Агнес

Отрывок из дневника Агнес Романи

Сантьяго-де-Компостела, декабрь 2019 года

Каждое утро, причем не только с похмелья, во рту у меня пересыхает, а язык напоминает черствую горбушку. Когда удается наконец прочистить горло, звуки, которые проходят через абсолютно обезвоженную полость, кажутся мне чужими, и мой голос — уже не мой. Вот почему, если забыть о том, что живу я одна, по утрам я предпочитаю молчать. Но сегодня, против обыкновения, я использую этот чужой голос, голос чревовещателя — все такой же странный, несмотря на то что на часах уже почти полдень, — чтобы пообщаться сама с собой. Если быть точной, чтобы осыпать себя проклятиями.

Мечусь по кухне от стены к стене, потягивая растворенный в воде «Эспидифен» и не отрывая глаз от экрана мобильного телефона. Вот сейчас.

Сейчас.

Сейчас.

Я написала Луису Форету чисто наудачу, чтобы испытать судьбу, как тот, кто покупает лотерейный билет и при этом забывает проверить, выпало ли что-нибудь на его номер.

И он заглотил наживку.

Кто бы мог подумать?

«Знаешь, — написал он мне в ответ, — где-то в Китае прямо посреди автобана стоит дом — не на обочине, а именно что по центру, и полосы автобана огибают его с обеих сторон: хозяева дома отказались его продать, а инженеры решили, что ни за что не станут менять локализацию проекта шоссейной дороги. Теперь каждый день тысячи автомобилей объезжают жилище двух китайских старичков, которые не могут выйти за порог дома без риска быть сбитыми каким-нибудь неловким водителем; если же им вдруг вздумается плюнуть из окошка, то плевок запросто может угодить в ветровое стекло, спровоцировав ДПТ с участием нескольких автомобилей. Тем не менее они остаются там, в собственном доме, где прожили всю свою жизнь, и наотрез отказываются его продать; оставшееся время, рассуждают они, хочется прожить так, как нам самим нравится, по-своему. Все полагают, что старики тронулись умом, но я ими восхищаюсь; вот кто истинные антисистемщики: они даже не подозревают, что ими являются. Лично я никогда не смогу быть таким, как эти китайцы, но, по мере возможности, всегда предпочту, чтобы машины проезжали мимо меня и впредь».

По прочтении полученного имейла мой словно ватой набитый рот выдал звонкое «Вот черт!».

«Я знаю про этот дом, — написала я в ответ, — и, рискуя вас огорчить, должна сказать, что вызвавшие ваше восхищение старички в конце концов уступили, клюнув на предложенные деньги: их дом был снесен, и теперь автобан идет строго по прямой, а старики спокойно живут в предместье какого-то китайского города. Когда они выходят из дома, им уже не грозит опасность попасть под колеса, и они могут преспокойно плевать в окно, поскольку их плевок в худшем случае угодит разве что в шевелюру одного из соотечественников».

Без особой уверенности я кликнула на «Отправить».

С тех пор прошло уже два часа, и я без конца поглядываю на мобильник. Вот сейчас.

Сейчас.

Сейчас.

Сейчас.

Последние пару дней с выпивкой я явно перебираю, но и повод есть: вчера вечером мы отмечали — хотя «отмечать», пожалуй, слишком громко сказано — Рождество, устроив праздничный ужин для редакции журнала, в которой я работала последние четыре года, и это было довольно приятное местечко, за исключением нового шефа, свалившегося на нас полтора года назад, и этот новый шеф — тот еще сукин сын. У нас в редакции он почти никогда не появляется. По моим подсчетам, число его визитов едва ли дотягивает до десяти, причем каждый из них имел целью нас унизить: все плохо, расходы из рук вон, объемы продаж ужасны, нам придется затянуть пояса, никаких грантов в этом году не будет, в связи с чем отпуск придется сократить до двух недель и вкалывать по десять часов в день; уровень продаж упал, резонанс низок, как следствие, мы теряем рекламодателей, мы слишком агрессивны, вследствие чего теряем социальную пропаганду, если так пойдет и дальше, то мы будем вынуждены кого-то уволить, сократить отпуск до десяти дней, а рабочий день увеличить до двенадцати часов; в репортажах не хватает контекста, при этом на журнальных страницах слишком много текста, дизайн для журнала слишком модерновый, но при этом обложка теряется на прилавках, последний номер — полное дерьмо, но тот, что на выходе, — и того хуже, вам нужно поднажать, придется сократить отпуск до недели и увеличить рабочий день до четырнадцати часов…

После чего он удаляется и исчезает месяца на полтора, затем вся сцена повторяется, хотя, нужно признать, увольнений нет, гранты есть, месячный отпуск и восьмичасовой рабочий день наличествуют, высокая зарплата присутствует, и выплачивается она точно по графику. Однако унизительные нападки шефа не прекращаются.

