Агробление по-олбански

Глава 36 Все ближе к звездам

Солнце садится, подумал он, глядя в окно, тени отделяются от деревьев. Надежд остается все меньше, да и времени тоже, а расстояние увеличивается.

Автобус от Галатского моста отчалил с таким же скрежетом, как и баркас Давида. Загудел мотор, заскрипели колеса. В темных водах залива отражались огни берегов, в них тонуло созвездие Пегас и своды Айя-Софии, что сами вмещали в себя микро-, и макрокосмосы.

Береговая изломанная линия Золотого Рога с контурами разновеликих домов и мечетей, медресе и бань напоминала роспись сошедшего с ума от землетрясения сейсмографа. Взбесившегося самописца и самодержца в одном флаконе. В гигантском мегаполисе маленький человек мигом ощущает себя на грани столь глобальной катастрофы и крушения, что на спасение не хватит никаких ресурсов – ни физических, ни психических. После того что чуть было не случилось у них с Агницой, Петр опасался садиться в автобусы.

– Кажись, поехали, – облегченно вздохнул Эфлисон.

Но поехали очень медленно, ужасно медленно.

– Это потому, что с нами едет человек-черепаха, – предположил Эфлисон.

– Ты думаешь? – спросил Петр.

– Хочешь анекдот? – Эфлисон пытался развеять мрачное настроение Петра.

– Давай.

– Про человека-черепаху.

– Валяй.

– Однажды звери нашли кучу денег и решили купить мороженое. Послали за ним черепаху.

Проходит день, проходит другой. Черепахи нет. Звери начали волноваться, не убежала ли она с их деньгами.

Тогда самый мудрый лев сказал: «А зря мы, ребята, послали черепаху».

«Будете вякать – я вообще никуда не пойду», – высунула из-за дерева голову черепаха.

Эфлисон сам и смеялся над своим анекдотом.

– Слушай анекдот, – сказал Петр. – Однажды нашли звери кучу денег, стали решать, что на них купить.

– Предлагаю купить каждому по машине, – предложил заяц.

– Можно купить каждому по ракете, – предложила черепаха.

– Аа дааваайте купиим мииллиион шаариков, – попросил слон.

– Зачем нам столько шариков? – спросил лев.

– Чтообы лопаать. – Петр говорил, зажав нос и невыносимо гнусавя.

Эфлисон было засмеялся, потом приутих, напрягся. Всю оставшуюся дорогу он обиженно молчал. Вот, подумал Петр, я уже сам заговорил поучительными анекдотами-притчами, строю из себя суфийского шейха.

Петру стало жалко Эфлисона и стыдно за себя.

– Ну, ладно, не обижайся, – обернулся Петр к Эфлисону. Кто-то же должен был заговорить первым.

– А ты на что намекал, когда говорил про шарики? На мой ум?

– Нет, если честно, то на твой живот.

В обсерватории Стамбульского университета они смотрели, что там показывают шарики-звезды. Какой путь они сулят Давиду? Сможет ли он найти достойную работу и прокормить свою семью? А вернуться после всех мытарств на родину?

По очереди подходили к телескопу и молча рассеянным взглядом взирали на шарообразные и на рассеянные скопления, на крабовидную туманность, на самые яркие звезды – Денеб из созвездия Лебедь и Ригель из созвездия Орион.

– Светимость каждой из них превышает светимость Солнца в семьдесят два с половиной и пятьдесят пять раз соответственно, – пояснял размеренным тоном академик. – Звезда Сириус из созвездия Большого Пса считается самой яркой из наиболее близких к нам звезд. Ее собачью ярость видно невооруженным взглядом. А вообще наибольшей светимостью обладают голубые звезды.

Шаровые скопления Омега Центавры напоминали рой мошкары, ну, или хаотичные движения мух цеце с китайскими фонариками. Но всех больше Петра и Эфлисона поразил Юпитер с тремя спутниками. И пластиковая, с щербинами, луна.

– И вот это прыщавое лицо бледной пацанки-подростка влияет на биоритмы Земли, на приливы и отливы, на крушения и бури! – вслух подумал Петр.

– А на Юпитере есть люди? – поинтересовался между делом Эфлисон.

– Если есть, то они должны быть больше людей земных в триста восемнадцать раз, так как там притяжение больше в триста восемнадцать раз, – отвечал академик Звездонян.

– Эфлисон, нам надо лететь на Юпитер! Все дальше в космос!

Мечты о звездах закусывали кислыми яблоками. В какой-то момент Петр отключился, и привиделся ему его друг Давид Порошкански, который как раз пытался переплыть большое море – море женщин. Что такое земная юдоль, как не море женщин? Спокойное, нежное, иногда бурлящее, но чаще вскипающее.

