Агнес

I. История Шахрияр[1]

Идра (Греция), июнь 2011 года

«Реальные истории происходят не в хронологическом порядке», — едва ли не первые слова Луиса Форета, обращенные ко мне непосредственно после того, как он заказал свою биографию. Жизнь — мозаика, сложенная из скудной горстки фрагментов, а не из миллиона кусочков смальты, как те, в Помпеях, сказал он, и таких фрагментов всего девять-десять, в чем и заключается основная трудность работы биографа: ему предстоит вдохнуть некий смысл в составленное из десяти фрагментов изображение, чтобы целое не выглядело детской мазней. Тебе придется скакать то вперед, то назад, сказал он, а потом еще раз, по второму кругу, и только так ты сможешь узреть значение целого, подобного скорее живописному полотну, а никак не мелодии. И прибавил: пиши историю Луиса Форета я сам, первым элементом мозаики сделал бы образ залива Саронико за год до явления миру человека, известного как Луис Форет.

Усатый музыкант в белой льняной рубахе, примостившись на плоском, как голова змеи, кнехте, играет в порту Идры на бузуки. Солнце, отказываясь опускаться, зависло над Пелопоннесом в зените, усердно заливая светом нескончаемый день. Шах-рияр напевает в такт синкопированным звукам, надменным и сдержанным, подобно гречанкам:

— Ena dio kai tría kai tessera…[2]

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, не может не восхищаться необычайными способностями Шахрияр к языкам. Откровенно говоря, в этот залитый солнцем июньский денек он не может не восхищаться Шахрияр.

С течением лет, утверждает он, попроси его кто назвать один-единственный день, когда он ощущал то, что обычно именуется счастьем, он бы выбрал первые послеполуденные часы того дня.

Хотя верно и то, что течение лет имеет свойство все основательно спутывать и перемешивать.

— Все просто, — говорит она, читая его мысли. — Это значит «один, два, и три, и четыре» — ena, dio, tria, tessera, — даже ты сможешь запомнить это по-гречески.

Ему нравится, как она улыбается под аккомпанемент бузуки: руки раскинуты, микроскопические поры раскрылись навстречу солнцу. Ее улыбка рисует заманчивое будущее, в глазах же укрылись следы печали. Она два дня не выходила из гостиничного номера из-за гастроэнтерита. По крайней мере, именно так они полагали в тот июньский, до краев залитый солнцем полдень.

— Так вот он, значит, какой — свет Греции, — говорит она, потягиваясь на стуле, как ленивая девочка.

К порту плывет прогулочное суденышко, оставляя за кормой на синей морской глади пенный след. Суденышко именуется «Калипсо», как любовница Одиссея, с которой тот развлекался, пока верная Пенелопа ждала возвращения мужа. На палубу «Калипсо» выходит женщина и, засунув в рот два пальца, свистит мужчине с бузуки.

— Пожалуй, я выберу свет, не Акрополь, — говорит Шахрияр, потягивая холодный чай через соломинку. — А если тебе придется выбирать что-то одно в Греции, что выберешь?

Женщина крепит швартов там, где только что сидел музыкант, а тот уже удаляется, продолжая играть на своем инструменте и улыбаясь Шахрияр. Она машет ему на прощание рукой. Мужчина, вроде северянин по виду, выходит из капитанской рубки с колыбелькой. Женщина достает младенца, шейка его дергается, головка держится будто на гвоздике и того гляди отвалится. Один прыжок — и мать с ребенком уже на причале.

— И кому только может такое в голову прийти? — говорит человек, которому предстоит стать Луисом Форетом. — Взять с собой младенца на эту посудину.

— Молчи, зануда, — возражает Шахрияр, не гася улыбку, — это же просто чудесно. Я и сама не прочь оказаться этим младенцем! Разве ты не хотел бы, чтобы родители взяли тебя в Грецию? Сегодняшние детки — просто везунчики. Для них весь белый свет размером с носовой платок.

— И ты называешь это везением?

— Конечно! Вот я, например, хочу одного: увидеть весь мир. Только я уже слишком большая… — Она смотрит на него долгим, в несколько секунд, взглядом, а потом громко хохочет, пуская через соломинку пузыри. В этот июньский полдень, наполненный до краев солнечным светом, Шахрияр нет еще и двадцати пяти.

— Поедем в гостиницу на ослике? — спрашивает она, словно маленькая девочка, что просит разрешения у взрослого.

На Идре нет машин. По острову можно перемещаться пешком или на осле, альтернатива — по морю, на лодке. На противоположном конце порта-подковы длинной вереницей выстроились ослики в разноцветной упряжи, они поджидают туристов, чтобы развезти их по гостиницам, гнездящимся на вершинах холмов.

— Уже хочешь вернуться в отель?

— Не-е-е-ет! — тянет она. — Хочу увидеть закат, хочу смотреть, как садится солнце, пока не скроется.

За соседним столиком две девушки играют в тавли, греческие нарды; они проворно берут фишки, а потом гулко опускают, стучат по деревянной доске. Стоит разойтись приплывшим на суденышке экскурсантам, как Идра превращается в тихую мирную гавань; только игра в тавли и звуки бузуки бросают вызов царящему здесь спокойствию.

