Глава 18 Плескавица и плескарница

Спал Петр плохо. От постоянного тарахтения голова гудела. В Приштине у каждой таверны и каждого постоялого двора неминуемо тарахтел бензогенератор. А тут еще душераздирающие сирены. Отель, в котором они остановились на ночь, находился напротив краснокирпичной городской больницы. Опять «скорая помощь»? Или уже полиция?


Первым делом решил выглянуть в окно. Не угнали ли Жоржика? Нет, не угнали. А вот капот открыли и сняли медные клеммы. Хотели разобрать на части, но поняли, что генератор слабенький. Оставили в покое.

Накинув ветровку, Петр выскочил на свежий утренний воздух. Уже стоя на улице, он видел, как из «скорой помощи» выкатили носилки. Три небритых бугая-доктора в белых халатах сопровождали «катафалку» до самых дверей приемного покоя. При этом один сжимал в руке походивший на большую аптечку контейнер. В какой-то момент под порывом неуклюжего ветра простыня на теле задралась, и Петр увидел бледное лицо Черного Горана.


Толпа зевак ахнула. Страна маленькая, и люди здесь знали друг друга в лицо. Накануне вечером Петру рассказали историю о том, как из монастыря у Призреня, опутанного колючей проволокой, вышел один бедный юноша. А вечером его нашли уже без внутренних органов. Значит, этим угодившим в концлагерь мира бедолагой и был Черный Горан.

От пережитого шока Петру подурнело. Он представил, как убийца, ударом ножа разрубая гордиев узел сердца Горана, рассекает очень прочную и эластичную мышцу миокард, растаскивает холодным лезвием два предсердия и два желудочка, отчленяет вену и артерию. Из разверстого живота вытаскивают поджелудочную и печень. А где же в это время был Бог, который ближе к сердцу, чем яремная, и теплее, чем печка?


Или сердце Горану изверги все-таки оставили, вырезав почки и селезенку? Петру было важно узнать об убийстве Горана как можно больше, но в больницу его не пустила охрана.

Вернувшись в отель, обессиленный Петр уселся на кровать. Руки лямками повисли вдоль тела. Из окна двухместного номера открывался унылый вид на улицу с параллелепипедами кирпичных зданий. Исторические постройки снесли и построили улицу в стиле Среднего Запада. Бары, парикмахерские, зубные кабинеты.


Петр представил, что имплантанты и коронки, и накладные волосы-шиньоны в этих заведениях тоже сняли с убитых – его внутренне передернуло. Сразу, несмотря на пригожую погоду, расхотелось гулять по Приштине.

– Поехали отсюда! – нашел свою причину Давид. – Уж больно подозрительно это раздолбанное и американизированное Косово.


Границу с Черногорией пересекали спустя пару часов.

– Почему у вас не стоит штемпель въезда в Косово? – спросил пограничник, разглядывая паспорта.

– Не знаю, наверное, забыли поставить.

– Вообще-то, – обиженно сказал пограничник, – Косово, как и Черногория, уже независимые государства. Пусть маленькие, но независимые!

– Мы в курсе, – дружелюбно улыбнулся Петр.

– В следующий раз будьте внимательны, – отдал паспорта пограничник.


Ехали через Ульцин. Как въехали в Пераст, повернули на нужную улицу. Не забыли, хотя заведение Эфлисона внешне ничем не отличалось от других крестьянских домов Черногории. Такая же каменная двухэтажка с внешней лестницей и длинным, как стручок гороха, балконом. Отличие было в другом. На первом этаже, там, где у других крестьян жил скот, у Эфлисона пили люди. А в верхнем помещении, что в домах предназначено для людей, у Эфлисона был сеновал, правда, тоже для людей, но уже в скотском состоянии.


В противовес кричащим вывескам баров в Приштине таверна Эфлисона была увита и спрятана под виноградной лозой. Потому что заведение Эфлисон в рекламе не нуждалось. У Эфлисона были постоянные клиенты. Все свои. Для своих Эфлисон по вечерам показывал маленькое шоу-представление или устраивал конкурсы. Отжигал как мог. Точнее, поджигал абсент, жженый сахар с вишней. С помощью ножа и вилки делал из груш и яблок скульптурки-фигурки-миниатюрки, пел арии Верди и Пуччини. Поднимал пучину восторга и оваций.


Петр и Давид тоже входили в круг своих. Однажды они попробовали у Эфлисона настоящую сербскую плескавицу – и попали в гастрономический плен. Жаренная на огне мясная лепешка в хлебе со множеством начинок – только успевай языком разгребать. Лук, помидоры, огурцы, сыр, перец, зелень и еще много всего – на любой вкус. Наяривай, сколько хочешь, на зубной гармошке.


