперь ждет, чтобы я глотала сигареты пачками, и вместе с тем я до жути боюсь, что он перестанет снабжать меня табаком.

Я должна двигаться вперед, меня утешает хотя бы то, что я глотаю сигареты Форета, думаю, что в этом я дала фору Войтеку, или он тоже догадался, какими клиническими идиотами были посетители зоопарка? Но другой стороны, разве оказаться смышленее мишки — повод для торжества, Агнес? Я-то знаю, что глотаю сигареты Форета, и знаю, что не хочу, чтобы он меня бросил, я сама хочу уйти от него, хочу бросить ему в лицо: «Вот она, твоя дерьмовая биография», — и пусть у меня берет интервью «АВС-Культура», и пусть мне позвонит мать и скажет: «Девочка моя, моя звездочка, я всегда знала, что делаю правильно, оплачивая твою учебу». И поэтому я принимаю решение не менять сегодня ночью постельное белье, на котором валялись мы с мужиком, обладателем писклявого голоса, а лучше напишу новую историю. Историю, связанную с зубами, гениталиями и рюмками бренди.

Ту, что связана с одиночеством.

Однако здесь все связано со всем.