— Но обратно мы поедем на ослике, — настаивает Шахрияр.

Он только пожимает плечами.

Вырастая из синей дали, к ним скачками приближается гигантский паук, нарушая спокойствие. Это «Летучий дельфин», судно на воздушной подушке, на нем от Идры до Пирея — меньше пары часов. Юные гречанки сворачивают игру и собирают фишки, споря, кто победил в незаконченной партии. Та, что пониже ростом, закуривает сигаретку, та, что повыше, прикуривает свою от сигареты подруги. Пока они дымят, человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, ловит себя на мысли, что ему доставляет удовольствие слушать, как они болтают по-гречески.

— …Ena dio kai tria kai tessera… — мурлычет Шахрияр, заметив, что он засмотрелся на других девушек.

Шахрияр, судя по всему, эта игра забавляет. Ей нравится делать вид, что она ревнует, хотя между ними ничего нет и никогда не было: просто теплые приятельские отношения между двумя людьми. В тот солнечный июньский день человеку, которому предстоит стать Луисом Форетом, представляется чрезвычайно легким делом объяснить, почему между ними никогда не было ничего, кроме дружбы: он уже в годах, женат вторым браком, у него малютка дочка, да и вообще он научный руководитель Шахрияр на кафедре сравнительного литературоведения. Всего этого и по отдельности бы хватило, а в сумме — более чем достаточно.

Но одно дело — мотивы и намерения, и совсем иное — действительность: совпадение того с другим случается не так уж часто. В действительности они были всего лишь друзьями исключительно потому, что ей большего не хотелось. Хотя порой, по словам Форета, все выглядело совсем иначе.

На острове Идра они собирают материал для научного исследования о творчестве Леонарда Коэна, причем расходы он оплачивает сам, из своего кармана, — так не нужно будет отчитываться перед университетом, — и живут они в одном гостиничном номере. «С двумя кроватями», — поставила она ему условие. «С двумя кроватями, разумеется. За коготы меня принимаешь? У меня ведь даже дочка есть, ты что, забыла?» — «Тогда ладно, — сказала она в ответ. — Но только с раздельными кроватями».

То, что его жена думает, будто они живут в разных номерах, угрызений совести у нее не вызывает. Не было между ними пока что такого, о чем стоило бы пожалеть.

Или было, по словам Форета. Быть может, жалеть следует как раз об упущенных возможностях, как раз о тех случаях, когда ничего не случилось.

Две юные гречанки уже стоят на краю причала, куда направляется «Летучий дельфин», ждут, а тот идет вдоль стены, отплевываясь. Рокот двигателя похож на шум огромной цистерны. Та, что повыше ростом, с орлиным носом и покатыми плечами, бросает окурок под ноги, и пара тощих кошек бросается к ней в надежде на то, что это не окурок, а еда.

На Идре кошек столько, что на них трудно не наступить. Черные, длинные, с выпирающими ребрами, они, как маленькие аккордеоны, дремлют на каждой ступеньке, на каждом углу, всюду, где найдут тень. Являя собой полную противоположность Шахрияр, кошки Идры не любят яркий свет Греции.

— Чертовы кошки, — произносит Шахрияр, и в первый раз за этот день лицо ее покидает улыбка.

Шахрияр строго следует странным предписаниям своих суеверий. Ей внушают отвращение кошки, ее беспокоит число тринадцать, она избегает рыжеволосых, а еще она замораживает людей. Как только ей почудится, что кто-то в университете косо на нее посмотрит, она напишет имя этого человека на клочке бумаги и положит в дальний угол морозильной камеры. Так, по ее заверениям, можно снять сглаз.

С соломинки Шахрияр срываются, одна за другой, капли холодного чая, орошая ее экземпляр английского перевода «Грека Зорбы» с примитивистскими черным ослом и белыми домиками на обложке. На форзаце она простым карандашом набросала несколько штрихов — по ее словам, они напоминают ей отплясывающего сиртаки человека, которому предстоит стать Луисом Форетом.

— Поверишь ли, я вот это никогда не читала. — Она говорит, потряхивая книгу, зажатую в худой, под стать кошкам Пары, руке. В этот залитый солнцем июньский полдень Шахрияр еще не знает, что у нее никогда уже не будет времени прочесть «Грека Зорбу».

В то утро они наконец-то вышли из номера и отправились на прогулку по острову.

В предшествующие дни она гнала его от себя, просила оставить ее одну, но он никак не мог ее покинуть в таком состоянии, когда она, согнувшись пополам, дыша горечью, неслась в туалет, с потеками черной туши вокруг огромных глазищ на перекошенном лице, будто скула съехала куда-то набок.

— Ну и видок у меня, наверное, — говорила она. — Теперь ты бросишь меня ради гречанки.

Как будто он может бросить ее ради кого бы то ни было. Как будто он может.

— Две раздельные кровати, — возражал человек, кому предстояло стать Луисом Форетом, грозя ей пальцем, и она закатывала глаза, что получалось у нее очень мило.