Каждый вечер после таких собраний мы спускались в бар — он в том же здании, что редакция, садились кружком и начинали игру: придумывали самые разные беды и несчастья на голову нашего шефа, причем в игре было одно-единственное условие: каждое последующее несчастье должно быть связано с предыдущим; один коллега, например, сочиняет, что жена издателя изменяет ему со своим тренером по йоге; тот, что сидит с ним рядом, продолжает выдумкой о его дочери-подростке, которая в то время, пока ее мамочка занимается йогой, играет в их роскошном кондоминиуме в секс-карусель, а это такая замечательная игра, когда несколько голых девочек катается верхом на нескольких голых мальчиках, перепрыгивая от одного к другому по кругу, проигравшим же считается тот, у кого первым случится эякуляция; следующий коллега воображает, что девица подхватывает в процессе игры парочку венерических болезней, а в придачу еще и чесотку, которой ее наградит собственный пес, горячо любимый колли или какая-нибудь другая подобная псина, в свою очередь подхватившая чесотку в процессе вылизывания задницы бездомной дворняги; коллега рядом со мной продолжает историей о том, что дочка, играя в карусель, заразит чесоткой всех мальчиков-одноклассников, а те, в ту же секунду, — всех девочек-одноклассниц; наконец очередь доходит до меня, я допиваю рюмку, набираюсь храбрости и выпаливаю, что жена шефа передаст чесотку тренеру по йоге, а тот, в свою очередь, заразит других женщин, которых укладывает на коврики; а уж эти — своих мужей, когда будут заниматься с ними вынужденным супружеским сексом, а последние — своих любовниц; так что весь город окажется пораженным чесоткой, во всех больницах закончатся необходимые для лечения мази, дерматологи возьмут больничный, сославшись на стресс, колли в конце концов придется усыпить, чесоточную девочку тоже, ну и так далее.

И не то чтобы эта игра доставляла мне какое-то особое удовольствие, ведь я знаю, что говорю ровно то, что им хочется слышать, но популярность, которая настигает меня, когда мы сидим в кругу, достается мне совсем не часто, хотя к тому времени мы обычно уже так успеваем наклюкаться, что частенько клюем носом, уткнувшись в деревянную столешницу, и Хонас, парень из отдела спорта, говорит, что понятия не имеет, с какой такой стати мы все время заваливаемся именно сюда, в бар, где воняет канализацией или как минимум наркотой, он так прямо и выражается, но я-то ничего такого не чувствую, потому что потеряла нюх в подростковом возрасте, когда занималась плаванием и участвовала в соревнованиях, и как-то раз на тренировке один пловец без ног потерял ориентацию и залез на мою дорожку, а я плыла кролем, голова у меня была под водой, ну я и врезалась в него носом, от удара у меня сместилась носовая перегородка, и в результате я осталась без обоняния, и не то чтоб меня это сильно беспокоило, потому что обоняние — чувство, без которого легче всего обойтись, но когда Хонас, парень из отдела спорта, говорит, что в баре несет канализацией, для меня это все равно, как если бы он шевелил губами, но из его рта не выходило ни слова, но это когда я еще не уснула, а тут вдруг меня будит официант: он уже опустил рольставню, загасил косячок и протер стойку тряпкой с какой-то химией, только Хонас, парень из отдела спорта, говорит, что химия эта ни на что не годится, потому что канализацией все равно несет, и тогда мы расходимся, забываем о шефе, о колли, о девочке с каруселью и о тренере по йоге до следующего раунда нашего унижения.

Я смотрю на телефон, жду продолжения разговора о доме посреди китайского автобана; я не отрываю глаз от экрана, потому что мне не по себе, я на нервах — страх потерять то, чего у тебя на самом деле никогда не было, явно худшая разновидность чувства потери; еще я не отвожу глаз от экрана, поскольку это избавляет меня от необходимости посмотреть вокруг. Квартира в таком виде, что с души воротит, но навести порядок мне не хватает духу. В противном случае я бы навела для начала порядок в себе самой. Так что я продолжаю ходить туда-сюда, прикрыв глаза и приоткрыв рот, словно я это не я, а Рэй Чарльз за роялем. Подхожу к буфету, с трудом наклоняюсь, достаю початую бутылку виски. Реакция на первый глоток — позыв к рвоте. Это одна из дюжины бутылок шотландского виски «Гленфидию» восемнадцатилетней выдержки, ящик которого на прошлой неделе мне доставил курьер. На посылке имени отправителя не значилось, да и адресована она была не мне, а человеку, чье имя ни о чем мне не говорило. Недолго думая, я расписалась за доставку и взяла посылку, не имея ни малейшего понятия, что там внутри. Вскрыв ее, я сказала себе, что это не самая ужасная ошибка. Или все-таки самая. Потому что на этой неделе алкоголь — не лучший мой союзник.

Телефон тренькает как раз в тот момент, когда я отвожу от него взгляд.

Вот же черт.

Рингтон на моем телефоне — звон падающей в копилку монетки. Море иронии, учитывая состояние моего текущего счета.

«Вот дела, а я о сносе дома не слыхал, — пишет Луис Форет. — Но ответ все тот же: нет».

Мои пальцы скользят по клавиатуре.

«Я не надеялась получить ответ».

На этот раз монетка моментально падает на дно копилки.

«Если не надеешься получить ответ, зачем шлешь мне мейлы?»

«Если вы не желаете получать электронные письма, зачем размещаете на своем сайте адрес?»

«А тебе не приходило в голову, что это была идея издателя, а не моя? Не думала, что отвечает тебе, возможно, стажер?»

Стажера в нашей редакции зовут Мелиса, она вечно носит плиссированные юбки и блузки с V-образным вырезом. Вот она-то и сидела за рулем машины, перемещавшей нас на пятнадцать километров от Сантьяго, где мы отмечали за ужином Рождество — хотя «отмечать», пожалуй, чересчур сильно сказано. Пьер из отдела моды с удобством расположил свои избыточные килограммы на переднем сиденье, радом с водителем. А я сидела за ним, в несколько стесненном положении. Хонас, парень из отдела спорта, вел другую машину, впереди нас, рядом с ним была Ана из отдела политики.