Разве не является море мерилом извечных мытарств и неприкаянности? И каждый миг ищешь пристанища, берега, где тебя ждет еще одна женщина – смерть. Кому, как не Давиду, было знать об этом.

Давид читал поэму предположительно суфийского индонезийского поэта «Море женщин».

– Чего читаем? – подошел к Давиду со спины кормчий – капитан Ендрай.

Давид удивился: до этого мига кормчий не то что не пытался заговорить с ним, скорее даже избегал общения.

– Да вот, – Порошкански показал брошюрку.

– А-а, стихи, – презрительно буркнул кормчий.

– Да, стихи, – не стушевался Порошкански.

– Не время сейчас стихи читать, – сказал кормчий.

– Каждому свое, – пожал плечами Давид и снова углубился в чтение.

– Подплываем уже, – не отступал кормчий.

Давид поднял глаза.

– Видишь вон ту дымку, это Итака. Впереди пролив Отранто и Италия.

– А-а, – улыбнулся Давид, – однако!

– О чем книжка? – спросил кормчий.

– О жизни. – Давида раздражали подобные вопросы – о чем стихи? о чем книжка? – и потому он старался отвечать емко и «на хер»: «о жизни».

– Как называется?

– «Море женщин».

– А-а, о бабах. – Кормчий презрительно сплюнул. – Не время сейчас о бабах читать, доплыть бы, что-то погода быстро портится.

Но Давид как раз то и дело думал о бабах – о своих женах. Глядя на капитана и матроса этой кастрюли под громким именем «Цептер», словно сорвавшаяся с цепи буква Ррр, рык и рев, Давид думал о своих женах. Таких капитанов они видели только по телевизору – и слава богу. Порошкански где-то в глубине души даже начал завидовать жизни Ендрая, жизни, полной бесстрашных путешествий через моря и океаны.

– Зачем читать о море и женщинах, если можно плавать, – Ендрай на секунду задумался, – и плавать.

Давид хотел было что-то ответить кормчему, хотел, да не смог. Поперхнулся от резкого порыва ветра. Горло перехватило. Погода и правда портилась с каждой секундой. Засверкали молнии. Брызги от бьющихся о борт корабля волн уже долетали до пожелтевших листов книги.

– А когда будет время читать? – Давид, поймав попутный порыв, попытался перекричать разбушевавшееся море.

– Не знаю! – Кормчий явно пребывал в возбужденном состоянии.

– Может, когда достигнем цели? – крикнул Давид.

– Нет, у достигших берега есть дела поважнее. – Кормчий источал уверенность не читавшего книг человека. – Отдохнем, когда море и женщины соединятся!..

– Как соединятся? – Давид видел, как от закипающих волн загораются глаза Ендрая. Он словно с радостью принимал вызов стихии. С грохотом разбивающиеся о борта посудины воды кипятили морскому волку кровь.

Море в передничке волн напомнило Давиду женщину у плиты, когда она готовит ужин сразу в нескольких сковородах и кастрюлях. И поэтому все у нее убегает, особенно молоко и масло.

Но для Ендрая море было женщиной легкого поведения, одной из тех женщин, что ждали его на берегах Италии, Франции, Великобритании или Америки. Одной из тех женщин, что подсаживались к его столику в каком-нибудь портовом баре и вызывающе обнимали.

Ендрай считал, что такую женщину надо во что бы то ни стало победить, сбить с нее спесь. Он брал ее страстно, насильничая. Женщина, не ожидавшая такого напора, сначала поддавалась, а потом к страсти добавлялся испуг. И тут начиналось самое интересное. Женщина в ярости била Ендрая руками по лицу, колотила ногами по спине, норовила укусить в глаза. Но Ендрай зажмуривался, и укус оборачивался поцелуем волн. Обжигающе соленым. Да, море – самая страстная женщина, которой нужно овладеть, пусть она даже хлещет тебя по щекам.

Борьба с морем, подумал Давид, это борьба с другим мужчиной, то и дело откидывающим назад мокрый бивень волос.

А как бы он повел себя в этой ситуации и достаточно ли он мужественен по сравнению с капитаном «Цептера»? Давид интуитивно понимал, что он сильно уступает Ендраю в мужественности, но лишь потому, что для Ендрая море – проститутка, а для него – жена. И в то же время Давид чувствовал, что Ендрай смел лишь потому, что у женской ярости, как и у морской стихии, есть граница – это ее кроткое сердце.

– Я с тобой не согласен! – крикнул Давид кормчему.

– В чем не согласен?

– В том, что ты пренебрегаешь мыслями о женщинах.

– А чего о них мыслить, придет время – и распахнут свои объятия. Посмотри, разве женщина не скидывает перед тобой сорочку-волну, не обнажает в своей страсти черные подмышки и пах? Бездну!

