Агнес

2. История Кэти Джойс

Где-то между Вероной и Миланом (Италия), февраль 2002 года

По словам Форета, в целях проникновения в его биографию второй из ее эпизодов призван остановить мгновение, растянуть несколько секунд его первого медового месяца, имевшего место за девять лет до истории с Шахрияр в Греции. Он настаивает на абсурдности требования строго следовать хронологии и вываливает на меня несколько снисходительную филиппику на тему «пространство — время» и утверждает, что художественное повествование гораздо лучше человеческой жизни вписывается во вселенную. По словам Форета, истина действует так же, как элементарные частицы: она присутствует повсюду и всегда, останавливаясь, кажется, только в тот момент, когда кто-то обратит на нее взор. Он говорит, что создание биографии — это способ зафиксировать истину в девяти-десяти рассказах. Как только он заговаривает о коте Шрёдингера, я останавливаю его вопросом, не собирается ли он одарять меня философским введением к каждой главе, и говорю, что ежели ему так хочется, то окей, хронологического порядка не будет, но, ради бога, пора перейти к сути дела. Тогда он говорит, что вся суть дела — в этом рассказе, что здесь вся суть уместилась всего в несколько секунд, тех секунд, за которые он принимает решение не предупреждать Кэти о том, что прямо на нее едет грузовик. Никогда раньше не приходило ему в голову такой мысли. Кэти сидит на корточках, спиной к дороге, и ничего вокруг не замечает, глядя на спущенное колесо; она слушает музыку, музыка гремит из плеера, прикрепленного к поясу ее спортивных штанов. Грузовик от нее — в восьмидесяти метрах. Ночь наступила внезапно, как бывает в первые месяцы гада: будто черный занавес упал. Раньше, чем он успевает осознать, поле зрения резко сокращается, и вот он видит уже только приближающиеся фары и огни маленького городка, откуда он только что позвонил в службу спасения. Кэти, которая сидит на корточках, бессмысленно глядя на спущенное колесо, — всего лишь темное пятнышко на горизонте, плевок на асфальте, и водитель грузовика не заметит его, пока не станет слишком поздно.

— Вот черт, не может быть! — вырвалось у Кэти, когда она чиркнула колесом по ограждению кольцевой развязки.

Колесо спустило, это факт. Порой бывает, что несколько километров не замечаешь, что проколол колесо, но сейчас они сообразили, что случилось, не отъехав и метра: раздался звук удара и что-то вроде небольшого взрыва, будто шарик лопнул, а потом — свист покидавшего темницу воздуха. Затем машина слегка накренилась, ее перекосило на сторону водителя, то есть на сторону Кэти: машину от Вероны до Милана вела она, но сейчас плохо понимала, что делать.

— Разумеется, может, — раздраженно ответил человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, — ты не умеешь ездить по кольцу.

— Ох, заткнись! Сперва права получи, а уж потом я прослушаю твои лекции о кольцах.

— Я вообще собирался в Нью-Йорк. Меня здесь вообще не должно быть.

По словам Форета, «здесь» означало «посреди шоссе в долине По», но равным образом — «в Италии» и, главное, рядом с ней. В данный момент именно это он и хотел сказать в первую очередь.

— Поворачивай руль, — посоветовал он, несколько успокоившись. — Встань на обочине: с таким колесом до Милана нам не доехать.

Кэти тормознула у заброшенного шинного завода, где качалась на ветру заржавленная вывеска «Пирелли». Указав на вывеску, она заметила:

— «Пирелли» — какая ирония!

— У нас «Мишлен».

Кэти посмотрела на него, и ее взгляд говорил «ох, заткнись» куда лучше слов.

Поженились они стремительно, спустя считаные месяцы после знакомства. Они так спешили заключить брак вовсе не потому, что пылали страстью, просто ей так захотелось, а он, но его словам, не нашел ни единого убедительного аргумента, чтобы отказать.

Теперь же этот союз, странный и неловкий, больше всего напоминал узелок на пальце — на память, чтобы не забыть. Узелок напоминал ему о том, что он любит молодую жену. Или, по крайней мере, о том, что он во всеуслышанье объявил, что любит ее. На свадьбе было много гостей, им дарили подарки, а теперь…

— И что теперь? — Кэти устало склоняется на руль. Она снимает очки и трет глаза, пока роговица не покрывается сеткой крошечных кровеносных сосудов.

… Теперь было не так легко сказать всем, что они ошиблись.

— Что же нам теперь делать? — повторяет Кэти, не получив ответа на первый вопрос.