Шеф никогда не принимает участия в ужинах кашей редакции, так что мы расслабляемся и как следует выпиваем, а что нам еще остается? Ужинаем мы всегда б одном и том же ресторане, и вот почему: другие столики там обычно не заняты, гак что у нас есть возможность оттянуться по полной. Вчера вечером я первой залезла на стул, размахивая салфеткой, туда же за мной залез Рон, графический дизайнер, в своих пластмассовых очочках, его я всю жизнь считала геем, но вчера он обхватил меня за талию и уперся в задницу двумя пальцами, мизинцем и безымянным. А что, я единственная, кого, обняв за талию, хватают за задницу мужчины — исподтишка, да еще так расставив пальцы, как фанат «Звездных войн»? Вот каким образом меня лапал за задницу Рон. А я ему это позволила, потому что мне было весело, я к тому времени уже напилась, очочки в пластиковой оправе все подливали и подливали в мой бокал какое-то кислое поило, но мне было без разницы, все постепенно опускалось» как на погрузчике; мы снова вернулись к теме секс-карусели, как раз к тому моменту, когда девочка подхватила чесотку. Ну я и спела песен ку об этой карусели, ту самую, где говорится «и остались ей чесотка и море». И вот как раз в этот момент дверь за спиной у меня распахнулась, Ана из отдела политики, бледная молчальница и тихоня, побледнела еще больше, прямо до какой то прозрачной синевы, как будто ее вот-вот наизнанку вывернет, а я такая ее спрашиваю: блевать будешь? Но нет, она не собиралась блевать, просто в дверях стоял наш шеф.

Он нам улыбнулся как-то по диагонали, сверху вниз. У шефа в арсенале есть кривенькая такая ухмылочка, когда одна половина губы ползет вверх, а другая — нет, будто его удар хватил, а в самой верхней точке этой ухмылочки взорам присутствующих открывается соседствующий с клыком зуб — короткий и тупой, будто наполовину спиленный, похожий на гильотину с поднятым лезвием. Пьер из отдела моды вечно твердит, что не может понять, почему шеф не приведет в порядок зубы, ведь любой из его пошитых на заказ костюмов явно не дешевле полного набора новых зубов. Конечно, он не хочет сказать, что все подряд зубы у шефа гнилые или желтые, но вот этот зияющий провал — он же весь вид человеку портит и ведь прямо в глаза бросается, потому что этот зуб виден при улыбке, был бы следующий, так никто бы ничего даже не заметил.

— Прошу вас, пойте, пойте, не останавливайтесь из-за моего появления, — произносит шеф, опускаясь на пустой стул в торце стола. И тычет в меня пальцем. — Вот ты, — говорит он мне, — давай пой, надо же, я и не знал, что ты любишь петь. Канун Рождества, пой свою песенку, неважно, о чем она.

Мы дружно молчим, не глядя друг на друга, отводим глаза; наши глаза разбегаются в разные стороны, словно бездомные коты, наши руки застыли без движения, словно куски мяса на наших тарелках. Официант приносит человеку в костюме антрекот, только что снятый с решетки. Жестом римского сенатора тот хлопает в ладоши.

— Я не голоден, — заявляет он. — Уже поужинал. Ну что? Никто так ничего и не скажет?

Молчание все тянулось и тянулось, как та бесконечная прямая автобана перед глазами, когда уже не видишь ничего ни перед собой, ни сзади, разве что обнаруживаешь себя в Китае и перед тобой неожиданно выныривает тот самый домик.

— Счастливого Рождества! — сказала я, поднимая бокал вина.

— Счастливого Рождества, — отозвался шеф.

— Счастливого Рождества, — повторили все мои коллеги, и мы чокнулись и выпили, и один миг наш шеф, этот сукин сын, не выглядел в наших глазах стопроцентным сукиным сыном.

«Ни одному стажеру не пришло бы в голову задать мне вопрос: не думаю ли я, что общаюсь со стажером, — отписываюсь я Луису Форету, не потрудившись выйти из кухни: склоняюсь к тому, что диалог долго не продлится, так что устраиваться поудобнее не имеет смысла. — Стажер написал бы так:.Благодарю за Ваше любезное предложение; к глубочайшему сожалению, я вынужден его отклонить в силу профессиональных ограничений, на сем разрешите откланяться, с сердечным приветом, такой-то. Ни один стажер не вступил бы в подобную переписку, он бы просто поставил в ней точку наиболее безличным образом».

Новый глоток виски проскальзывает в горло с большей легкостью. Опираюсь рукой о холодильник. Поверхность на ощупь липкая, шершавая, к ладони приклеиваются крупинки сахара.

«Разве что стажеру захочется создать впечатление, что он вовсе никакой не стажер, а знаменитый писатель. О таком ты не думала?»

«И какой прок стажеру от всей этой эквилибристики? Он всего лишь добьется того, что укрепит мою надежду на положительный ответ и заставит вдвойне разочароваться, если ответ будет отрицательный».

«Положительные ответы всегда прямые, а отрицательные требуют эквилибристики».

«Отрицательные не требуют эквилибристики, когда человек что-то для тебя значит, когда для тебя как минимум важно его мнение. Разве я что-то для вас значу? Разве вам важно, что я о вас подумаю?»

Насыпаю в пиалу мюсли с шоколадом, туда же выливаю полстакана «Гпенфидика». С трудом собираю все это, иду в гостиную и плюхаюсь на диван ждать ответа. На этот раз монетка не падает долго, держит паузу: я вляпалась в ту еще историю.

Вино во время рождественского ужина развязывает язык. Когда такое случается, рот мне не заткнуть, даже если засунуть в него горбушку. К несчастью, в такие минуты во рту у меня не пересыхает: мой речевой аппарат будет работать на всю катушку, стоит только погрузить его в алкоголь.

