Агнес

10. История Агнес Романи

Эпилог Луиса Форета

Случалось ли вам испытать нечто, что может быть обозначено как творческий кризис? Вероятно, нет, вероятно, вы никогда не были писателем, хотя, кто знает, быть может, следовало бы попробовать, и тогда, вполне вероятно, и обнаружилось бы некоторое количество людей, готовых умереть за то, чтобы у вас получилось.

Творческий кризис — это чудовищно. Напрягать мозги, выжимая из них последние соки в поисках оригинальной мысли, пялиться в неуловимо подрагивающий монитор, который слепит глаза, трепанирует череп, гипнотизирует. А если ты к тому же Луис Форет, кризис еще более мучителен, потому что ты ни на минуту не забываешь о том, что ты — фальшивка. Псевдоним и икс на клапане суперобложки вместо привычной фотографии — не что иное, как маска лжеца.

Парадоксальным образом заметки для этого последнего романа, для моей автобиографии, я набрасывал в записной книжке, подаренной мне Анн-Мари, когда мы встретились с ней случайно в Обидуше, теперь уже восемь смертей назад. Небольшая такая книжечка, размером с бумажник, на кольцах, в твердой картонной обложке с изображением Фернандо Пессоа и строками самого извест ного его стихотворения: «Поэт измышляет миражи — / Обманщик, правдивый до слез, / Настолько, что вымыслит даже / И боль, если больно всерьез»[27]. Стихи Пессоа всегда побуждают меня задаваться вопросом, обманщик ли я оттого, что пишу, или я пишу оттого, что я обманщик. Возможно, это одно и то же.

Не я, а девушка, которая была ведущей прогноза погоды на телеканале Лос-Анджелеса, облекла в форму мой первый роман. Четыре последующих, как и сборник рассказов, повествуют о реальных событиях, которые я подсократил и прикрыл масками, лишив узнаваемости. Кое в чем Агнес права: интересными мои истории сделали окружавшие меня женщины. Настоящий Форет — маска, обманщик — едва ли обладал опытом и переживаниями, достойными пера. Да кого я хочу обмануть, если даже сам разговор о настоящем Форете есть не что иное, как обман. Вот почему после самого непроходимого, продолжительностью в два года, творческого ступора мне пришла в голову мысль, что единственное, что я могу рассказать, это история о том, как я стал Луисом Форетом.

За это дело я брался раз десять, и ровно столько же раз меня ждала неудача. Раз за разом терпел я поражение перед чистым листом бумаги. Есть какая-то ирония в том, что ты преодолеваешь тысячу препятствий, а побеждает тебя что-то столь несущественное, как целлюлозная масса.

Тогда я вспомнил написанное в «Шахрияр»: «Лучшие истории пишутся сами собой. Лучшие истории за тебя пишут другие».

Мне пришло в голову, что если уж одна молодая женщина, намного моложе меня, озарила начало моей карьеры, то нужно найти другую, ту, что положит ей конец.

Мне пришло в голову, что мне не следует бороться с целлюлозной массой, я должен этой целлюлозной массой стать. А разве я был хоть когда-нибудь чем-то иным? Бесформенная масса, которую нужно отбелить, а потом придать ей форму. А затем что-то на ней написать.

План мой требовал некоторых усилий, но очень скоро я убедился в том, что они не будут чрезмерными. Стоило вернуться в город, где я жил, когда был человеком, которому еще только предстояло стать Луисом Форетом, как все завертелось.

Через пару лет после гибели двух моих бывших жен и приемной дочери я вернулся в Сантьяго; нога моя не ступала на его улицы с того дня, когда я пустился в бега. Там я открыл издательство, печатавшее академические труды, с целью отмыть хотя бы часть тех денег, что мне приносили романы; его финансовое состояние, внешне безупречное, в реальности было катастрофическим. Затем издательство приобрело более-менее престижный журнал, зарегистрированный в Галиции. И вот, с ночи на утро, я сделался издателем журнала. Разумеется, назвался я не Луисом Форетом и не тем именем, которым нарекли меня родители; я подобрал себе другой псевдоним, придумал иную идентичность. Я старался почти никому не показываться на глаза, практически не выходил из дома, проводил время за чтением, избавился от дурной привычки смотреть телевизор и узнавать новости. Я передвигался исключительно на автомобиле с затемненными стеклами с водителем за рулем. Время от времени выходил на пробежку по Аламеде — привычка, сохранившаяся у меня с тех пор, когда я бегал на длинные дистанции, — в шерстяной шапочке и солнечных очках, с воротником, поднятым даже летом; вряд ли меня кто-то мог узнать: до прежних моих знакомых к тому времени уже дошло известие о том, что я погиб и похоронен. В том весьма маловероятном случае, если лицо мое покажется кому-то знакомым, навряд ли ко мне осмелятся подойти и спросить: «А вы, случаем, не тот парень, что пару лет назад утонул в Цюрихском озере?»