Так что же им теперь делать? В чем у него нет сомнений, так это в том, что они будут делать потом. Этой ночью они будут заниматься любовью на парковке «Херц» в миланском аэропорту Мальпен-са. Обратный рейс на рассвете, так что они решили сэкономить на отеле в последнюю ночь. Лишних денег у них пока нет: человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, в университете пока что на временной ставке, а Кэти бесконечно готовится к конкурсу на вакантную должность. Она вцепится в мягкую обивку заднего сиденья арендованного «фиата-панды», а он войдет в нее сзади, но это уже будет ни к чему, потому что любовь к тому моменту окажется разбита, она сдуется подобно колесу, что напоролось на ограждение кольцевой развязки. Потом они нескотько часов проспят на жестких, крайне неудобных сиденьях, пространство салона наполнится всевозможными запахами: душком завершенного секса, ночными ароматами дыхания и двух тел; атмосфера станет затхлой, но снаружи будет стишком холодно, чтобы опускать стекла.

Если он ее не предупредит. На счету каждая доля секунды. Он прикидывает: грузовик движется со скоростью семьдесят километров в час. Это значит, что менее чем через четыре секунды он сомнет хрупкое тело Кэти.

— Ты ведь не сможешь поменять колесо, да? — спрашивает она.

— Не смогу.

— Боже, за кого я только вышла замуж! — Кэти бьет ладонью по рулю, раздается резкий сухой стук.

— Остается надеяться, что нам кто-нибудь поможет, — говорит он, пока ни один из них не потерял берега.

Машин на шоссе мало; руками они машут нерешительно, никто не останавливается. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, тогда еще скорее интроверт; Кэти тоже не очень-то расположена к общению с местными жителями.

В Вероне, откуда они выехали, городские автобусы забиты иммигрантами, европеоидная же раса сводится к немногим старушкам с недовольными лицами и сумками на колесиках и к ним двоим. Сейчас они в автобусе, хотят добраться до исторического центра из своего недорогого отеля в пригороде. А несколько раньше покупали картонные автобус ные билеты в ближайшем продуктовом магазине, что напротив бетонного корпуса онкологической клиники. На вывеске магазина в форме большой белой буквы «Т» на темно-синем фоне выведено: salí е tabacchi. Соль и табак.

— Рядом с такими продуктами онкологическая клиника — самое то.

Кэти не смеется. Она уже несколько дней не смеется его шуткам.

В автобусе она шепчет ему на ухо:

— Атмосфера в Вероне какая-то странная.

Родом они из небольшого провинциального городка. Не привыкли к иммигрантам.

— Не атмосфера странная, а мир. Мир здесь не такой, каким ты его знаешь.

— Ах вот оно как? — говорит Кэти. — А то, что я знаю, это что? Венера?

Честно говоря, по словам Форета, начиная с того момента, как они приехали в Италию, Кэти чем-то напоминала ему уроженку Венеры.

Это вовсе не значит, что его раздражает разнообразие. Все необычное поначалу раздражает. Он обнаруживает себя глядящим в пропасть, чего-то опасающимся, причем ему непонятно, чего именно. Но в конце-то концов, говорит он себе, разве не это и означает жизнь? Постоянный страх перед тем, чего мы не понимаем, перед некой опасностью, подстерегающей неизвестно где.

В веронском автобусе делается очевидно, насколько мы незначительны — микроскопическая супружеская пара, до которой абсолютно никому нет никакого дела. Вот и сейчас, когда они стоят под вывеской «Пирелли» и мимо проносятся машины, людям в этих авто нет никакого дела ни до них, ни до их спущенного колеса, ни до их таких мелких проблем. Потому что сами они ничего не знают, однако считают, что знают всё. Припечатывают каждой фразой: «Атмосфера в Вероне странная». Или: «Ты — мужчина моей жизни». Или: «Да, люблю».

В веронском автобусе едет девушка с резкими чертами лица и очень темной кожей, блестящей, как древесина венге. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, с уверенностью выносит суждение о том, что она из Африканского Рога, эфиопка или сомалийка, хотя его познания в области африканских фенотипов близки к нулю. Она отличается от всех женщин, которых он знал, она худа и намного выше Кэти, сантиметров на пятнадцать, и это заметно даже при том, что она сидит; очень короткие волосы скрыты платком, из-под которого виднеются черные завитки; на ней многоцветная туника; ему нравится, что одежда ее другая, не западная.

Необычное сначала раздражает, но и привлекает, причем в равной степени.