– Нет! – крикнул Давид. – Море – это женщина на кухне или женщина с ребенком, и ты храбришься лишь потому, что в глубине души знаешь об этом.

– Не понял!!! Повтори, что сказал еще раз!

– Ты и я, и вообще каждый из смертных, отправляется в жизненный путь, как первооткрыватель, как мореплаватель в неведомый океан. И то не наша заслуга, а предначертание. Как это не было заслугой того мужчины, что первым покорил морские просторы. Его просто выкинули сородичи в море, потому что он был умирающим или прокаженным, как спускали вниз по течению рек прокаженных новорожденных, чтоб они не лишили землю плодородия. Вытолкнули в море, как выталкивает мать из утробы дитя. Но опять же тот ребенок цивилизации – первобытный человек – выжил благодаря океану-матери. Символ твоей храбрости – тонкие ручонки ребенка, которого мать-океан укачивает перед сном. Этот ребенок и есть ты, а твоя посудина всего лишь кастрюля на газовой конфорке, что своими руками передвигает женщина-океан. Самое большое мужество – это пройти весь жизненный путь с женщиной от кухонной плиты до детской кроватки. Не только мужество, но и искусство.

– Нет, ты повтори то, что сказал про меня.

– Я сказал, что ты из тех, кто никогда не сможет успокоить море, а лишь возбудить. Не найдет в самый тяжелый момент самого нужного слова. Ты знаешь, как довести женщину до исступления, а потом во время беды бросить ее в истерике. И делаешь ты это, зная, что женщины на самом деле кротки. Но ты никогда не сможешь достигнуть того берега, ради которого мы и отправляемся в путь. Потому что ты трус.

С каждой минутой море бушевало все яростнее. Оно уже напоминало разъяренную мегеру. Давид разговаривал с морским волком Ендраем, держась за борт, там же, где и сидел, у кормы.

Оскорбленный Ендрай сжал челюсти, готовый броситься на Порошкански. Но тут сильнейшая волна подтолкнула в бок «Цептер», и суденышко накренилось – это из расступившихся вод вынырнула самая большая русалка – Дениза. Женщина-рыба положила голову на край судна, отчего оно и накренилось.

– Это что еще такое? – удивился Ендрай.

– Это Большая Женщина, – восхищенно сказал Порошкански, – мне о ней Петр рассказывал.

– Да, – утвердительно кивнула Большая Женщина, отчего ее тростниковые косички, взлетев вверх, зацепились за семь рогов, – я Дениза, а также Артемида Эфесская, Бипи, Глоби, Албасты, и еще у меня шестьдесят шесть разных имен.

– Сколько лет плаваю по морю, а такого чудища не встречал, – изумился Ендрай.

– Потому не встречал, – заметила женщина, – что я пряталась за одним из двух морей, разделенных преградой.

– За какой еще преградой, – крикнул Ендрай, – я по всем морям плавал, а такого и не припомню.

– В каждом из нас, – сказала женщина, – есть два моря. Одно более пресное, другое более соленое. Так же мужчины и женщины разделены стенами. Но мне непонятно, как они могут сливаться, если даже моря внутри человека не сливаются.

Порошкански вспомнил аяты Корана о морях, что готовы встретиться, но не судьба.

– Ну вот, – расстроился Давид, обращаясь к Большой Женщине, – тебя Петр на суше ищет. А ты здесь безобразничаешь.

– А я знаю, – сказала Большая Женщина. – Но мне он абсолютно неинтересен, мне гораздо интереснее ты.

– Почему? – удивился Порошкански.

– Видишь ли, я всю себя без остатка посвящаю тому, чтобы соблазнять мужчин, такое уж предназначение у нас, у женщин. Петра я уже соблазнила, а тебя пока не могу. Ты правильно заметил, что море – это женщина у плиты, но это пресная сторона моря. А соленая, неприглядная для жизни сторона – это та сторона, где прячутся монстры. Вот эти-то монстры и хотят соблазнить мужчин.

– А зачем меня соблазнять? У меня четыре жены есть, – искренне удивился Порошкански.

– Вот именно, – подняла палец Большая Женщина, приглушая шторм для разговора. – Я так понимаю: если у мужчины есть четыре жены, то он к женскому полу небезразличен. А значит, захочет еще четырех жен, а потом еще четырех. А ты зациклился на первой четверке. Почему?!

– Я их люблю, – признался Давид.

Он хотел было сказать об этом и Ендраю, но в эту секунду кормчий благоразумно перемахнул через борт и пропал, размахивая руками, в пучине. Или это Большая Женщина улыбнулась-облизнулась, и Ендрая ненароком смыло с палубы накатившей волной.