Когда же ей становилось чуть лучше, она принимала ванну: ныряла в покрытую толстым слоем пены воду и позволяла ему сидеть рядом, пристроившись на закрытом крышкой унитазе. Над водой вздымались коленки, руки и голова, все остальные части тела Шахрияр оставались под плотным ковром белых пузырьков. И они разговаривали — долго, пока кожа у нее не становилась морщинистой.

— Ну вот, теперь я совсем взрослая, как ты, — говорила она, показывая ладони, после чего прогоняла его из ванной.

И он послушно ждал в комнате, воображая ее по ту сторону двери голой. Всего-то нажать на дверную ручку. Одно движение руки.

Тогда он звонил по телефону жене, несколько минут говорил с ней, а потом просил дать трубку дочке. Шахрияр выходила из ванной комнаты, облаченная в купальный халат, распахнутый на груди ровно настолько, насколько она считала допустимым — халат как будто скреплялся невидимой булавкой, — и спрашивала его одними губами, без единого звука:

— Это она? Передавай привет.

Он поднимал к губам палец.

— Два раздельных номера, — беззвучно отвечал он.

Проходило пять или десять минут, и она вновь сгибалась пополам, ее сотрясала рвота.

Так, по словам Форета, прошли его первые дни на Паре. Но в то утро здоровье Шахрияр, судя по всему, существенно улучшилось, так что она чувствовала себя в силах совершить прогулку.

Первым делом у них было намечено сходить к дому, который Леонард Коэн купил на Идре в 1960 году на бабушкино наследство: выбеленному строению, как почти всё на острове, с чрезмерно разросшимся плющом и серым дверным молотком в форме звезды Давида. От гостиницы им следовало спуститься к порту и пройти мимо вереницы ослов и строй сувенирных лавок, протискиваясь сквозь толпу экскурсантов, извергаемую «Летучим дельфином».

Потом Шахрияр карабкалась по белесым крутым ступеням. С каким-то детским энтузиазмом останавливалась перед разноцветными дверями и цветущими деревьями. Она сорвала синий анемон, заложила цветок себе за ухо. Время от времени на какую-то долю секунды лицо ее омрачалось; тогда он задавался вопросом, все ли с ней хорошо, но тут же жизненная сила к ней возвращалась, и, легонько помахав рукой, Шахрияр давала понять, что с ней все отлично.

На ней было зеленое шифоновое платье до колен, но она прыгала впереди, обогнав его на восемь или даже десять ступенек, и глазам его с легкостью открывались и ее бедра, и темная тень из-под нижнего белья.

Шахрияр постучала в дверь молотком в форме звезды Давида.

— Погоди, — произнес он. — А что мы скажем, если откроют?

— Что-нибудь да скажем. — Она только плечами пожала в ответ.

Но никто не открыл.

По словам Форета, в тот момент его охватило глубокое смущение. Кого он хотел обмануть? Чего ждали они от Идры? С того времени, как здесь жил Леонард Коэн, прошло уже полвека. Той горстки представителей богемы, тех стесненных в средствах поэтов и художников, которые жили на Идре бок о бок с Коэном в шестидесятых, здесь уже не было: те, кто не умер, давно одряхлел, пострадав от старческого слабоумия сильнее, чем от наркотиков. Местные жители тоже вряд ли помнили Коэна или его любовницу, Марианну, разве что найдутся какие-нибудь совсем древние мастодонты, но рассказанные ими истории, не претендующие на точность, все равно не представят никакой ценности для серьезного университетского исследования. Он это знал. Всегда знал. Поэтому и решил покрыть все расходы из собственного кармана, не желая подавать на кафедру отчет о двухнедельной поездке на некий греческий остров в сопровождении двадцатипятилетней коллеги.

Шахрияр забавлялась, читая его мысли. Тот факт, что дверь дома Леонарда Коэна им не открылась, ее, судя по всему, нимало не огорчил. Для нее этот человек, которому предстояло стать Луисом Форетом, был открытой книгой. Последним, что она прочла своими глазами, стал не «Грек Зорба», а содержимое головы Форета. И содержимое это, судя по всему, Шахрияр удовлетворило. Казалось, она знала, что ее ноги, несколько минут назад продемонстрированные ему во всей красе, пока она скакала по ступеням, все усложняли. По словам Форета, казалось, что такого рода сложности ей по душе, словно эскаписту, который навешивает на свое тело все больше и больше замков перед прыжком в воду, и все ради того, чтобы потом одним легким движением освободиться от всех пут и подняться на поверхность целым и невредимым.

Она легонько шлепнула по спине человека, которому предстояло стать Луисом Форетом:

— Не падай духом, у нас еще полно мест, где можно хоть что-то найти, и огромное количество вопросов, ведь это наша первая попытка, наш первый визит, а еще целых тринадцать дней. — И выставила перед ним руки со скрещенными пальцами, произнося «тринадцать». — И мы просто обязаны все увидеть, — прибавила она.