На плече у нее брендовая сумка; кроссовки на ногах тоже известного бренда. Она судорожно сжимает в руке пачку «Уинстона», будто сгорает от нетерпения, желая выскочить из автобуса и выкурить сразу всю пачку. На секунду они встречаются глазами, ее взгляд чрезвычайно серьезен. По словам Форета, взгляд этот не тревожный, а именно что серьезный, как будто она не доверяет людям, как будто и тень ее улыбки влечет за собой риск, грозит опасностью.

Девушка выходит с ними вместе на остановке возле «Арены»; ее появление громким свистом встречают два римлянина в кольчугах и поножах, торчащие перед амфитеатром, чтобы фотографироваться с туристами. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, не понимает, что они ему говорят, но у него возникает сильное желание броситься на них, повалить на землю, пронзить им тела их же пилумами. Она же не обращает на них ни малейшего внимания и широкими шагами идет вперед, теряясь в улочках старого города. Она движется как газель, говорит он себе, и ему противно думать, что даже сравнения, подсказываемые собственным же мозгом, подтверждают его ничтожность.

Через какое-то время на Пьяцца-делле-Эрбе, на открытой в феврале террасе, где ноги им согревает маленькая каталитическая печка, Кэти заговорщицки сообщает о том, что позволила чернокожему войти в туалет и даже ему улыбнулась. Она ощущает себя космополиткой. На щеках у нее играют ямочки, те самые ямочки, которые, по словам человека, которому предстоит стать Луисом Форетом, всегда казались ему очаровательными.

— Ты хоть понимаешь, что сказанное тобой сейчас — чуть ли не самое расистское высказывание из всех, что я слышал? — вопрошает он. — Ты позволила войти чернокожему и довольна собой? А будь он белым, ты бы мне об этом сообщила?

Кэти чуть не плачет, ее янтарного цвета глаза снова краснеют. На лице снова выражение «ох, заткнись». Она никогда и ничего не делает хорошо, не может ему угодить.

Быть может, она права, быть может, вина только на нем, на нем и на этом дурацком обручальном кольце, которое ему жмет, нарушает кровообращение в пальце. На кольце с выгравированной на внутренней стороне датой и двумя именами, с некой последовательностью букв и цифр, которые ни о чем ему не говорят, как пароль от компьютера, но только этот пароль не работает.

Пароль неверный, осталось две попытки.

В гостинице он раздевает Кэти — в темноте, свет погашен — и ласкает ее холодное тело, думая о теле эфиопской девушки, но не как о графическом порно, а как о чем-то новом, это — открытие. Они с Кэти, по его словам, совокупляются каждый день, за исключением тех, когда у нее месячные. В последнее время дни ее месячных стали для него синонимом выходных. Предполагается, что он и впредь должен заниматься с ней сексом: она его жена. И он не хочет услышать в свой адрес упрек типа «раз уж не можешь даже колеса поменять, так трахай меня, по крайней мере». Секс с ней уже для него не желанен, это секс без неожиданностей, секс без вопросов. Как тебе? Что ты чувствуешь, когда я делаю вот так? Чего ты стесняешься? Все мы чего-нибудь да стесняемся. А ты знаешь, что пальцы у тебя пропахли никотином? А ты знаешь, что твоя кожа цвета венге невероятно гладкая и блестящая и это самое чудесное из всего, к чему я когда-либо прикасался?

— Дойду вон до того городка, позвоню в дорожную службу. — Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, осматривает спущенное колесо, после чего указывает на далекие крыши — скоро они превратятся в мерцающие в ночи звездочки.

— Ой, нет. Ты что, собираешься оставить меня здесь совсем одну?

— Не будь глупышкой, туда еще дойти надо. Залезай в машину, закройся, включи музыку или просто поспи. Кто знает, может, кто-нибудь и придет на помощь, пока меня нет.

Пешая прогулка до городка стала лучшим для него моментом медового месяца.

В Венеции, три дня назад, Кэти сказала, что никак не думала, что ему с ней будет так скучно. В точности повторив слова Ингрид Бергман Джорджу Сандерсу в том великолепном фильме[4], когда он вел «роллс-ройс» по дороге в Неаполь.

С тех пор ему не удавалось выкинуть из головы этот фильм. Каждый раз, когда им овладевает какая-то мысль, отделаться от нее необычайно трудно. Не помогает заклинание типа «это всего лишь кино». Или «у фильма счастливый конец». Реплики Ингрид Бергман, уверяет он, продолжают крутиться у него в мозгу. Пока он в полном одиночестве шагает по шоссе, а тучи, подгоняемые холодным ветром, заволакивают Паданскую равнину, он думает о том мгновении, когда обнаружил, что они с Кэти — чужие люди. Когда что-то вдруг перещелк-нуло в голове. Всегда есть какой-то миг, это не постепенный процесс, а что-то вроде разрыва некой связи в мозгу.