На редакционные совещания в журнале я, конечно, приходил не скрываясь. Редакция представляла собой горстку юнцов с дурным вкусом; перед своим появлением я избавился от всех ветеранов. Позаботился о том, чтобы никто из сохранивших контракт не имел никаких связей с моей прежней жизнью. И чтобы никто меня не узнал. Для них я был кровопийца-издатель, ежеминутно готовый понудить о том, как плохо они работают. Мне представлялось крайне забавным унижать их, выводить из себя. А журнал мне был на фиг не нужен. На кой он мне сдался? Престиж? Какой престиж, чей? Одного вымышленного имени, за которым скрывается другое, тоже вымышленное?

С первого же дня я обратил внимание на одну из сотрудниц, упертую и не лишенную писательского таланта. Она подходила по всем пунктам: одинокая, ленивая и неорганизованная, на нескольких совещаниях от нее разило выпивкой. Если ты не способен удержаться от стакана перед встречей с шефом, у тебя налицо проблемы с алкоголем. Однако эта «проблемка», как она сама ее обозначила, идеально вписывалась в мой план.

Все мои сомнения по поводу ее самой или же ее пригодности развеялись, когда я застал ее в рабочее время за чтением романа Луиса Форета. Зеленые глаза, высокие скулы, курносый нос, красивая грудь и проблеска с жирком на заднице и лодыжках. К тому же с ядовитым язычком и наглая. Что есть, то есть!

Первым делом я отправил ей ящик с дюжиной бутылок односолодового виски, не настолько дорогого, чтобы дать повод от него отказаться, но и не настолько дешевого, чтобы им можно было запросто пренебречь, «Гленфидик» восемнадцатилетней выдержки показался мне идеальным выбором. Дюжину бутылок этого виски я и послал на адрес, указанный в ее трудовом контракте, немного схитрив: выдумал несуществующего получателя. Если считать моей целью проверку на честность, она ее не прошла. Или же как раз прошла, причем отлично. Ящик она взяла, причем даже раньше, чем узнала, что там внутри; взяла и тут же опорожнила бутылку, даже не дав благородному напитку отстояться после перипетий перевозки.

Агнес Романи, сказал я тогда себе, именно ты и напишешь последнюю книгу Луиса Форета.

Я и не думал, что все так легко сложится. Всего через несколько дней после отправки первого ящика я без всякого предупреждения заявился на редакционный рождественский корпоратив. Агнес уже напилась, вовсю за глаза осыпала меня оскорблениями и распевала какую-то идиотскую песенку. Как же легко оказалось подтолкнуть ее к разговору о Луисе Форете! Как запросто получилось втянуть ее в спор о его существовании!

Я как никогда наслаждался абсурдностью ситуации. Какое удовольствие доставили мне тогда те нелепые эпизоды моей жизни, которые в свое время просто сводили меня с ума! Каким наслаждением было видеть их собранными вместе в одном произведении! Не знаю пока, как его обозначить: такой текст не назовешь ни романом, ни биографией, это некая антология глупостей.

Вы только вообразите всю анекдотичность ситуации тем вечером: она яростно отстаивает мое же собственное существование, на что я сам с таким апломбом ей говорю: «Как подобный персонаж вообще может существовать?»

В общем, я ее у вол ил и тут же предложил весьма солидную сумму за свое жизнеописание. Не прошло и дня, как она принялась заваливать меня письмами. Но чуть раньше случилось еще кое-что примечательное. И, должен сказать, в этом мне улыбнулась удача, потому что спланировать такое было попросту невозможно.