Официанты стали разносить джин-тоник в больших круглых бокалах, такие берут под дно. Размером почти с аквариум, тот, в котором плавали три препошлые оранжевые рыбки, на которые то и дело останавливался попялиться Хонас, парень из отдела спорта. Однако я куда больше внимания уделяла рукам шефа: правой он крепко сжимал бокал, а левой — мою талию, причем он тоже оказался из числа фанатов «Звездных войн».

— Дьявол всегда праздным рукам работу найдет, — заметила я.

Все стихло, в воцарившейся тишине я прибавила:

— По словам Луиса Форета, писателя, ну вы знаете.

Тогда шеф выпустил мою талию, как будто вдруг подумал, что это не я, а его дочка, которая ждет на причале чесотки и моря.

— Ну и облом, — заявил он, — а ведь у меня совсем другое представление о тебе сложилось.

Я принялась вертеть в уме эту фразу, прикидывая, сложилось ли у него обо мне представление как об одной из тех, кто позволяет трогать себя за задницу, или у него сложилось представление собственно о моей заднице, которая, как говорится, в голом виде вовсе не есть что-то не от мира сего. Коллеги шушукались в дальнем углу ресторана, и темой, очевидным образом, служили мы с шефом; все, кроме Аны, бледной молчальницы из отдела политики, которая наконец собралась поблевать, удалившись для этой цели в туалет в сопровождении Хонаса, парня из отдела спорта. Вот этот — да, этот мужик, созерцавший аквариумных рыбок, с легкостью мог бы составить себе представление обо мне без одежды, ведь модель-то ему самому приходилось пару раз видеть.

— Тебе бы следовало знать, — продолжил шеф, — что это сказал никакой не Луис Форет, это такая английская идиома, по смыслу напоминающая нашу «Не знает дьявол, чем заняться, так мух хвостом бьет».

— Или «Дьявол много чего знает, потому что стар, а не потому, что дьявол», — подхватила я, и он засмеялся, выставляя на всеобщее обозрение свою гильотину.

— Я еще не настолько стар.

— Но никто и не утверждал, что вы дьявол.

Он снова обнажил свой срезанный зуб и обвел пространство рукой, поправляя другой рукой узел галстука.

— Ты меня разочаровала совсем не потому, что сочла меня старым, — сказал он, — и не потому, что неправильно цитируешь автора.

— И не потому, что не позволила лапать себя за задницу без каких бы то ни было возражений?

— Нет! Не выскажи ты возражений, уж точно бы меня разочаровала.

Так что же в таком случае послужило причиной разочарования шефа?

Наконец-то монетка опять падает в копилку.

«Всем и каждому важно, что о нем думают, — пишет Луис Форет. — Разве тебе не важно, что о тебе думаю я?»

«Конечно, важно. Как это может быть не важно, если мне предстоит писать вашу биографию?»

«Не скажешь, что тебе не хватает упрямства, вот это мне в тебе и нравится».

«Поэтому вы меня и выбрали?»

«Разве я тебя выбрал?»

«Конечно, вы меня выбрали, если бы это было не так, вы бы со мной сейчас не переписывались, вы бы просто написали что-то типа: „Нет, сеньорита, меня ничуть не интересует никакая биография, с какой стати вам пришло в голову, что человек, который всегда писал под псевдонимом и никогда не появлялся в СМИ, ни с того ни с сего захочет опубликовать свою биографию? Не смея задерживать долее, передаю вам свой самый сердечный привет с просьбой впредь меня не беспокоить".

А вот чего бы вы не сделали ни за что, так это не стали бы писать мне дюжину имейлов. Итак, почему вы меня выбрали? По причине моего упрямства?»

«По причине своевременности».

Бинго!

«Своевременности?»

«Да, своевременности».

Разочарование шефа вызвано тем, что он своими ушами слышал, как ответственный за культуру в его редакции цитирует какого-то там бумагомараку, любимца женщин. Издательский маркетинговый продукт. Таинственного писателя — пальцы рисуют в воздухе кавычки, — какого-то икса вместо фотографии на клапане суперобложки.

— Бьюсь об заклад, — продолжил он, — что в этом уравнении за иксом даже не писатель в единственном числе, там скорее целая куча литературных рабов, по одному на роман, и какой-нибудь хитрюга издатель, которого осенила идея создать новый продукт — фиктивного автора и фиктивные романы. А разочаровывает меня то, что все это следовало бы не мне говорить своему ответственному за культуру, а ответственному за культуру — мне.

— За исключением ситуации, когда ваш ответственный за культуру, — возразила я, — не согласен ни с единым вашим словом. Ваш ответственный за культуру убежден, что за именем Луис Форет скрывается человек, который пишет сам, каждый божий день сидит за компьютером, что он и есть огромный икс, который требуется раскрыть, в высшей степени реальный икс, потому что в конце концов автор, зовись он Луис или Икс, всегда сочиняет самого себя, пишет о том, что видит, что прожил, что знает, и прошу прощения за свое раздражение из-за вашего снисходительного тона, но меня и в самом деле раздражает ваш снисходительный тон, потому что, в конце-то концов, каждому свое: вы гораздо больше меня знаете о том, как руководить журналом, зато я четыре года занимаюсь культурной журналистикой, и хотя, вполне может быть, не очень хорошо складываю столбики цифр в конце месяца и меня не принимают разные там советники и министры, но все-таки я не тот сапожник, что без сапог, и совершенно точно лучше вас знаю, что за автором Таким-то стоит некто Иной, а вовсе не лит-поденщик Этот, а еще Тот, и в придачу к ним какой-нибудь Скот. — Тут я не без труда подхватила шарообразный бокал, потому что руки у меня маленькие, к тому же с кривыми мизинцами — они у меня загнуты внутрь; я бы точно не смогла стать фанатом «Звездных войн», даже если бы захотела; в детстве мне следовало носить шины, чтобы выпрямить пальцы, но моей матери показалось, что это слишком сложно. Итак, я подхватила круглый бокал, и не без труда, ведь к тому времени голова у меня уже шла кругом, и отпила из него, ведь пить я люблю, к тому же пила я не просто так, а в целях заткнуться и заглушить гнев. Глотала джин, жадно раскрывая рот, как делала бы одна из этих дурацких оранжевых рыбок, если бы ее вытащили из аквариума. А когда я заглотила парочку черных зерен кардамона, мне показалось, что я сжевала листок герани.