К плескавице Эфлисон подавал, как он говорил, настоящую плескарницу – чарки с анисовой македонской мастикой, хорватской красносмородиновой настойкой и черногорской перцовкой. На выбор.

– Не стесняйтесь! – приговаривал Эф. – Хлебайте природную народную силу, что проявит себя катаклизмами в вашей крови и вашем животе.


Хотя настоящей природной стихией был сам Эфлисон. Вот и сейчас, не успели Петр и Давид подъехать к пристроенной к скалам и спрятанной под кружевом винограда таверне Эфлисона, как эта гора из сыра и фруктов, срывая фартук, уже двинулась навстречу гостям.

– Здравствуйте, други! – распахнул большие ручища Эфлисон.

– Здорово, братушка! – улыбнулся Петр.

– Привет! – поздоровался Порошкански, тщетно пытаясь избежать могучих объятий Эфлисона.

– О-о-о! Какие люди на балканской фабрике морских звезд, свиней и ежей!

– В порошок сотрешь!! – прохрипел опять же он, Порошкански.

– Ра-а-з-здавиш-шь! – прохрипел, выдавливая из себя по капле свободу, Петр.


– Ничего, ничего! – радостно лепетал Эфлисон. – Сначала надо хорошенечко выжать человека, чтобы он побольше в себя потом вина вобрал. Ведь душа возвращается в потрескавшееся, потрепанное землетрясением тело вместе с влагой.

– Опять ты за свои хитрости.

– Садитесь, садитесь, гости дорогие, – Эф смахнул большим полотенцем крошки и мух со стола, – рассказывайте.

– Да что, собственно, рассказывать?

– Говорят, у вас сейчас в Албании заварушка. Люди на банкиров бросаются.

– Есть немного.

– Дела, дела! Когда это было видно, чтобы зайцы на лис бросались?!


– А у нас все по-старому: немного работаем, немного гуляем. – Эфлисон подсунул под себя дубовую табуретку.

– Это и хорошо.

– Да вы, наверное, с дороги проголодались. Сейчас я вас попотчую, – засуетился хитрец Эфлисон и вскоре принес большой кувшин вина «Герцеговачки Вранац» вместе с закуской: маринованные оливки, пикантный салат с сельдью.

– Сейчас поваренок приготовит горячее.

– Опять ты за свои штучки, Эфлисон! – воскликнул Петр, пытаясь надвинуть на лицо самое строгое выражение.

– О чем ты, Петр? – блюдя полную невинность, спросил Эф.

– Зачем принес к белому вину соленую закуску? Чтобы мы больше выпили?

– Зачем рыбу соленую к вину? – переспросил Эфлисон. – А как же иначе? Человек, когда он выпьет, ему море по колено становится. А тут как раз рыба. Человек, когда он выпьет, он таким героем делается, героем-одиночкой. Ему смерть не страшна и любовь забавна. А что такое смерть и любовь в сознании человека, как не море? Откуда смерть – из-за моря. Что такое чувства – море. А без смерти и любви человеку чего-то не хватает. Мелочи вроде какой-то для счастья не хватает, но как не хватает! Неполноценный человек, пока он не выпьет. Душевной полноты, душевного моря человеку не хватает. Высших сил в каждой секунде бытия, разгула стихий и сверхчеловеческого человеку не хватает.

– Вот это да! – восхитился Порошкански.

– Ты давай, давай философствуй под «Било Вранац», да не завирайся, – одернул друга Петр. – Было, не было. Я тебя о чем спросил? Я тебя спросил: ты зачем к вину закуски всякой соленой да рыбы принес – чтоб мы больше выпили? А ну, отвечай.

– Это уж как водится. А вы разве не за тем сюда приехали?

– Как тебе сказать… Во-первых, нас обобрали по ту сторону границы, а во-вторых, ты своих наперстников-таможенников знаешь. До последней нитки обобрали…

– Как не знать, я ведь контрабандой вина занимался. Вы пейте, пейте, гости дорогие, там разберемся. Море – оно почему может выпить больше всех на земле? Оттого, что закусывает только соленым.

– Ладно, неси свое горячее, – махнул рукой Петр, – разговор есть. А ты, Порошкански, давай наливай…

Давид послушно взял плескарницу и посмотрел сквозь запотевшее стекло на то, как в ней плескались какие-то ошметки. Должно быть, винные ягоды и плавники пьяных рыб.