С корпоративного ужина я ушел первым; я уволил Агнес, и делать мне там больше было нечего. В общем, выйдя из ресторана, я сел в машину с затемненными стеклами: она стояла не с остальными автомобилями на ресторанной парковке, а скромно ожидала меня чуть подальше, метрах в двадцати. Я велел шоферу немного подождать и предложил покурить со мной. Не прошло и часа, как с парковки выехал первый автомобиль. Агнес спорила о чем-то с парнем из отдела спорта, но в черный «Ситроен С4» не садилась. Она шла покачиваясь и размахивала руками. Я подозревал, что между этим и двумя что-то было. Многолетний опыт подслушивания и ожидания, когда соседка по квартире, которую я страстно желал, займется сексом с другим, активировал в моем мозгу зоны, ответственные за сексуальную интуицию. Наконец они сели в машину и тронулись с места. Я велел водители; следовать за ними, по возможности незаметно. Учитывая состояние Агнес, было вполне логично, что Хонас привезет ее домой и доведет до кровати, но ведь могло случиться и так, что перебранка выйдет за все разумные пределы.

Так оно и случилось.

Мы уже въехали в Сантьяго, когда Хонас внезапно ударил по тормозам. Мы едва не врезались в их багажник. Агнес открыла дверцу и фонтаном блеванула на обочину, извергла нечто похожее на по ток канализационных вод. Далее последовала еще одна короткая перебранка, которая завершилась тем, что Агнес вошла в караоке-бар одна. Я велел шоферу оставить меня там и отправляться спать. Увидев меня, она разразилась истерическим хохотом, от которого несло желчью. Она оскорбляла меня, хотела поколотить, ей и в самом деле удалось пару раз двинуть мне по челюсти, когда она молотила кулачками куда придется, сверху вниз. Я сказал себе, что мой план сработает, все будет проще простого. В общем, я предложил ей выпить, а потом, пока она во всю глотку, вцепившись в микрофон, распевала «Psycho Killer», аккуратно подмешал в ее бокал немного зкстази[28], будто зарядил пушку порохом. Вы себе даже не представляете, как она взмокла, распевая; пот с нее просто градом катился, лило так, что я перепугался, как бы она там на подмостках не растаяла. Я ведь заранее, еще дома, измельчил в порошок несколько таблеток на всякий случай. Предусмотрительность придает мне уверенности. Как же благодарен я Ильзе за науку: всему, что я знаю о наркотиках, меня научила она.

Я добивался того, чтобы потом Агнес не вспомнила о произошедшем, а также не проснулась, пока я не уйду из ее квартиры. Под воздействием экстази ее потянуло ко мне, это ее-то, так отчаянно меня презиравшую, — вот вам и наркотики. В сочетании с алкоголем они вызывают бред, манию преследования, провалы в памяти. Позже, у нее в квартире, мне пришлось отвергнуть ее домогательства. Я туда пришел не для этого. Вскоре она уснула. Я переодел ее в пижаму и уложил в постель, удостоверившись, что она лежит на подушке лицом вниз. Хотел избежать риска, особенно принимая во внимание склонность всех женщин, с которыми меня сводила судьба, умирать. Агнес же предстояло выполнить возложенную на нее миссию.

Я тщательно изучил ее жилище. Ничего особенного не обнаружил, кроме разве что обескураживающего беспорядка. Едва не опрокинул часы размером со сковородку: они стояли на полу, у стенки. На полке выстроились мои книги; присланные мной бутылки были обнаружены в кладовке; огромный тюбик с мазью от геморроя — на раковине; не распакованный вибратор розового цвета — в ящике прикроватной тумбочки. Ни семейных фотографий, ни снимков подружек. Отлично, сказал я себе, девушка явно одинока, как я и думал.

Тогда у Агнес еще были какие-то отношения с парнем из отдела спорта, но скоро они дадут трещину. Не так-то просто остаться друзьями с человеком, которому повысили зарплату исключительно благодаря тому, что тебя вышвырнули с работы. Скорее рано, чем поздно, подумал я, придется тебе распаковать вибратор, Агнес, уж можешь мне поверить.

Самой удачной моей находкой оказался запасной комплект ключей в керамической вазочке в прихожей. Я их проверил, убедился, что они подходят ко входной двери, и сунул в карман. Принимая во внимание безалаберность Агнес Романи, было совершенно исключено, что завтра она хватится второго комплекта ключей, а если вдруг и хватится, то первое, о чем она подумает, так это о том, что сама же куда-то их засунула.

Покончив с этим, я поймал такси и поехал домой. Хотя было всего около семи утра, я написал своему испанскому издателю имейл, в котором попросил его срочно собрать пресс-конференцию и объявить, что я ухожу на покой. И, не ложась спать, принялся ждать ответа. В половине десятого он пришел: «Луис, а мы не можем это обсудить? Думаешь, мне очень хочется объявлять об уходе нашего звездного автора?» Я ему ответил, что он должен будет также сделать один анонс, объявить, что сейчас я работаю над последней своей книгой, беллетризированной автобиографией, и заверил его, что это будет мой главный бестселлер.