Сквозь стекло я видела, как Ана и Хонас выходят из туалета и он обнимает ее за плечи. Форма бокала искажала их силуэты, и оба они казались двумя влажными призраками — жидкими, сотканными из слез, из блевотины, из капель джин-тоника, из выходящего у меня из носа воздуха, пока рот мой широко раскрывался, каку полной идиотки, погруженной в кардамоновое море.

— Очень хорошо, — сказал шеф. — Вижу, что испанские пословицы тебе даются гораздо лучше английских. Ты наверняка знаешь еще одну, в которой говорится так: прежде чем стать монахом, я и поваром побывал. Неужто ты думаешь, что я с самых пеленок главный редактор журнала? Ваша проблема в том, что вы никогда не думаете о том, что нам, вашим начальникам, пришлось проглотить немало дерьма, чтобы стать начальниками, а еще больше — чтобы продолжать ими быть. Но я буду с тобой великодушен, я дам тебе шанс преподать мне урок: раз уж ты так уверена, что Луис Форет существует, у тебя есть шесть месяцев, чтобы положить мне на стол его биографию. Справишься — выпишу тебе зарплату за два года сразу.

Очень осторожно я поставила бокал на стол. Ана и Хонас снова скрылись за дверью в туалет.

— А что будет, если я этого не сделаю?

Шеф оправил на себе воротник пиджака от костюма, сшитого на заказ.

— Не получишь ни гроша, — ответил он. — Полагаю, к тому времени широчайшие познания позволят тебе найти другое место. Я никак не могу допустить, чтобы такой талант прозябал в нашей редакции. Со своей стороны могу сказать, что ты утке не редактор. Я тебя повысил: теперь ты штатный неоплачиваемый биограф. — Он вильнул бедрами, пытаясь поправить на себе брюки, потом слегка похлопал по карманам пиджака и повысил голос: — Всем счастливого Рождества, я был счастлив разделить с вами это время. — И удалился.

Я осушила половину джин-тоника из оставленного шефом бокала, проглотила еще два зернышка кардамона и пулей понеслась в туалет; там я оттолкнула в сторону Ану, бледную молчальницу из отдела политики, и залила ее рвоту своей блевотиной с кучей черных семечек, похожих на козьи катышки.

«Скажите, почему я оказалась своевременной, — пишу я в ответ Луису Форету, — почему сейчас, именно в данный момент, вы заинтересованы в том, чтобы я стала вашим биографом?»

«Потому что… Потому что прежде чем умереть, мне бы хотелось, чтобы ты написала мою историю».

Транскрипция точная. Он написал первое «потому что», после которого поставил многоточие.

«Я не знала…»

Очередная монетка сотрясает копилку.

«Детка, да откуда ж тебе было знать?»

Засыпаю на диване. Какая-то часть мюсли просыпается на диванную подушку, забивается в швы, другая каким-то образом попадает в вырез пижамы и оказывается у меня на груди; зерна задевают соски, мне больно.

Потянувшись, я начинаю подбирать для Луиса Форета слова сочувствия, хотя, нужно признать, я не сильна в подобных типах социального взаимодействия.

«Ох, мне правда очень жаль, — пишу я. — Очень жаль, потому что хоть вы и не в курсе, но я вами восхищаюсь. А еще, в общем и целом, потому что вы — человек, и очень печально, когда страдает и погибает любой человек, хотя, конечно же, в таких обстоятельствах нужно быть сильным, потому что стоит нам обратить внимание на то, что люди умирают, и мы начинаем замечать, что мрут все вокруг, а может, и нет, может, мы и не заметим, что кто-то умер, что еще хуже, так как будет означать, что мы сами умерли, первыми, а это, как ни крути, несомненно, еще хуже».

Прежде чем кликнуть на «Отправить», заливаю в себя стакан виски. А потом успокаиваю себя тем, что все равно не смогла бы сделать лучше. Со мной так всегда.

«Твой текст, — отвечает он, — должно быть, самое странное выражение сочувствия (если оно таковым является), которое мне когда-либо приходилось читать, причем настолько, что мне затруднительно его интерпретировать. Не понял, хочешь ли ты сказать, что тем, кто помрет, буду я, а не ты, или что никогда еще не теряла дорогого тебе человека, или что ты и в самом деле жаждешь быть моим биографом?»

Руки картежника на данный момент не изобилуют козырями.

«Погодите, не спешите, пожалуйста. Хочу извиниться за свое последнее письмо, которое, судя по всему, вышло не таким, каким бы мне хотелось. Сегодня я не в полной мере владею всеми своими способностями, каковых у меня, вообще-то, не то чтобы очень много, должна признаться. Но я все та же — упрямая и своевременная. Другое дело, что у человека всегда могут быть небольшие проблемки частного характера, что никак не должно влиять на отношения биографа и того, над чьей биографией он работает».