Теперь «Летучий дельфин» удаляется, взяв курс на горы Пелопоннеса, возвращая безмятежное спокойствие портовой террасе. Шахрияр посасывает соломинку, но чая уже нет, на дне остались только кубики льда, уменьшающиеся в размере. Она напевает «Сюзанну»[3]. Смотрит на него и смеется, выгибая соболиные брови дугой. И не знает, что вскоре останется без них. Берет его за руку, и руки их несколько секунд ласкают друг друга, по обыкновению любовников. Перед ними, шаркая, проходит пара низеньких толстеньких старичков, оба — в серых рыбацких кепках и суконных брюках, оба перебирают в пальцах комболои, греческие четки, касаясь их гак же нежно, как они сами сейчас касались друг друга.

— Яснее ясного, отчего Леопард влюбился в этот остров, — говорит Шахрияр. — Представь себе его без туристов, без компьютеров, без телевизоров, без электричества: я так и вижу, как он сидит и пишет в своем беленом домике, увитом плющом с красными цветами, как стучит по клавишам пишущей машинки, как спускается по ступенькам, как купается в порту среди свежевыкрашенных рыбачьих лодок, как покупает за горсточку драхм апельсины, оливки и помидоры, как складывает покупки в матерчатую сумку, как снова пишет, как играет на гитаре, как занимается любовью с Марианной, когда меркнет свет дня… Давай сюда переедем!

— А теперь здесь туристы, компьютеры, телевизоры, электричество, и если полезешь купаться в порту, винт какой-нибудь мелкой яхты отрежет тебе член.

— И нет Марианны, — произносит Шахрияр с лукавой улыбкой на губах.

— Верно. Марианны у меня нет, — говорит он. И добавляет: — А у тебя нет Леонардо.

В конце концов солнце, похоже, сдается и начинает торжественно клониться к закату. Теперь оно скорее застенчивое, хотя это все то же солнце, которое с такой яростью резало им в полдень глаза. Они пообедали на террасе с видом на море. Честно говоря, ел только он; Шахрияр попыталась положить в рот кусочек трески, но тут же выплюнула его в ладонь, а затем сбросила на пол. Кошки среагировали немедленно, гурьбой набросившись на подачку.

— Чертовы кошки, — сказала она.

— Ты должна что-нибудь съесть: два дня не берешь в рот ни крошки, — с укоризной произнес он.

— Гастроэнтерит мне не повредит, — отозвалась она, натягивая платье на животе, и груди ее округлились под зеленым шифоном.

По словам Форета, как раз в тот момент по террасе прошествовало семейство британцев с рыжими детишками, и Шахрияр как-то напряглась, занервничала.

Всякий раз при виде рыжего она должна коснуться пуговицы, поскольку в ассортименте ее предрассудков и рецептов по нейтрализации их разнообразного негативного на нее воздействия прикосновение к пуговице играет роль противовеса к несчастью, триггером к которому является красный пигмент волос. Однако на том ее платье пуговиц не было, и ей пришлось обратиться к одежде сотрапезника, но на человеке, которому предстояло стать Луисом Форетом, была полосатая трикотажная футболка, пуговица же имелась исключительно на поясе шорт цвета хаки.

И вот она кидается к нему, как кошки к сардине, однако на пути к металлической шляпке пуговицы-гриба рука ее задевает невысокий холмик его эрекции.

По словам Форета, любая другая девушка на ее месте просто сделала бы вид, что ничего не заметила, просто отпустила бы ситуацию. Но Шахрияр, да в роли уклонистки — нет, это не для нее, да никогда!

— Пардон. — Она забавляется. — Пардон. Во всем виноваты те рыжие.

Он мотает головой. Неловкость вызвана тем, что он не совсем понимает, против чего он, собственно, возражает. Как ей дать понять, что ощущение, за которое она извиняется, было приятным.

— За мной должок, — подмигивает она ему. — За мной должок.

Что она имеет в виду, за что признает за собой долг? За спасение от рыжих? За прикосновение к его члену?

По словам Форета, даже восемь лет спустя его мучает вопрос, почему он так и не дал ей шанса отдать ему этот долг. Почему не предложил ей вернуться в гостиницу. Почему они предпочли остаться и еще несколько часов сидели на террасе в порту, наблюдая, как течет мимо них жизнь, и оставались там вплоть до того самого момента, когда она потеряла способность эту жизнь видеть. Как же часто говорит он себе, что, если б они вернулись в свой общий гостиничный номер и занялись там любовью, ничего бы не случилось, как будто тем самым можно было спугнуть, предотвратить то, что исподволь вызревало в теле Шахрияр, так же как можно было отделаться от дурного знамения рыжих волос, поймав пуговицу.

И насколько иначе сложилась бы тогда его жизнь, их жизнь, ведь то, что потом произойдет, навсегда изменит обоих.

Никогда больше не оставит он ни единого не-взысканного долга.

Порой, по его словам, что-нибудь самое малозаметное, самое малозначительное переворачивает чью-то жизнь, порой чья-нибудь судьба висит на волоске, и не мы эту жизнь куда-то направляем, а кто-то другой.