Я знаю: так и выйдет. Нездоровый интерес к новой книге не сравним ни с чем иным.

«Но, Луис, — ответил он, — мне будет очень нелегко собрать прессу так быстро, разве нельзя отложить это дело до понедельника?» Я сказал, что нет. Сказал, что он сам все поймет, когда прочитает книгу. Сказал, что это последняя моя к нему просьба, но обсуждению она не подлежит. Если он не согласен сделать то, о чем я его прошу, я просто отдам рукопись в другое издательство. Больше ничего говорить не потребовалось. Потом я вышел из дома и сделал копию ключей от квартиры Агнес в скобяной лавке. И в одиннадцать наконец-то лег спать.

Я сделал все, что от меня зависело, оставалось только ждать, когда рыбка заглотит наживку.

Проснулся я около двух и обнаружил, что Агнес со мной не связалась, и это неприятно меня удивило. Не со мной как с издателем журнала, а как с Луисом Форетом. Чтобы малость встряхнуться и отделаться от неприятных мыслей, я напялил на себя спортивный костюм, синюю шапку, темные очки и отправился на Аламеду на пробежку. И тут произошло нечто непредвиденное: мы встретились. Она сидела на скамейке рядом с бронзовой скульптурой Валье-Инклана, я пробегал мимо. И она так посмотрела, как будто узнала меня и все поняла. Возможно, я подсыпал маловато наркотика, возможно, она запомнила, что я был в ее квартире, возможно, она слышала, как я беру ее ключи и проверяю, подходят ли они к замку, а еще ведь могло так случиться, что она была не в силах подняться, помешать, закричать или осыпать меня оскорблениями, однако соображала, как коматозный больной, который, понимая, что ты говоришь, сжимает тебе палец.

Я уж подумал: а не лучше ли выбросить белый флаг, прыгнуть в самолет, улететь в Швейцарию и больше в Сантьяго не возвращаться? Ведь не исключено, что я в конце концов попаду в тюрьму за такую ерунду, как незаконное проникновение в жилище. Несколько часов безумной тревоги. Но я явно переоценивал способности Агнес.

Тем же вечером пришел мейл, которого я так ждал: полный триумф.

Я был честен с ней. Сказал: «Прежде чем умереть, мне бы хотелось, чтобы ты написала мою историю». Если она поняла это таким образом, что умереть должен я, то моей вины в этом нет. И только ближе к финалу, осознав уровень смертности среди окружавших меня женщин, она задумалась о значении этой фразы.

Мы стали обмениваться электронными письмами с головокружительной скоростью. Я рассказывал ей о своей жизни, а она писала. Я попросил ее присылать черновики каждой главы, на что она ответила, что не привыкла, дескать, так работать. Мне было плевать, тратить силы на споры я с ней не стал, просто сидел в машине с затемненными стеклами напротив ее дома и поджидал, когда она выйдет, а потом открывал дверь ее квартиры своим комплектом ключей — я вернул на прежнее место ее запасную связку ключей в первый же визит, она даже не заметила, что их нет, — и осматривался, оценивал, все ли в порядке, потом включал компьютер и копировал на съемный жесткий диск очередную порцию написанной Агнес биографии. Представляете, у нее на столике рядом с диваном приклеены три листочка разных цветов с паролями от учетных записей и устройств? Подумать только, та, что с таким недоверием допрашивала меня по поводу отсутствия пароля на мобильном Ургуланилы, свои собственные держала под рукой: компьютер, «Твиттер», банк, электронная почта, второй аккаунт в «Твиттере», соцсети, социальное страхование, «Нетфликс» Хонаса… Пароли от ноутбука и электронной почты были перечеркнуты (разобрать putamurcielaga[29] за чернилами шариковой ручки было нетрудно), а поверх того и другого она написала putoforet[30]. Признаюсь, я не смог удержаться от хохота, когда именно эта комбинация разблокировала ее компьютер. И каждый раз я спешил уйти, лишь одним глазком заглянув в написанное Агнес, потому что никогда не знал, когда она вернется. А вдруг она что-то забыла? Застань она меня в своей квартире, будет очень непросто найти объяснение своему присутствию. Но когда она занялась танго, я получил замечательную возможность с меньшей нервотрепкой изучать ее хаос: теперь я знал, когда и как долго она будет отсутствовать. Это не значило, что я чувствовал себя совершенно спокойно: я ни разу не был спокойным, обшаривая ее квартиру. В принциле я намеревался править все, что она напишет, придавать ее прозе форму; я был уверен, что выходящее из-под ее пера будет немощным, с признаками рахита, но она меня удивила, вынужден признать, я был просто поражен тем, как хорошо она схватывает суть, я был очарован ее иронией, мне доставило удовольствие следить за тем, как мало-помалу она восстает против меня.