«У тебя, значит, имеются небольшие проблемки? Ты полагаешь, что смерть — это небольшая проблемка?»

«Мы все умрем; станет это трагедией или нет, зависит от обстоятельств и возраста. Мне вот двадцать семь, а вам? Мы могли бы прямо с этого и начать».

«Эту информацию тебе придется раскрыть самой».

«А-а-а, — тяну я, не собираясь скрывать разочарование, — но мне будет очень непросто писать вашу биографию, если я даже не знаю, когда и где вы родились, где живете, как вас зовут. Вы отдаете себе отчет, что я ничегошеньки о вас не знаю?»

«А чего ты хотела? — пишет он в ответ. — Что это будет история Луиса Форета, который родился в Икс, получил образование в Икс, женился сначала на Икс, а потом на Икс, написал икс и икс романов и среди журналистов всего мира выбрал именно тебя, Агнес Романи, на роль биографа? Ты полагаешь, что для этого мне нужна ты? Тебе не приходит в голову, что я и сам могу написать эту книгу, причем куда лучше тебя?»

«Честно говоря, я не совсем понимаю, для чего я вам понадобилась».

«Честно говоря, это ты мне написала, не я». «Честно говоря, у меня не было выхода». «Честно говоря, эти твои „небольшие проблемки “ только твои, предметом моей биографии они не являются».

Этим утром я проснулась с совершенно ненормальной головной болью — почти такой же ненормальной, как и я сама, — последствием излишеств прошлой ночи. Нельзя даже сказать, что болит голова, я будто сама стала головной болью или же целиком оказалась слепленной из боли: ступни, ноги, скрюченные мизинцы, соски, промежность, когда я мочилась. Есть, полагаю, и такие части тела, которые не болят, но те вроде как вообще не мои.

Хорошо еще, что проснулась я у себя дома, только понятия не имею, как я сюда добралась, но все же проснулась я в своей комнате, где на стене чеканка с медвежонком Войтеком: он одной передней лапой отдает честь, а другой крепко сжимает снаряд, в комнате с моей коллекцией поцарапанных виниловых пластинок, и с моими стоптанными плюшевыми тапками, и с моими настенными часами, которые не висят на стене, а стоят себе на полу в углу и отмеряют время всех часовых поясов невыносимым тик-так» с моей пухлой подушкой, малость облеванной или, возможно обрыганной, потому что блевотина, думаю я, обычно как-то погуще.

По крайней мере, проснулась я одна, хотя Хонас, парень из отдела спорта, мог бы, конечно, и побыть со мной ночью, чтобы не дать мне подохнуть, захлебнувшись блевотиной. как какая-нибудь рок-звезда, впрочем, перечитав посвященный моей собственной смерти отчет судебно-медицинской экспертизы — «подавилась семечком кардамона», — сама а несомненно, пришла бы к выводу что речь идет о смерти ютьюбера, или инфлюенсера, или другого подобного дерьма; а Хонасу. парню из отжив спорта, наверняка пришлось позаботиться об Ане, бледнолицей очаровашке из отдела политики, которая тоже нуждалась в помощи: ей далеко до меня в подобного рода передрягах, и она, в чем ей не откажешь, несмотря на очочки и бледность, тоже не лишена некой изюминки; и тогда я задалась вопросом, а почему Хонас, парень из отдела спорта, должен быть настолько ко мне внимателен, ведь я по жизни не то чтобы очень ревнивая, ревность — страшная боль и проблема для тех, у кого ничего не болит; хотела бы я сказать какому-нибудь ревнивцу, попробуй отрезать себе ногу, тогда сам увидишь, какого хрена тебе будет до вопроса, с кем спит тот или та, на кого ты запал, и, бог ты мой, как мне в тот момент хотелось отрезать себе голову или расколошматить ее о настенные часы, что стоят в углу на полу и невыносимо громко тикают.

По крайней мере, проснулась я живая; себе я сказала; сегодня пятница, на эту пятницу ты в взяла выходной, к понедельник будешь уже как новая, если, конечно, по новой не напьешься; так что первым делом, встав с кровати, я тащусь на кухню, беру с нижней полки буфета бутылку односолодового виски, почти полную, и выливаю ее содержимое в раковину. Наклонившись, я чувствую тошноту, подкатывает приступ рвоты, так что закончить опустошать бутылку я не успеваю.

На той же полке осталось еще девять-десять бутылок, так что мне обеспечено еще девять-десять приступов тошноты. Только теперь я осознаю, что на мне не нижнее белье и не футболка, нет, на мне пижама, а пижаму я обычно не ношу и совершенно не помню ни как, ни когда я ее надела.

В общем, нет никаких оснований исключать, что Хонас, парень из отдела спорта, все же поднимался надеть на мена пижаму и уложить меня в кроватку, пока Ана, бледная красавица из отдела политики, спала в его «ситроене» со складными сиденьями, просторном и весьма удобном. Или же он мог и Ану с собой прихватить: поднимался с обмякшим тюком в каждой руке и обслуживал нас по очереди, как в игре с китайскими тарелками: успей раскрутить тарелку, которая вот-вот упадет. а теперь торопись подкрутить ту, что вот-вот остановится. Я смеюсь и тут же думаю, как же, наверное, изо рта у меня несет рвотой, только это никого не колышет: обоняния у меня нет, к тому же я одна, как и всегда. Возможно, все было ровно наоборот, ведь могло же случиться так, что Хонас, парень из отдела спорта, сначала заехал к Ане, так что пижаму он надел сначала на нее, и в процессе до него дошло, что у бледной красавицы тело бледнее, но лучше. Может, стоит попробовать отрезать себе ногу?