И вовсе не расистский комментарий в Вероне стал причиной того, что он разлюбил Кэти, в этом он вполне уверен. Уверенность его основывается вот на чем: тогда он уже ее не любил. Когда на черном «фиате» они отъезжали от конторы «Хертца» в Венеции и она потянулась к нему губами в примирительном поцелуе, он уже знал, что не любит ее. Слишком поздно, я больше тебя не люблю.

Ссора вспыхнула по дороге в офис аренды автомобилей, когда они шли по узким мощеным улочкам вдоль каналов. Волоча за собой чемоданы, гуськом, они двигались к Пьяццале-Рома, где, слава богу, разрешено движение транспорта. Было холодно, и тащить багаж со свитерами и высокими шну-рованными ботинками оказалось непросто.

— Я должен был быть в Нью-Йорке. — Он ворчал, думая, что Кэти в нескольких шагах впереди нею ничего не слышит, зато сам прекрасно услышал, как она закричала, даже не обернувшись:

— Черт подери, может, хватит талдычить одно и то же? Ты вообще представляешь, как это замечательно — обнаружить себя в свадебном путешествии с партнером, который не способен не думать, как был бы счастлив в каком-нибудь другом месте?

— Я только сказал, что мы, по-видимому, ошиблись.

Кэти остановилась как вкопанная. Он чуть не упал, наткнувшись на колесико ее чемодана.

— В чем, собственно? В том, что приехали в Венецию? В том, что поженились?

Он не ответил. Наклонился и потер ушибленную ногу, где непременно вылезет синяк. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, шагает по шоссе к ближайшему городку, надеясь обнаружить там телефон, и крупные капли дождя медленно сползают по его лбу, — а синяк не прошел до сих пор.

— Скажи на милость, — продолжила Кэти, не дождавшись ответа. — На какие такие деньги мы бы поехали в Нью-Йорк? На деньги моих родителей?

Свадебное путешествие в Италию профинансировали ее родители.

— Вперед, — вопила Кэти, — наслаждайся тем, что у тебя есть! Я просто ненавижу это: ты вечно недоволен тем, что имеешь. Ты в свадебном путешествии, и не где-нибудь, а в Венеции, но целый день ноешь. Чего ты вообще хочешь от жизни? Лучше не будет, уверяю тебя. Повзрослей наконец! Разве не этого ты хотел? Разве не об этом мы мечтали?

На память ему пришла старая цитата из Рэдклифф Холл: <Душа ее поникла под тяжестью бесконечной тоски сбывшегося желания».

Вот тогда-то, возможно, и случился тот самый щелчок, тогда, возможно, все и закончилось, не успев начаться, закончилось этими произнесенными вслух словами.

Кэти рассвирепела:

— Да пошел ты куда подальше со своими дерьмовыми цитатами! Скажи, на кой нам все это, на кой сдались нам эти твои книжки? Разбогатеть они не помогут и счастливым тебя не сделают!

По словам Форета, это ее предвидение сбылось, но только наполовину.

Но тогда в Венеции, в феврале ни тот, ни другой этого пока не знают.

Впрочем, если он сейчас позволит этому грузовику расплющить ее тело, позволит с гораздо большим желанием, чем когда-либо в будущем, — Кэти никогда этого и не узнает.

Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, познакомился с Кэти на тематическом кинопоказе, посвященном Трюффо. Его устраивала Альянс Фрамсеэ в аудитории искусств и проектов по понедельникам и средам. Киносеансы посещало от силы человек девять-десять, а они оказались единственными, кто отсмотрел весь цикл целиком. Людей приходило все меньше, и перед показом последней ленты, стоя у дверей аудитории в полном одиночестве, он решил, что будет единственным зрителем. Но потом народ стал подтягиваться, хоть и со скоростью черепахи: появилась Кэти и ее подруга Анн-Мари, какой-то толстяк с бородой, дышавший ртом так тяжело и шумно, словно с каждым вздохом все больше разгерметизировался, и, наконец, профессорша с романским профилем из Альянс Франсез — она пришла вместо парня с билетами, который проводил предыдущие показы, но, как объяснила эта женщина Кэти, внезапно заболел.

Профессорша заявила, что зовут ее Женевьев — имя пишется с грависом над третьей буквой «е», — и пояснила, что качество пленки оставляет желать лучшего, особенно по части звука, в связи с чем она просит их сесть на первый ряд, поближе к колонкам. Кэти выбрала место по его левую руку и улыбнулась человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, когда тот опустился на полу ее зеленого пальто в стиле милитари.