На свой съемный диск я скачивал и записи ее личного дневника, она сохраняла его на жестком диске компьютера, и эти материалы, а также то, чем она делилась со мной по собственной инициативе, помогало мне держать ее под контролем. Только очень одинокий человек поверяет такого рода вещи незнакомцу, хотя, с другой стороны, я понимаю, что тем самым она пыталась создать между нами что-то вроде доверительных отношений. Сдается мне, в своей наивности она полагала, что если будет откровенна со мной, то и я распахну свою душу. Ничего не могу с собой поделать: будит она во мне какую-то нежность.

Агнес далеко не сразу поняла, что моя жизнь и моя история структурируются вокруг восьми женщин. Все восемь были совершенно необходимы, чтобы я сделался тем, кто я есть. Все восемь приняли участие в чудесном рождении Луиса Форета.

И вслед за тем погибли.

Поначалу их смерти вселяли в меня тревогу, вынуждали сбегать. Но все равно преследовали меня.

И не то чтобы я это преодолел. Скажем так, я их принял, я с ними смирился. Это то, что со мной происходит.

Какие-то вещи просто происходят, вот и все. В чем я пока не совсем уверен, это догадалась ли Агнес, что она — номер девять.

Я пытался дать ей это понять, я тряс дерево, чтобы яблоки «гренни смит» посыпались-таки на ее черепушку, пропитанную виски. Только после того, как я прислал трусы Ургуланилы, она начала понемногу прозревать, до нее стало доходить, что все, о чем я ей рассказывал, было на самом деле. Главной наводкой стали псевдонимы: Анн-Мари Паскаль, М. Фремье, М. Дюпон… Почему мой выбор пал на них? Я был вынужден воспользоваться случайным сходством между именем, данным мне Девушкой погоды и времени, и одним из вымышленных имен Ландрю. Случайное совпадение, хоть Агнес и считала иначе. Совпадение, лишившее меня сна задолго до того, как то же самое случилось с Агнес Романи. Теперь я считаю его всего лишь еще одним совпадением.

Я знал, что наступит момент, когда она свяжет-таки концы с концами, хотя ее сноровка в написании текста вступает в явное противоречие с ее же нерасторопностью по части документирования: в процессе расследования она ограничилась исключительно поиском в «Гугле» да чтением моих книг и мейлов. Ну и черт с ним, журналистская лень меня не колышет; самым печальным, поистине трагическим в Агнес является ее твердая уверенность в том, что она пишет книгу о Луисе Форете, и неспособность догадаться, что на самом-то деле она пишет книгу об Агнес Романи.

Вчера вечером я к ней заглянул — на каких-то полчаса, пока она ходила в полицию подавать на меня заявление, — проверил последние изменения в тексте, обновил информацию на своем съемном диске и ушел. Но сперва все же выдвинул ящик тумбочки возле кровати, проверил вибратор: уже без упаковки, огромный, розовый, бесстыжий. Что-то побудило меня поднести его к носу и, раздув ноздри, втянуть в себя воздух, как будто нюхая гаванскую сигару. К огромному сожалению, вибратор не пах абсолютно ничем, даже пластиком, как будто она расстаралась и продезинфицировала его, превратив в безликий предмет.

И я сказал себе: ты ничуть не изменился — начал с того, что нюхал грязные трусы в комнате Ильзы, а кончаешь тем, что принюхиваешься к использованному вибратору.

Сегодня утром, перед посадкой на рейс в Швейцарию, я систематизировал тексты Агнес. Отъезд из Сантьяго, вопреки первоначальным планам, пришлось ускорить из-за новостей о коронавирусе: они дошли даже до меня, хоть я стараюсь не смотреть телевизор. Поднятая тревога закончится ничем, как и во многих других случаях, однако если моя биография чему-то меня и научила, так это тому, что перед чужеродными элементами, перед всем, что ускользает от моего контроля, следует быть крайне осторожным. Отредактировав тексты, я вставил между ними наиболее содержательные фрагменты из ее дневника. Добавил пролог и пять приложений, подготовленных заранее с целью более глубокого погружения в некоторые вопросы. Сочинил этот эпилог и отослал все в литературное агентство. Текст потребует некоторой доработки в издательстве, но, в общем и целом, я полагаю, этот роман станет вершиной моего творчества.