Накатили-хряпнули. Затем еще по одной. Когда Петр почувствовал, что у него начинает развязываться язык, Эфлисон принес горячее: бараньи почки с горошком и в горшочках. Бараний желудок и прочая требуха.

– Слушай, Эфлисон. У меня к тебе дело.

– Ты сначала закуси. Почки – они полезны, они за баланс воды и обращение солей в организме отвечают. Может, дело-то несерьезное. Пьяный язык ведь как помело. Ты сначала наешься, напейся хорошо. Потом я тебе специальной воды дам, чтобы желудок освободить и почки почистить. А уж потом, если разговор останется, и поговорим. Почки – они посерьезней всякого дела будут. Организм человека как Вселенная. А почки – они фильтр для камней, песка и прочей жизненной мути и требухи. В Древнем Китае в понятие «почки» вкладывали всю мочевыделительную систему, а также обеспечение детородной способности, управление циркуляцией жидкостей, образование крови, усваивание входящих в организм жизненных сил Ци, развитие костного мозга и всей мозговой ткани, управление состоянием костей и волос, контроль слуха…

– Постой, Эфлисон, – пытался заткнуть уши Петр.

– Ты меня не останавливай. Я побольше тебя на свете-то пожил. Ты думаешь, почему море все больше молчит? Думаешь, ему сказать нечего? Неправда. Просто оно методу знает. Чуть морю плохо, оно пить начинает. Затем буянит. Затем ест много. Затем блюет. А уж после на голодный желудок понимает, что все прах и тлен. Философия, брат.

– Да ты будешь меня слушать?! – крикнул Петр. Ударил по столу. – Я не о себе, я о стране. О народе. Да вот друг у меня тоже захандрил.

– Ну?

– Ты море лучше всех знаешь. И душу человеческую лучше других знаешь.

– Ну?

– Как бы тебе сказать… А Большую Женщину ты знаешь?

– А как ты думаешь, кто женщину может знать? Хоть одну, даже самую маленькую. Женщину сама женщина-то, в смысле хозяйка, знать до последнего, до конца не может. Потому что женщина – она как устроена? Снаружи орешек, а изнутри море! Понимаешь?

– Да я не в психологию, – у Петра заплетался язык, – не в психотерапевтическом смысле спрашиваю. Я в общем плане, знаешь ли ты ее в общем или не знаешь?

– Я так скажу, в общем. Если женщина любит – она большая, а если нет – маленькая. Когда женщина не любит, ей всегда надо слишком много. А когда любит, она и малым довольствуется.

– А если она над малым смеется? Держит фигу в кармане, а мужчину держит за рыбку в аквариуме? – скосился Петр на Порошкански.

– Женщина так устроена, что когда она чувствует власть над мужчиной, она склонна это использовать. Не успокоится, пока не поистязается всласть. Такова природа власти и человека.

– Выходит, каждый человек может быть большим и маленьким! Какой смысл его по белому свету искать? – философически заметил Порошкански.

– Опять ты о своем! – Петр чуть не ругался матом. – Жиртрест, бля, из Пераста. Мозги морем полощет, а ты ему вторишь. Я говорю не о такой, – он развел руки, – и не о такой, как ты, Эфлисон, а вот… – Петр залез на табуретку и попытался вскарабкаться на стол.

– Тише, тише, – схватил его Порошкански.

– Отстань!

– Ты куда?

– Отстань!

– Ты куда лезешь? Слазий, слазий с меня сейчас же!


Петр – смертельный номер – залез на плечи Порошкански и снова развел руки, показывая величину Большой Женщины.

– А, понял. Ты, наверное, об Артемиде Эфесской. Греческой богине.

– Если она Большая Женщина, то, возможно, и о ней. Хотя сомневаюсь я, что ты меня понял.

– Еще бы она была не большой. Да знаешь ли ты, Петр, что ее храм в Эфесе был в четыре раза больше храма ее тезки из Афин.

– В четыре? – переспросил Порошкански. – Значит, она в четыре раза была больше обычной женщины.

– И считался одним из Семи чудес света.

– Так в четыре или в семь? – недоуменно развел пьяные глаза Порошкански.

– Подожди, подожди, а что еще известно об этой Ээ…?

– Эфесской. Ну, известно, что ее называли Артемидой Полимасте – многогрудой.

– Как многогрудой?

– Где-то даже нашли ее статуэтку с пятнадцатью грудями.

– Но это неправда! – возмутился Петр. – Если ты меня сейчас подстебнуть решил, то не смешно!

– Конечно неправда, – вынес окончательный вердикт Порошкански. – Ишь чего выдумали – пятнадцать грудей у одной! А у моих четырех всего восемь!