Не опустись он тогда задом на ту полу, быть может, ему так никогда и не довелось бы стать Луисом Форетом.

По его словам, на прошлых сеансах он обращал внимание исключительно на Анн-Мари, неизменно элегантную, с обилием косметики и зубов, но, когда ему улыбнулась Кэти, заметил, что за ее очками вечной претендентки на вакантную должность скрывается миловидное личико.

В середине фильма, когда Натали Бай после оглушительного хлопка дверью обнаружила себя запер той в склепе, толстяк так захрипел, что все без исключения пришли в ужас. И Кэти схватила его за руку. Потом все расхохотались, и толстяк тоже. В ту ночь они с Кэти занялись любовью в первый раз, для них это занятие — еще открытие. Как тебе? Что ты чувствуешь, когда я делаю вот так? Чего ты стесняешься? Все мы чего-нибудь стесняемся. А ты знаешь, что когда стонешь, то получается мне прямо в ухо? А знаешь, что глаза твои без очков такие сладкие, что я часами могу смотреть на них, пока ты спишь?

Выяснилось, что Кэти ничуть не интересовал Трюффо, зато весьма интересовал преподаватель из Альянс Франсез, тот самый, который в последний день не смог прийти из-за внезапной болезни. Женевьев, имя пишется с грависом над третьей буквой «е», заместила его на показе, он же заместил его в постели Кэти.

Вот только сам он об этом не знал, не знал до тех пор, пока оба они не оказались в Венеции. Форет утверждает, что до того дня он был убежден, что у каждого есть кто-то, кто его замещает, что, если тебя где-то не окажется, твое место займет другой; и он никогда не задумывался о том, что все мы вместе с тем являемся заменой для кого-то еще. Соответствующее открытие он совершил в вычурном номере венецианского отеля, расположенного в переулке вблизи Ла-Фениче в первую ночь первого в его лизни медового месяца, когда Кэти не пришло в голову ничего лучшего, как завести разговор о своих прежних любовниках. Она сказала, что раз уж они теперь муж и жена, то могут говорить откровенно, ведь раньше такие темы ее смущали, зато теперь обручальное кольцо внушает ей полное спокойствие.

И указала на золотистую полоску на его пальце. Обручальное кольцо, широкое, неудобное, гнетущее, нечто чужеродное на теле человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, как кардиостимулятор, как золотой зуб, говорит он, как чужой пересаженный орган.

Кэти поведала, что несколько месяцев подряд спала с тем преподавателем из Альянс Франсез, по понедельникам и средам, после тематического кинопоказа, за исключением последнего сеанса. Так какое же тогда место занимает в ее истории Трюффо? Она свернулась калачиком у него под боком на жестких гостиничных простынях, намереваясь сделать шутливое признание.

— Отстой. За удовольствие надо платить. Тот фильм, со склепом… Фу! Ничего не скажешь, но тогда мне именно что пришлось раскошелиться. — И рассмеялась.

По словам Форета, он никогда не видел ее настолько счастливой, как в тот раз, когда она над ним потешалась. Тот фильм со склепом стал ценой его брака. В тот миг он понял, что для нее вышло совсем недорого.

Судя по всему, с течением времени он лишился рассудка.

Он и не подозревал, что она такого мнения о Трюффо. Откровенно говоря, еще до их свадьбы, еще в статусе жениха, он подарил ей несколько видеокассет из своей фильмотеки, кассет, которые сам он весьма ценил и раздобыть которые ему было не то чтобы очень просто. По его словам, такой подарок представлялся ему очень романтичным, в том самом тупом смысле, который обыкновенно и вкладывается в понятие романтичного, когда у тебя начинаются отношения с девушкой, поясняет он, как нечто такое, о чем она будет гордо рассказывать своим подружкам: боже, он просто класс, этот парень! Он дарит мне свои видеокассеты!

— Да не обижайся ты, — говорит она, — мы же теперь вместе живем, так что получишь свои кассеты назад.

Вслед за тем Кэти обрушила на него целый сериал своих сексуальных приключений — без лишних подробностей, в общих чертах; ее повествование, с одной стороны, не звучало возбуждающе, но с другой — услышанное было трудно выкинуть из головы. Все эти эпизоды располагались в некой промежуточной зоне, весьма раздражающей: партнер на одну ночь, ну на две, ничего серьезного, только секс, и всё. Но по его разумению, один эпизод просто секса был гораздо хуже, чем мысль о другом дурачке, попавшемся на ее удочку, как и он, при помощи наживки типа Трюффо или чего-то подобного.