Я связался с цюрихским банком, чтобы закрыть счет; директор был безутешен и так долго умолял этого не делать, что пробудил во мне испанский стыд. Попрошу агентство в Лос-Анджелесе разделить причитающиеся мне деньги, положив их на несколько счетов в тех местах, что всем известны как налоговый рай.

Сделаю себе другой паспорт. Хотя сперва кое-что придется слегка изменить. На сегодняшний вечер у меня назначен визит к стоматологу: нужно исправить зуб, который привлек внимание Агнес, тот самый зуб, который она назвала гильотиной с поднятым лезвием. Это единственная моя уникальная черта, других особых примет у меня нет, разве что рот чуть кривится при разговоре, но с этим я ничего не могу поделать, если только меньше разговаривать, снова стать молчальником, каким был до того, как стал Луисом Форетом. Нужно подумать, что еще можно изменить. Если перестану бегать, наверняка растолстею, а если начну бегать еще интенсивнее — похудею. Можно отрастить бороду и усы, покрасить волосы. Или ничего не делать. Не хочу давать подсказки.

В этом романе я расскажу обо всем: в том числе о том, как избавился от тела Ургуланилы. Я сделал это в состоянии паники, не более того; не думаю, что меня будут за это преследовать. Больше всего власти обеспокоятся уклонением от уплаты налогов. Они так предсказуемы… Я не волнуюсь, я знаю, что меня не найдут. Пришло время убрать Луиса Форета в долгий ящик. Пришло время этому человеку — или же имени — исчезнуть. Несколько месяцев еще есть — что меня остановит?

Хорошо бы, чтоб единственной моей заботой стало лишь то, что на мой след выйдут они.

Только я боюсь, что это сделают не они.

«Астрономический эллипс случайностей», — написала обо мне Агнес.

Астрономический эллипс случайностей рано или поздно меня настигнет. Как всегда, когда я пускаюсь в бега.

К Ландрю — «убийце женщин».

К Теду Хьюзу. «Не нужно спускать курок, чтобы стать убийцей».

Случайности, несчастья, смерти.

Меня все равно найдут, даже если я отправлюсь в далекий порт и буду смотреть, как швартуются корабли, отправлюсь туда, где играют музыканты, туда, где эта история началась. Потому что реальные истории происходят не в хронологическом порядке; время замирает, наблюдает за ходом событий. Я же хочу остановить его именно там, на первом кусочке мозаичной смальты: там, где я сижу, потягивая фраппе, поглядывая на игроков в тавли, прислушиваясь к звукам бузуки, уплывающим вдаль над морем цвета анемонов.

Однако в данный момент кто-то, похоже, вознамерился остановить время не где-нибудь, а в аэропорту. Кто-то, похоже, вознамерился подвергнуть меня глубокой заморозке именно здесь. Рейс неоднократно задерживают, время вылета переносят, переносятся и мысли в моей голове, отступают во времени, уходят в тот момент, когда я втягивал носом аромат вибратора Агнес; единственным, что я тогда уловил, был едва ощутимый запах газа, исходившего от бойлера. Этот бойлер уже давно грозил серьезными неприятностями. Добравшись до зоны посадки, я вспомнил, что у Агнес отсутствует обоняние, что она потеряла его уж не знаю точно при каком именно, но при каком-то несчастном случае в бассейне, участником которого стал некий безногий пловец. Мой рейс продолжают откладывать, и голова взрывается условными придаточными. Если бы я перекрыл газ. Или если бы я позвонил в полицию анонимно, выдав себя за соседа. Или если бы я не запер дверь на ключ, оставил ее приоткрытой, инсценировав ограбление. (С какой это стати они столпились у стойки гейта?) Или если бы я устроил пожар при помощи щипцов для волос. Или если бы я просто оставил ей прощальную записку, хотя тем самым бы себя выдал…

Или если…

Но в конце концов, чего ради? Чтобы Агнес захлебнулась собственной рвотой. Чтобы повесилась на трусах Ургуланилы. Чтобы ей перерезал глотку мужчина с брекетами. Чтобы она подавилась яблоком «гренни смит».

Для тебя я предпочел газ, ведь газ, говорят, дарует смерть сладкую, а единственная горечь, которую я пожелал допустить у тебя во рту, была горечь односолодового виски, моя маленькая Агнесса Римская.

Март 2020 года