– Как можно несравнимое сравнивать?! – не сдавался Эфлисон. – Артемида Эфесская была богиней плодородия. Она все делала, чтобы поля колосились, а овцы плодились.

– Мои жены тоже богини! – в свою очередь не сдавался Порошкански.

– Но она, в отличие от твоих жен, была очень популярной богиней! – уел товарища Эфлисон. – Особенно среди моряков и путешественников, которые ей приносили жертвоприношение печенью. Может быть, потому, что в отличие от Артемиды Пелопонесской, девушки целомудренно стыдливой, Артемида Малазийская была женщиной, якобы обуреваемой страстями, эдакой жрицей любви.

– Нет, – Петр мечтательно почмокал, – она была обуреваемой телесной страстью и похотью. – Петр вспоминал женщину, приходившую к нему во сне. Сопоставлял. Сопоставляя, трезвел.

– К тому же она была этакой банкиршей, потому что ее храм был финансовым центром всего региона. Вот она и накачивала финансовым плодородием все в округе. Кстати, деньги на реконструкцию храма в Эфесе дал Александр Македонский! А твои, Давид, жены-богини являются финансовыми магнатами?

– Нет, – понурив голову, сдался Давид.

– Вот видишь!


Но увидел Петр. Он все еще сидел на плечах Порошкански, когда на другом конце таверны Эфлисона заприметил у ножки восьминогого стола чемоданчик-контейнер с красным крестом. У Петра была фотографическая память на вещи. Где-то такой чемоданчик он уже видел. Подняв глаза выше, Петр понял, где. За столом сидели санитары, которые катили на тележке порезанного Черного Горана. Да, те самые здоровые небритые бугаи-санитары. Но на этот раз они были не в медицинских халатах, а все как один в кожанках с заклепками. Рядом с ними сидел холеный человек с очками «Золотая дужка».


– Эфик, – нагнулся поближе к другу Петр, – на правах хозяина, бармена и официанта, ты можешь подслушать, о чем шепчутся вон те господа. Я тебя очень прошу. Это вопрос жизни и смерти!

Эфлисон нехотя встал и, шатаясь, пошел обслуживать парней в кожанке. Сам приносил им какие-то заказанные блюда. Сам убирал со стола.

– Ничего особенного! – отчитался он Петру, вернувшись. – Всего скорее эти парни работают в органах. По крайней мере, они все время говорят о каких-то органах и треплются. Да еще о чем-то торгуются.

– А холеный, в плаще и золотых очках, кто?

– Он итальянец. Они его доктором называют! Он тоже торгуется. Денег у них немерено из рук в руки ходят. Целые пачки виртуальные.

– Эфик, я тебя умоляю, подсыпь им в стаканы какого-нибудь зелья. Чтобы посмотреть, что у них в чемоданчике.

– Да сдался тебе их чемоданчик! Ну, лежат там какие-нибудь наркотики в пакетах. Или ты хочешь променять мое вино на албанские наркотики?

– Сдался, потому что там может быть сердце нашего друга Горана.


После слов Петра Эфлисон тоже протрезвел. На вытянутых руках, трясучку которых плохо скрывало расшитое красными нитками кружевное полотенце, он принес на стол гостей поднос с четырьмя кубышками грушевницы.

– Это подарок от заведения! – поклонился Эф.

– Будем! – подняли кубышки трое в кожанках и один в плаще и опрокинули. А через пять минут на дымной кухне, прямо у раскаленной сковороды Петр, Давид и Эфлисон открывали чемоданчик, в холодильной камере которого в специальном физрастворе плавала человеческая почка.


Позвонили куда следует. Полиция приехала весьма неохотно. К их счастью, скручивать находящихся в коматозном состоянии бугаев, надевать наручники и сажать в машину им не составило особого труда.

Полицейский воронок с арестантами уехал, а Петр, Давид и Эф остались в таверне пить черногорское красное «Црни вранац» – «Черный ворон». На этот раз уже не чокаясь.


– Что же ты, Черный Горан из Печа? Зачем принес жертву Артемиде Эфесской? За что печень и почки твои склевали птицы Зевса? Стервятники из страны орлов. И теперь ты, Черный Горан, верный солдат армии Македонского, отправишься покорять мир сразу во все четыре стороны. Селезенка на запад, сердце на восток.

Петру с горя очень захотелось пить горькую и петь русскую народную. Он и запел ее: «Черный ворон, черный ворон, что ж ты вьешься надо мной? Ты добычи не дождешься. Черный ворон, я не твой».

Загрузка...