А она все смеялась:

— Разве это не здорово — откровенничать с собственным мужем?

В Венеции, вблизи Ла-Фениче, ему хотелось знать, заместил ли он в постели Кэти какого-нибудь чудика, такого же дурачка. Но позже, на пути к телефону, откуда можно будет позвонить в службу спасения, уже подходя к городку, до которого оставалось совсем уже ничего, вымокнув до костей под дождем, что пр и пускал через равномерные интервалы не хуже поливальной машины, он лелеял мечту: пусть уже какой-нибудь другой дурачок заместит его самого.

Другой дурачок, который займется с ней любовью в «фиате-панде>, повезет ее в аэропорт Маль-пенса, тот, кому достанется и она, и видеокассеты с фильмами Трюффо.

И вот сейчас, глядя на ослепительные фары грузовика, он задается вопросом: неужто все это даже не понадобится?

Ведь это же будет совсем другое дело, утверждает он, ты станешь рассказывать гостям с твоей свадьбы, совершенно напрасно одарившим тебя подарками, что ты безутешный, потерявший жену в медовый месяц вдовец, ты жертва неудачного стечения обстоятельств, дорожного происшествия, ты — всеми любимый, окруженный всеобщим сочувствием и заботами.

Господи, да вы же были такими счастливыми. Да мы все ни капли не сомневались, что вы состаритесь вместе. Все, что угодно, все, что тебе будет нужно. Все, что угодно. Ты же так нежно заботился о моей дочке, сделал ее самой счастливой, хоть и ненадолго, мы тебе дадим все, что ни попросишь. Все, что угодно. Поездка в Нью-Йорк? Если ты считаешь, что именно это тебе необходимо, не сомневайся, мы оплатим ее, причем по высшему разряду. Все, что угодно…

А может, и нет. Возможно, тем самым щелчком оказалась вовсе не старая цитата из Рэдклифф Холл. Еще до той цитаты, в первый же их вечер в Венеции, он, по его словам, пытался убедить себя в том, что пылко влюблен в Кэти, ведь тогда он еще не был знаком с Шахрияр, верно? И ему еще предстояло прожить немало лет до того момента, когда он в течение считаных часов будет полон тем, что зовется счастьем. А пока они с Кэти сидят в маленьком кафе под названием Dell’Amore или Dell’Amanti[5], или как-то еще, но что-то в таком роде. Возможно, именно название этого кафе и послужило спусковым крючком для разговора о прошлом сексуальном опыте, спустя несколько часов заведенном Кэти. Официант неожиданно бросается к входной двери и вгоняет под нее деревянный клин.

— Acqua alta’[6] — кричит он.

В мгновение ока темная мутная жидкость выплеснулась из канализации, затопляя узкие улочки. Через какие-то считаные минуты вода поднялась сантиметров на пятнадцать-двадцать. Спешившие домой венецианцы в высоких резиновых «катюшках»[7], по виду — рыбацких сапогах, следовали по маршруту, отмеченному деревянными поручнями, которые кто-то уже успел поставить, а они умудрились этого не заметить. Туристов разгул стихии застал врасплох, бедняги не знали, что предпринять, как уберечь обувь. На глаза им попалась девушка, шлепавшая по грязной воде в нейлоновых чулках, держа в рука красные замшевые туфельки. Кэти от души хохотала, наблюдая за происходящим через окно кафе, без капли сочувствия к тем, кого наводнение застало посреди затопленной улицы, на чьем месте с тем же успехом могли бы оказаться и они.

Человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, вообще-то смущали ее поцелуи и ласки. Но сейчас — нет. Здесь — нет. В баре они были единственными клиентами, официант не спускал с них глаз. Кэти потянулась к его уху и после продолжительного поцелуя прошептала:

— Догадайся, где еще проявилась acqua alta?

Если предполагалось, что эти слова призваны его возбудить, то, по его словам, они возымели обратный эффект. Та Кэти, с которой он познакомился на показах Трюффо, такой не была. Или, по крайней мере, ему казалось, что она была не такой. Вступление в брак смело границы ее сдержанности, уничтожило мосты над мутной пропастью бесстыдства, он же оказался к этому не готов.

Сдержанность, осенило его тогда, оказалась для его брака важнее, чем любое обручальное кольцо из металла. Ничто не вызывало в нем большего отвращения, чем несдержанность Кэти на язык.