Я принимаюсь искать телефон — я что, его потеряла? Мне ж еще тринадцать месяцев кредит за него выплачивать! Да нет, вон же он, на зарядке стоит. Но как же я умудрилась поставить его на зарядку в том совершенно свинском состоянии, в котором завалилась домой? Уведомления: «мобильный телефон полностью заряжен, отключите от источника питания»; «привет, как ты, встала?»; «позвони, если хочешь поговорить» (какая любезность); «уведомляем вас, что вы в полном объеме израсходовали свой пакет, вследствие чего будет снижена скорость потребления интернета»; сообщение из службы соцподдержки: «доводим до вашего сведения, что вы вышли из системы социального обеспечения 13 декабря, примите от нас сердечный привет».

Клянусь, я вообще не помню, что меня уволили. Теперь уже без разницы, как я буду себя чувствовать в понедельник, — это пришло мне в голову первым, после чего появилась мысль: хорошо еще, что я не успела вылить виски из всех бутылок; а потом: ни хрена себе, какие же они там, в соцобеспечении, прыткие по части увольнений; а после — о том, что осталось еще тринадцать выплат за мобильник, а потом — как же я могла позабыть, что меня выставили на улицу, а потом — что я сейчас похожа на курицу с отрубленной головой, которая несется по шоссе, по бесконечной прямой, пока не налетит на дом, которого там не должно быть, тот дом, что стоит прямо посреди дороги, не на обочине, а потом — что я как курица с отрубленной головой, у которой страшно болит голова, и как же это может болеть отрезанная часть тела, будь это даже такая малозначительная его часть, как голова, моя голова, голова пустая, голова тупая, голова безмозглая, как у курицы.

Нужно глотнуть свежего воздуха, спокойно оценить ситуацию. Натянув на себя легинсы и футболку, я выхожу на улицу, совершенно не замечая холода: в список своих проблем я вношу возможную пневмонию, просто добавив еще строчку к совокупности данных, которая включает в себя: отсутствие работы при наличии повышенных расходов и необходимость прибегнуть к финансовой помощи со стороны родителей; натянутые отношения с матерью; вымученная переписка в ватсапе: привет, вы в порядке? я тоже в порядке, целую (примите сердечный привет); небольшой стимул, Хонас, парень из отдела спорта, находится под угрозой после обзора бледного тела девицы из отдела политики, сообщение на мобильнике от Хонаса, парня из отдела спорта, может указывать на чрезмерную реакцию с моей стороны, может означать неспокойную совесть, может означать разговор о разрыве, может означать одно сплошное очарование и так далее и тому подобное (построение гипотез не имеет ничего общего с анализом данных); дома — девять или десять бутылок виски и еще одна, со спитыми в нее остатками разных ликеров, да еще бутылек сидра на холодильнике (неспособность все это вылить) на случай тоски и/или хандры. Возможное кардинальное решение (не считая отношений с матерью, гипотезы относительно Хонаса, парня из отдела спорта, а также бутылок со спиртным): написать биографию Луиса Форета, Проблема: вероятность того, что Луис Форет вообще не существует, а если и существует, то как можно написать биографию человека, о котором я не знаю ровным счетом ничего, о котором никто ничегошеньки не знает?

Я выхожу на бульвар Аламеда, он недалеко от меня и имеет форму подковы; я старательно уворачиваюсь от бегунов в футболках со светоотража-телями, они кажутся участниками массового ДТП на огромном автобане, посреди которого вдруг, как из-под земли, вырастает дом, которого там не должно быть; я сажусь на скамейку рядом со статуей Валье-Инклана, маленькой, жесткой и очень холодной на ощупь. «Ты как, в порядке?» — спрашиваю я Валье-Инклана. Бегуны то и дело поглядывают на часы, как будто время остановилось или же идет вперед слишком быстро, пока они бегут, но, подняв глаза от часов, они замечают, как я разговариваю с бронзовой статуей, и я вижу по их лицам, что они тоже меня спрашивают: «Ты в порядке?» Один из них даже губами шевелит. А я отвечаю им глазами: «А вы, у вас-то все хорошо?» Ну да, я, может, и беседую со статуей, зато ты, как полный идиот, в розовом светящемся спортивном костюме нарезаешь круги вечером пятницы при восемнадцати градусах ниже нуля (оценка температуры воздуха приблизительна). Потом я принимаюсь считать башенки на фасаде собора Святого Иакова, как делаю всегда, когда я волнуюсь, еще со школьных времен, спасаясь от маминых приступов гнева: «Почему бы тебе не оставить меня в покое?» — говорила я. «Потому что я — сумасшедшая! — кричала мне она. — Ты что, мне не веришь? Я сошла с ума!» (судите сами). Я пересчитываю Северные и Южные башни собора, годами скрытые за строительными лесами; Часовую башню, самую красивую, с колоколом Беренгела, неизменно сообщающим о том, что я всюду опаздываю; невысокую башню Дела-Вела на углу Платериас, похожую на зиккурат; восьмигранный барабан с лесами, напоминающий голубятню; одну за другой я показываю их Валье-Инклану, хотя он точно знает все это куда лучше меня; обе башни Святого Франциска с нашего места почти не видны; квадратная башня Фонсека; башня Святого Августина, что на веки вечные хранит справа от себя пустоту другой точно такой же башни, ампутированной, погибшей от ревности, словно спиленный зуб, словно гильотина с поднятым лезвием.