Однако приговор Шахрияр был уже вынесен. Единственное, что могло бы пойти другим путем, вернись они в гостиницу, так это то, что он занялся бы с ней любовью. Возможно, именно это его и мучает.

Но он сделал совсем другое: попросил официантку принести йогурт с медом себе и настой ромашки — Шахрияр. Потом позвонил жене, несколько минут поговорил с ней все с той же террасы, после чего попросил дать трубку девочке. Голос человека, которому предстояло стать Луисом Форетом, произнес около дюжины вопросов, однако мозг его не уловил ни одного из дочкиных ответов. Единственное, что осталось в его памяти об этом моменте, это сладость меда и глаза Шахрияр, под черными дугами бровей скрывавшие боль.

«Летучего дельфина» в порту уже не было: он растаял на горизонте, а солнце обернулось языком пламени. Шахрияр напевает «Сюзанну», ее глаза впитывают последние лучи света. Потом гаснут. Просто гаснут, и все.

— Я не вижу солнца, — тревожно роняет она. — Куда делось солнце?

— Село, — поясняет человек, которому предстоит стать Луисом Форетом. — Утром взойдет, не бес покойся. — И ласково накрывает ее руку своей ладонью; говорит с ней, как с маленькой своей дочуркой.

Руку она вырывает.

— Да нет, черт подери! Я не вижу, я просто ничего не вижу. — И переводит взгляд на него. На самом деле переводит не взгляд. Она обращает к нему лицо, а на нем — пустые, не знакомые ему глаза.

Это могла быть игра, очередная ее игра, но только игра не такими глазами, не такой пустотой. Стакан с холодным чаем падает на пол, разбивается, и кубики льда, маленькие льдинки, отлетают к ногам лениво пощипывающего струны бузуки человека, и там их заглатывают кошки.

Забытый «Грек Зорба» лежит на столе, Шахрияр уже никогда не сможет прочесть эту книгу: ее, быть может, прочтет кто-то другой, кто придет позже, и эта книга, быть может, изменит всю его жизнь. Другие, их жесты, их слова и забытые ими книги — вот что, по словам Форета, меняет нашу жизнь.

— Почитай мне «Собор», — просит она.

Он на другом конце телефонной линии. С мо мента их возвращения из Греции прошло семь недель.

— Что?

— «Собор» Карвера. У тебя дома есть? Сходи за ним и прочти мне вслух, я подожду.

— Разумеется. «Собор» у меня есть, я ведь преподаватель литературы, неужто забыла? Ты что, полагаешь, «Собор» — это самый лучший рассказ…

— А ты собираешься спорить, какие рассказы мне слушать, а какие — нет?

Потеряв зрение, Шахрияр стала жестче. Она уже не та избалованная девушка, которую я знал когда-то. Теперь она ведет себя так, будто весь мир ей задолжал, но кто решится ее в этом винить? Не имея возможности предъявить претензии к миру, она предъявляет их к окружающим. С другой стороны, и не скажешь, что человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, в данный момент входит в ее окружение. Шахрияр живет с родителями в прибрежном городке и раз в неделю ездит в больницу. Так что больше он ее не видит, хотя они довольно часто перезваниваются.

— Читай, — требует она.

И он начинает читать ей историю слепого, сочиненную Реймондом Карвером.

Пока звучит рассказ, она молчит. Время от времени он останавливается и спрашивает, слушает ли она, — ему кажется абсурдным читать абзац за абзацем в мобильный телефон. Она говорит, да, слушаю, и, судя по ее тону, история доставляет ей удовольствие.

— Мне нравится твой голос, — говорит она. — Никогда и не думала, что мне настолько нравится твой голос.

Теперь голос, звук для нее — это все, в нем вся жизнь Шахрияр. Ему хочется обнять ее, как обнимал на «Летучем дельфине», на обратном пути в Афины. Уже стемнело, море волновалось; по словам Форета, всю дорогу до Пирея его не покидало ощущение, что он движется огромными скачками: прыг-скок по воде. Всякий раз, когда тяжеленная посудина падала на воду, облака соленой морской воды заливали стекла и возникало ощущение, что они того и гляди пойдут ко дну. При каждом прыжке пассажиры в салоне вскрикивали громко и пронзительно. По словам Форета, он тогда подумал, что сейчас не самый плохой момент стать утопленниками. Шахрияр крепко в него вцеплялась, но сжимала и маленький бумажный пакет — на случай, если подкатит тошнота. В больничке на Идре ей дали таблетку, противорвотное средство, однако обнаружили полную неспособность решить проблему внезапной слепоты. Двое дежурных врачей, преклонных лет мужчина и среднего возраста женщина, переглянулись, перекинулись несколькими греческими фразами и посоветовали им сесть на первый паром и ехать в Афины. Человеку, которому предстояло стать Луисом Форетом, вспоминается Шахрияр на «Летучем дельфине» в платье из шифона, нежного, как кожа ее рук, как ее манера чуть надтреснутым голосом мурлыкать песни Леонарда Коэна. Ее зрачки пронзали ему грудину, пронзали окна, пронзали море винного цвета, которое прежде, всего вздох назад, было таким мирным и синим.