На следующий день они встали очень рано: в плане был самостоятельный осмотр Венеции — только они вдвоем. Венеция встретила их густым туманом, таявшим по мере того, как они проходили пустынные улицы из конца в конец, одну за другой. Навстречу им попались только служащий банка, открывавший отделение, расположенное в самом современном и безобразном здании во всем районе Каннареджо, и тетка, толкавшая к «Риалто» тележку, доверху загруженную лимонами, апельсинами и гроздьями винограда. Тетка бормотала про себя нечто невнятное. Ему показалось, что она ворчит на туристов, хотя на улице не было ни души: осла привычки. Возможно, жаловалась она как раз на их отсутствие, на то, что не видно путешественников, готовых отвалить кучу денег за ее товар, — фрукты просто испортятся.

На мосту Академии туман стремительно таял, внизу на волнах покачивались гондолы, и настроение его пошло вверх. Вода возникала из пустоты, туман туда возвращался: Венеция так прекрасна, что ее красоту не под силу испортить ни Кэти, ни обручальному кольцу.

— Давай пойдем в музей Пегги Гуггенхайм, он на той стороне Гранд-канала, — предложил он Кэти.

Она запротестовала:

— Ну вот! В музей? В медовый месяц? Не будем терять время!

Тогда он сказал, что им вовсе необязательно повсюду ходить вдвоем, они вполне могут получать удовольствие, посещая разные места по отдельности.

Кэти испепелила его взглядом: «Ох, заткнись».

— Что это ты выдумал? Первый же день нашего свадебного путешествия — и ты хочешь ходить по отдельности?

— Но, дорогая… — Это был единственный раз в жизни, когда он сказал Кэти «дорогая». Он всей душой ненавидит такого рода обращения: солнце мое, дорогая, жизнь моя, любовь моя… По его словам, нет ни одного по-настоящему любящего человека, который бы так говорил.

И тогда она с грустью сказала:

— Вот уж не думала, что тебе будет со мной так скучно.

Да, наверное, именно тогда его и перещелкнуло, тогда оно, скорее всего, и случилось.

— Может, сходим вместе в музейную сувенирную лавку? — предложила она. И немедленно повеселела.

А он — нет.

Первым, что попадется ему на глаза, когда через двадцать минут после прокола колеса он дойдет до городка, будет огромная белая буква «Т» на темносинем фоне. Sali е Tabacchi. Хотя здесь и нет онкологической клиники. Честно говоря, здесь вообще почти ничего нет.

Горстка домов, потрепанных временем, с облупленной краской на фасадах и увядшими растениями в цветочных горшках, ждет не дождется ремонта. Легковушки припаркованы у микроскопических тротуаров, ширины которых едва ли хватит на одного пешехода. Далекое тявканье собаки, обессилевшей от старости. Трепещущие конусы мертвенного мерцания телевизоров за окнами. Не проходит и минуты, как ночь всей своей тяжестью ложится на его плечи.

Он обращается с вопросом к хозяину заведения, обладателю белоснежных усов и сверкающей лысины: можно от них позвонить? Тот матча кивает на зеленый телефонный автомат — он платный, потает монеты — и опять облокачивается на прилавок, возвращаясь к телетрансляции футбольного матча. Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, не считает себя фанатом спорта, болельщиком; он различает цвета команды «Интер», но с кем те играют, ему невдомек. Он набирает номер службы «Спасение на дорогах», номер ему дали при аренде машины в офисе на Пьяццале-Рома.

— Pronto![8] — откликается низкий голос на том ганце провода.

Низкому голосу он сообщает, где, на каком примерно километре шоссе, остановилась машина, а также что она стоит у бывшего шинного завода «Пирелли». Низкий голос интересуется, заменили ли они колесо. В ответ он сообщает низкому голосу, что они не умеют менять колеса. Хозяин заведения смотрит на него, пряча в усы усмешку. Низкий голос говорит: да, понял, где машина, им потребуется четверть часа на дорогу. Он кидает взгляд на часы и отвечает, что это просто замечательно.

Ему, чтобы дойти до городка, понадобилось двадцать минут, и, если он не поторопится, эвакуатор прибудет на место раньше него. Хозяин заведения интересуется, не желает ли он еще чего нибудь. И он отвечает, что да, желает бутылочку пива.

— «Интер» с кем играет?

— С «Болоньей», — отвечает ему мужчина, чья голова под вольфрамовой лампой сияет словно фары грузовика.

— Ага! «Болонья» — «Интер». Отлично. — Он отхлебывает неслабый такой глоток пива и опускается на соседний с хозяином табурет.

Кэти приводят в восторг сумки из кухонных мочалок, которые она видит в сувенирной лавке при музее Пегги Гуггенхайм.