Меня то и дело отвлекают бегуны, они никак не могут успокоиться, перестать нарезать круги, словно белки в колесе. Один из них, от меня далеко, кажется мне знакомым, пожалуй, своей авторитарной манерой двигаться: он не подволакивает ноги, как другие, он их высоко поднимает, подобно лошади олимпийской выездки, он не бежит, а передвигается рысью, уверенный в себе, на голове у него синяя вязанная шапочка, на носу — темные солнечные очки, и он не поглядывает на часы, а смотрит строго перед собой, а под спортивными штанами угадываются тонкие, но мускулистые ноги, словно у атлета-бегуна на длинные дистанции. Добежав до меня, он смотрит на нас — на Валье-Инклана и на меня и следует мимо без остановок, пробегает рысью, похожий на чистокровную лошадку в наушниках и вязаной шапочке. Я вдруг бледнею, как та красавица из отдела политики. Когда он удаляется, статуя Залье-Инклана, все такая же жесткая и холодная, интересуется: «Ты в порядке?»

«Прекрасно, — отвечает Луме Форет, когда я все это ему излагаю, — ты увидела на пробежке издателя твоего журнала, и что с того?»

«Откуда вы знаете? Откуда вы знаете, что это был он?»

«Я же писатель, ты что, забыла?»

«Писатель, но не ясновидец».

«Принимая во внимание, как развивается твоя история, что еще остается? С учетов твоей реакции на эту встречу, скажи-ка, какие тут еще варианты?»

«Дело в том, что я решила вернуться домой раньше, чем мы с ним снова пересечемся, что, судя по скорости его бега по Аламеде, должно было случиться через три с половиной минуты, плюс-минус секунда».

Еще одна монетка со звоном падает в копилку.

«Сдается мне, — пишет он, — что там или иначе, но ты швыряешь мне в лицо то обстоятельство, что тебя уволили с работы, как будто это я просил тебя отстаивать факт моего существования, сам не имея о тебе никакого понятия. Бедная ты, несчастная мученица. Можно подумать, Бог просил мучеников проповедовать его существование, когда в действительности мученичество являлось их призванием, когда на самом-то деле Бог, погруженный в великие деяния, и ведать не ведал о том, что в мире существуют столь тупые люди. О, бедняжка святая Инес, которую в двенадцать лет приволокли в публичный дом, а потом перерезали ей горло из-за ее стремления сохранить девственность и отстоять существование Господа! Знаешь эту историю? Бедная несчастная Агнесса Римская предпочла мученическую смерть, но не позволила шефу мять себе задницу, хота он использовал для этого даже не все пальцы! Такова твоя роль в этой истории? Ты святая Инес? Ты невинная безгрешная Агнесса Римская? Твое имя — это совпадение или псевдоним, взятый, дабы подвергнуть меня испытанию? Я давно уже задаюсь вопросом, что, интересно, думает Бог о мучениках, отдавших свою жизнь во имя Его, хотя Он об этом их ничуть не просил, и что, интересно, подумали бы мученики в тот самый момент, когда они вдруг обнаружили бы, что Его не существует, что он — громадный Икс, такой Икс, который невозможно найти. Скажи мне, Агнес, что было бы, если б твой шеф оказался прав и выяснилось бы, что ты переписываешься с неким Иксом, которого невозможно найти?»

«Вы равняете себя с Богом?» — отвечаю я.

«Я равняю себя с Иксом».

«Произошло следующее, — продолжаю я, игнорируя эту перепалку. — Вернувшись домой, я решила вам написать, — сказала я ему. — Добрый день, меня зовут Агнес Романи, я журналистка и собираюсь стать вашим биографом, на что вы мне ответили: знаешь, где-то в Китае прямо посреди автобана стоит дом, ну и так далее, и тогда я приняла „Эспидифен", а потом воспрянула духом, поняв, что вы реальны, потому что, если позволите, ответ показался мне настолько глупым, что мог быть только реальным. Мало что может сравниться в своей реальности с глупостью».

Я все еще лежу на диване, когда монетки наконец прекращают со звоном падать в копилку. Свет выключен; телевизор светится; отопление выключено — нужно сокращать расходы; боль в теле светится. Уже десятый час, передают новости. Речь идет о каком-то новом вирусе, который появился в Китае. После новости о нем я слышу: «…И новость из мира культуры, ставшая новостью дня, — писатель Луис Форет завершает творческую деятельность. На краткой пресс-конференции испанский издатель Форета заявил, что широко известный литератор работает над своей последней книгой, которой он намерен завершить свою деятельность… Тем не менее для почитателей Форета есть и хорошая новость. Издатель уверяет, что в том случае, если не возникнет каких-то непредвиденных обстоятельств, новая книга автора выйдет в свет в следующем году, причем станет последней. Такую цель поставил перед собой писатель. Нам мало что известно об этом новом творении, кроме того, что это будет художественное произведение на автобиографической основе…»

Когда удается наконец закрыть рот — а это непросто, — черствая горбушка во рту рассыпается крошками оскорблений в мой адрес. В первую очередь с использованием консонантной рифмы: тормоз, олигофреничка, ненормальная, бездарность, дура дурой, пропойца. Также белым стихом: ума палата, прохиндейка, каждой бочке затычка, проныра, всезнайка, руки-крюки, поломойка, звезд с неба не хватает, алкоголичка, идиотка, бездарь, бездарь.

Ему хватило двух часов, включая пресс-конференцию, чтобы объявить о книге, которую предположительно должна написать я. И что, он намерен присвоить себе все заслуги?

Агнес, ну и в какое дерьмо ты вляпалась?