«Хочу, чтобы ты знала: я никогда не покину тебя, Шахрияр, я всегда буду рядом с тобой» — вот что, по словам Форета, шептал он ей, как шепчут любовнице, от которой уходят.

— Пленки, — говорит она.

— Какие пленки?

— Те, что записывает женщина для слепого в «Соборе».

Рассказ она знает наизусть, слово в слово; у него создается впечатление, что в последние недели она уже не раз просила разных людей прочесть ей этот рассказ. И говорила, как и ему, что ей нравится звук их голосов?

— Хочу, чтоб ты записывал пленки для меня, рассказывал мне разные истории, говорил о том, что с тобой происходит. Не знаю, что именно, это ты профессор, не я. Худшее в слепоте — скука: я не могу читать, не могу смотреть телевизор, не могу вообще ничего, и мне нужно развлечься.

И он ей говорит, что согласен, что сделает все, о чем она просит, что будет присылать ей записи, что постарается ее развлечь. И еще говорит, что все это временно, что все пройдет.

— Конечно, это временно, — отвечает она, — ровно до той минуты, пока меня не закроют в склепе в этом царстве-государстве на берегу моря.

Поначалу это дается ему непросто. По словам Форета, если начинаешь излагать, как прожил день, ты запросто впадаешь в депрессию: все, что с тобой происходит, обнаруживает безграничное отсутствие смысла.

Как это ни странно, он считает неуважительным рассказывать ей о своей жене, да и о дочке, так что если их и упоминает, то вскользь, будто проходит на цыпочках. И до такой степени на цыпочках, что в конце концов и сам начинает верить в то, что жена и дочка являют столь малозначимую часть его существования, что та обладает не большей важностью, чем прочитанная книга или пленка с фильмом, на которую ты взял и записал другой.

Рецензирование собственной жизни может навести на мысль, что вся твоя жизнь есть не что иное, как исключительно рецензия, и более ничего. Выстраивание иерархии, по его словам, это всё: внезапно его жизнь стала подчиняться некоему распорядку с признаками алгоритма. То, что не подпадает под запись, для тебя просто не существует, это что-то третьестепенное, как ночной сон или опорожнение кишечника.

То же касается людей. В особенности людей.

Шахрияр спрашивает у него порой:

— Ты что, так редко видишь жену и дочку?

И наступает день, когда он так ей и говорит, когда человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, это ей и говорит, хоть это и нелепо, но он ведет себя так, будто они когда-то были любовниками.

А она в ответ преподносит ему слова той старой песни. «Сюзанна». Идра. Леонард Коэн. Исследование, естественно, вылетело в трубу, но об этом он Шахрияр не рассказывает. И она его об этом не спрашивает.

— Не звони мне больше, — говорит она. — Записывай для меня пленки.

Человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, беспрекословно ей подчиняется.

И пусть ему нечего рассказать, однако он берет магнитофон, вставляет кассету, нажимает на красную кнопку и говорит, говорит без остановки. Говорит перед черной громоздкой старомодной штуковиной, немного похожей на тостер. Обычно он занимается этим в университете, в своем кабинете, но иногда и дома, если жена уходит. Эти речи, по его же словам, суть не что иное, как неупорядоченная последовательность сомнений, прерываемая в тот момент, когда хромированная пленка заканчивается и кнопка записи выстреливает вверх с оглушительным щелчком. Тогда он ставит кассету другой стороной и продолжает. Потом помещает кассету в коричневый конверт, распухший от пузырьковой пленки. В обеденный перерыв идет на почту, вежливо здоровается с почтовой работницей и отправляет бандероль.

Процесс превращается в рутину.

Она отвечает ему записочками, и не каждый день, как делает он, отсылая пленки, а раза два в неделю. Ее неровные строчки наползают одна на другую, иногда совпадая так, что написанное почти невозможно расшифровать. Но это ее почерк, нет никаких сомнений, почерк ее, несмотря на слепоту, он все тот же. Эта ее манера выписывать буквы, такая женственная, по словам Форета, ведь она не в глазах, она — в ее запястье, в том, как подушечки пальцев обнимают ручку, в расположении левой руки. Свою каллиграфию она воспроизводит с автоматической точностью. Пишет немного, не больше странички, и почти никогда — о себе, всегда на те темы, о которых он повествует. Ее записки завершаются всегда одинаково:

Наибольший интерес для Шахрияр представляют пленки, где человек, которому предстоит стать Луисом Форетом, признается ей в своих эротических предпочтениях, до тех пор весьма ограниченных. Кэти, первая жена, с которой он развелся, а трахался только по принуждению; Анн-Мари, мать его дочки, с ней у него очень продолжительное время был только оральный секс; Ильза, которую он подслушивал из-за стены, когда та уединялась в соседней комнате с разными мужчинами, но только не с ним. По словам Форета, когда он рассказывал ей что-то подобное, нажим пера Шахрияр крепчал, а буквы крупнели:

Но все же что-то не складывалось. Слишком много запинок при записи. Речь получалась малоубедительной. Перед отправкой кассеты он прослушивает первые минуты, его охватывает стыд, и наконец он принимает решение набрасывать на бумаге то, что собирается говорить, и только потом делать запись. С тех пор пухлые коричневые конверты содержат уже не монологи. С тех пор они содержат нарративы: рассказы, сказки.