— О, купи мне такую! — восклицает она.

Он предлагает ей выбрать сумку, просит продавщицу завернуть покупку в подарочную бумагу. По его словам, это последнее хорошее, что Кэти сможет рассказать о своем браке Анн-Мари и другим подружкам.

— Вот уводишь, Анн только взглянет — и сразу слетит с катушек, — говорит Кэти. — В общем, твоя идея притащиться сюда — не такая уж и никчемная. Хотя, можно сказать, это моя идея. — Она смеется. — В результате ты купил мне новую сумку по цене двух входных билетов, — говорит она, морща носик, как делает каждый раз, прежде чем его поцеловать.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, без всякого удовольствия принимает поцелуй и оглядывается на продавщицу, проверяет, глазела она на них или же нет. Убедившись, что да, она все видела, он адресует ей жест, призванный продемонстрировать, что он просит прощения. Продавщица улыбается. Кэти продолжает бродить по магазину.

— Здесь все такое чудесное, — говорит она. — У этой твоей Пегти был неплохой вкус.

Он доводит до ее сведения, что Пегги Гуггенхайм была миллионершей, она коллекционировала предметы искусства и ей не слишком везло с мужчинами.

— Ее второй муж, когда они ссорились, выгонял ее голой на террасу посреди зимы и запирал дверь. Или плескал виски в глаза. А первый муж пачкал ей волосы джемом.

— Сделаешь мне такое — убью.

«Это она! — уверяет Форет. — Она сама заявила, что убьет меня!»

Грузовик меньше чем в двадцати метрах. Водитель уже понял, что то черное пятно — никак не заплатка из смолы на асфальте. Он сигналит, он изо всех сил жмет на клаксон, однако Кэти его не слышит, она слушает музыку, включив на адскую громкость свой CD-плеер. Шоссе слишком узкое, и если водитель крутанет руль и вильнет в сторону, то, скорее все го, убьется, причем без гарантии, что тем самым спасет Кэти.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, обратно идет не спеша, с очередной бутылкой пива в руке. Звонил он более получаса назад. Погрузчик уже должен приехать. Кто знает, вдруг колесо успели заменить, Кэти села за руль, завела двигатель и смылась. Или в данный момент механик трахает ее на заднем сиденье, компенсируя себе невозможность посмотреть матч «Болонья» — «Интер». К перерыву счет оставался сухим: ноль — ноль.

В реальности, когда он возвращается к машине, там, по его словам, нет никаких следов присутствия механика из «Спасения», а колесо по-прежнему спущено. В реальности, несмотря на темноту, у него создается впечатление, что колесо в еще худшем состоянии: теперь оно вообще в дым. Также он отмечает, что бывший шинный завод немного дальше от машины, чем он запомнил. Он делает вывод, что Кэти попыталась уехать, оставив его с носом, вот только провернуть этот трюк ей не позволило колесо. Он грохает об асфальт пивную бутылку. После столкновения стеклянной бутылки с твердой поверхностью раздается малоприятный звон бьющегося стекла. В чернильной темноте ночи слышно уханье совы и сбивчивое треньканье музыки вдали.

И тогда он видит ее — в наушниках, на корточках, она осматривает повреждения шины, и ее широкая, обтянутая джинсами клеш задница касается асфальта. А еще он видит фары грузовика, вынырнувшие на горизонте.

По его словам, он задается вопросом: почему? Почему он должен ее предупреждать, почему должен ее спасать? Почему? Если бы судья матча «Болонья» — «Интер» вычел две минуты, потерянные из-за драки между Дзанетти и Бриоски, он бы вывел из магазина еще позже, и в таком случае ему даже не пришлось бы ломать над этим голову. Или если бы она выполнила тот маневр на кольце без ошибок. Или если бы некстати приключившаяся хворь не помешала явиться на кинопоказ парню из Альянс Франсез. Или если бы у пленки с «Зеленой комнатой» не оказалось проблем со звуком, и им с ней не пришлось бы садиться рядом, и его зад не опустился бы на полу ее пальто… Или если бы…

Ну и с какой стати ему вмешиваться в ход вещей? Кем он себя возомнил, чтобы менять то, что на этом свете относительно нее уже решено? Только на том шатком основании, что он согласился жениться на ней? Что он носит на пальце кольцо, которое немилосердно сжимает его безымянный палец?

В конечном счете все просто, предельно просто: он и находиться-то здесь не должен. Он должен быть в Нью-Йорке.

Водитель грузовика перестает сигналить и обеими руками закрывает лицо.