Романы.

Изложенное вкратце, все это кажется очень простым, на самом же деле процесс был долгим: он занимал недели, месяцы.

По словам Форета, он начинает придавать форму своим историям, а истории начинают придавать форму его жизни.

Она говорит: «Я в восторге от твоих сказок, Шахерезада, пиши их, не бросай. Рассказывай дальше».

Он создает яркие образы, которые, оказывается, под силу ему порождать исключительно ради Шахрияр, только ради нее. Он никогда даже и не подозревал, что обладает такой способностью. Это Шахрияр делает писателем человека, которому предстоит стать Луисом Форетом.

Однако его навязчивые идеи сексуального характера повторяются, они однообразны. Стоит лишь раз положить их на бумагу, и повествование в бесконечном повторении начинает ходить по кругу.

Он размышляет над своими историями, размышляет о себе самом.

И говорит Шахрияр, что, чем бесплодно напрягать фантазию, ему бы лучше начать спать с другими женщинами: так появится, о чем рассказать.

Она отвечает: «Это было бы чудесно, Шахерезада. Рассказывай дальше».

Он начинает спать с разными женщинами: впервые изменяет жене в Задаре, с одной из своих студенток, некой молчаливой девушкой со множеством шрамов.

Жена и дочка — только помеха для его историй, не более того, и он берется читать трехмесячный курс лекций за границей. Перспективы увеличения объема аудиозаписей отзываются в Шахрияр энтузиазмом.

Открой мне все, Шахерезада. «Рассказывай дальше».

Истории множатся, углубляются, делаются сложнее. Но у него уже не хватает времени их создавать, он уже не может уделять им столько же часов, сколько прежде. И к тому же наговаривать их на хромовую пленку. А уж тем более ходить на почту, да и отправлять бандероли из-за границы дорого и долго.

Поначалу он посылает их через день, потом раз в неделю, затем через неделю. И вот уже месяц он ничего ей не отправлял. Он ничего не знает о ней. Оказалось, что он слишком занят; вскоре он об этом пожалеет. Рассказы, которые он написал, а потом наговорил на пленку, копятся в дальнем углу шкафа в папке. Магнитофон, с виду похожий на тостер, отправляется в мусорный бак на пляже, в тот самый бак рядом с парнишкой, импровизирующим соло на барабанах.

В один прекрасный день по почте ему приходит пакет, коричневый и пухлый, как и те, что он сам посылал Шахрияр.

В нем не кассета, а книга: англоязычное издание в мягкой обложке «Грека Зорбы», с белыми домиками и черным ослом.

На форзаце — рисунок простым карандашом, несколько неровных штрихов. Только он может понять, что это: изображение человека, которому предстоит стать Луисом Форетом, танцующего сиртаки.

Книжка по виду совсем как та, которую они оставили на Идре, на столике террасы посреди остатков фраппе и холодного чая, посреди тощих кошек и игроков в тавли, посреди ослов и младенцев на прогулочных суденышках, посреди синкопированных звуков и комболои, посреди йогуртов с медом и несбывшихся ожиданий счастья.

Книжка совсем как та, но не та же самая, теперь уже ничто не будет тем же самым, утверждает Форет; поди узнай, куда делась та, настоящая, может, она тоже отправилась в мусорный бак в порту, рядом с музыкантом, ласково пощипывающим струны бузуки.

Вместе с книгой в пухлом конверте лежит записка: две неровные строчки хорошо знакомым почерком:

Я ничего не жду. Ничего не боюсь. Я свободна.

Даже ты сможешь выучить это по-гречески, Шахерезада.

Расшифровка телевизионного выпуска новостей Мадрид, 14 декабря 2019 года

…И новость из мира культуры, ставшая новостью дня: писатель Луис Форет завершает творческую деятельность. На краткой пресс-конференции испанский издатель Форета заявил, что популярный литератор работает над своей последней книгой.

Луис Форет получил известность в 2012 году после выхода в свет первого романа «Девушка начал». Книга немедленно стала бестселлером как в Испании, так и в Соединенных Штатах. После «Девушки начал» было опубликовано еще пять романов, причем последний, «Разящие лучи печали», появился на полках книжных магазинов в канун Рождества 2017 года. Всего в мире было продано более десяти миллионов экземпляров произведений Форета, по ним сняты два кинофильма и телесериал.

В прошедшем ноябре НВО анонсировал выход на телеэкраны мини-сериала «Шахрияр», что должно произойти не позже начала лета. Основанная на одноименном романе Луиса Форета, эта работа представит на суд зрителя трагическую историю девушки, внезапно потерявшей зрение в результате развития злокачественной опухши мозга. Съемки сериала будут проходить в Греции, где «Шахрияр» стала настоящим феноменом. Столик на открытой террасе с видом на порт на острове Идра уже успел превратиться в место паломничества фанатов Луиса Форета: именно там в память о Шахрияр, героине этой истории, растут стопки забытых книг. Кое-кто утверждает, что не кто иной, как сам Луис Форет и положил начало этой традиции, оставив на статике экземпляр своего дебютного романа. Как бы то ни было, читатели последовали примеру, в результате чего родился обычай, навеянный романом Форета: в нем томик «Грека Зорбы» оставляет на столике Шахрияр. Хозяин заведения, который поначалу отнюдь не обрадовался этому начинанию, принял решение организовать из оставленных фанатами книг бесплатную библиотеку, посвятив ее Луису Форету.

Однако не всё у Луиса Форета выглядит идиллией. В прошлом году, впервые со времени своего литературного дебюта, он пропустил рождественское свидание с читателями. Два года его творческого простоя пробудили в последние недели ожидания, что в канун Рождества издательство порадует нас новым произведением знаменитого писателя, однако, судя по всему, многочисленным почитателям его творчества предстоит запастись терпением еще на год.

Испанский издатель Форета наконец подтвердил то, что давно является секретом Полишинеля. У писателя творческий кризис. В переписке с двумя своими издательствами, как англо-, там и испано-язычным, он признался, чти перестал получать удовольствие от литературы Тем не менее для почитателей Форета есть и хорошая новость. Издатель уверяет, что, если не возникнет непредвиденных обстоятельств, новая книга выйдет в свет в следующем году, причем станет последней. Такую цель поставил перед собой писатель. Нам мало что известно об этом новом творении за исключением одного: речь идет о художественном произведении на автобиографической основе.

То есть существует вероятность, что ожидаемый роман прольет некий свет на личность Луиса Форета. Возможно, самая яркая черта этого автора проистекает не из его творчества как такового, а из той таинственности, которой он сумел себя окружить. Оба сотрудничающие с писателем издательства, как испанское, так и североамериканское, а это единственные институции, с которыми он осуществляет прямой контакт по электронной почте, уверяют, что они не располагают какими-либо биографическими данными Форета. Не существует ни одной его фотографии, и отсутствуют данные по поводу его национальности, хотя издатель его испанских текстов полностью уверен в том, что писатель родился в Испании, однако Министерство финансов не располагает никакими подтверждающими этот факт сведениями.

Неудивительно, что на этом фоне появился ряд теорий различной степени экстравагантности относительно личности писателя: есть те, кто уверяет, что в рассказах Форета узнает собственных родных или друзей, а в «Твиттере» существует целых три анонимных канала, которые утверждают, что их ведет не кто иной, как Луис Форет. Однако никому еще не удалось предъявить ни единого доказательства в пользу этих заявлений.

Имея возможность похвастаться целой армией сторонников, настроенных весьма воинственно, Форет тем не менее столкнулся с безразличием, если не с презрением, со стороны большинства литературных критиков. В последнее время высказываются мнения о том, что Форет и вовсе не человек, а маркетинговый продукт издательского бизнеса. В журналистском расследовании, проведенном в этом году журналом «Нью-Йоркер», было заявлено, что редакция располагает достоверными свидетельствами авторов второго ряда, которые работали литературными рабами под брендом Луиса Форета для североамериканского издательства «Макмиллан».

В противовес этим голосам, говорящим о Форете как о мистификации, есть и те, кто уверяет: тот факт, что за последние два года писатель не опубликовал ни строчки, сам по себе служит лучшим доказательством его существования.

Вот что заявил нам сегодня в одном из центральных книжных магазинов Мадрида верный поклонник Форета: «Продукт издательского маркетинга? Ну да, конечно. С каких это пор у маркетинговых продуктов случается творческий кризис?» Испанский издатель склонен с мнением читателей Форета согласиться: «На эту тему было высказано много самых разных глупостей. Если у вас есть желание вызвать жаркие споры, нам недостает лишь одного ингредиента: успеха. Я издавал творения авторов, не продавших и двухсот экземпляров, и могу вас уверить, что никто не копался в их жизни и не задавался вопросом, пишут ли они свои произведения самостоятельно, или же у них имеется до двадцати писак на содержании. Единственное, в чем я могу вас заверить, так это в том, что Луис Форет существует, что он реальный человек. Я лично обмениваюсь с ним электронными письмами. Можете мне не верить, но я первый из тех, кто жаждет получить информацию о его жизни. Кто тот человек, с которым я битых восемь лет переписываюсь? Ответ прост: Луис — просто нормальный человек, который не хочет отказываться от своей нормальности, Могу поспорить, что в жизни его все настолько пресно, насколько вы только можете вообразить».

По всей видимости, мы вряд ли узнаем что-либо существенное раньше следующего года, когда должна выйти в свет автобиографическая книга Луиса Форета. Единственное, чем мы располагаем на данный момент, это рабочее название книги. Творческий путь, открывшийся «Девушкой начал», закончится произведением под названием «Человек, которому предстояло стать Луисом Форетом». Мы надеемся, что ее выход в свет позволит ответить на вопрос, которым не может не задаваться каждый из нас: кто же он такой, черт возьми, этот Луис Форет?