– Ох уж мне эта любовь! – с презрением фыркнула Большая Леди. – Какая там любовь, когда все держится на расчете и взаимовыгоде. Ты же только что сказал, что море – это женщина у плиты. Только для этого мужчинам нужны жены. А потом, женское предназначение – родить ребенка. Такая же функция и у воды, у океана. И так же океан должен дать последнее пристанище человеку. Никто не может так укачивать, как море. Таким образом, круг замыкается. Как видишь, все для мужчин.

– Какой тогда интерес у женщин в мужчинах? – попытался поймать Большую Женщину Порошкански. Ему было интересно болтать с Денизой.

– Я уже сказала: в соблазнении, в сексе. Н у, посмотри, разве я не красотка? Посмотри.

– И только? – поднял бровь Порошкански.

– А в чем же еще? – возмущенно замахала руками Дениза. – Была на моей памяти одна сумасшедшая пара – Александр и Александра. Он завоевал весь мир, но не возжелал ни одной женщины. Я к нему и так, и этак подкатывала – все-таки такой сильный и интересный мужчина: полмира покорить – не каждому дано. А он ни в какую. Боялся с изменой Александре все разом проиграть и потерять. Да и с Александрой он до свадьбы не спал, хотя сильно любил ее, потому что боялся потерять свою силу и вторую, более светлую половину царства. И чтобы держаться от соблазна подальше и чтобы не разрушить свою любовь, куда только Александр Великий от нее не уходил: и на дно морское, и в Индию, что еще дальше. А она его ждала. Потому что если б, как ей казалось, она ему изменила, то все царство его вмиг превратилось бы в прах. Ибо какой смысл завоевывать полмира, если не можешь удержать одну женщину. Так она рассуждала.

– Ну, вот видишь, – философски вставил Порошкански.

– И тогда я, Дениза, – Большая Женщина ударила себя по грудям, – разозлившись, наслала на Александру проклятие. Я превратила ее в такую возвышенную девушку. Одухотворенную, с голубым, парящим где-то в дущах-облаках взглядом. С сердцем более мягким, чем седьмое небо. Вдохновенную на жизнь и любовь. Окрыленную женским чутьем к прекрасному и доброму, чтобы вечно брататься с луной и купаться со звездами. Да так, что к ней ни один мужчина не то что подойти – взглянуть-то на нее не решится.

– Да, есть такие Клеопатры, – мечтательно заметил Порошкански.

– Собственно, я помогла Александре развить в себе все эти качества, чтоб проклятие действовало. Ведь я знаю, что по большому счету мужчины трусливы, а потому вечно суждено Александре быть девственницей и вечно жить и мучиться вдали от своей второй половины. Потому что жить ей было предназначено ровно до тех пор, пока кто-нибудь не заинтересуется ее грудью очень пристально. То есть не вступит с ней в интимную близость или не снимет обнаженной для мужского журнала. А на груди у Александры стоит особый знак смерти, и как только кто-то его замечает, Александра должна умереть, Но и в этом случае Александре прямая дорога в ад, потому что она изменила своему обещанию быть верной покорителю мира, ведь кому-то она показала свою грудь.

– Откуда этот знак?

– Это я его им наделила, ведь со времен строительства мечети Селима мне предназначено распоряжаться смертью.

– Вот ты зверюга-гадюка! – ударил в возмущении себя по коленкам Порошкански.

– Да, вот такая тройная ловушка, – злорадостно оскалилась Дениза.

– Значит, у этой девочки нет ни единого шанса на спасение?

– Почему ж нет? Бог милостивый: каждая женщина имеет после смерти своего любимого право на новую любовь, такое же право есть и у Александры, и она, надо сказать, интуитивно пыталась использовать это право. Ведь если ее во время жизни или после смерти будут искренне любить четыре человека сразу, тогда, по мусульманскому поверью, она попадает в рай и там соединяется со своим возлюбленным.

– Почему четыре?

– Потому что они олицетворяют четыре конца света. Вот таков ее шанс, но это, как сам понимаешь, маловероятно. Мужчины трусливы и злопамятны. И уж точно они не будут любить девчонку, которая им не дала после ее смерти. А Александра возвышенна и к тому же сирота. Правда, что-то мне тревожно на душе последнее время, будто меня кинуть хотят.

– И только? – поднял бровь Порошкански. – Петр тебя не для собственного удовлетворения искал. Он хотел спасти мир.

– Спасти мир? Вот насмешил! – замахала руками Дениза.

– Почему тебе смешно? Это истерика брошенки? Не переживай, случится и в твоей жизни ответная любовь.

– Ваша мужская любовь не стоит и одной моей слезы. Спасение мира, любовь к женщине – это все для отвода глаз. А за всем этим одни сплошные амбиции и тщеславие.

– Не уверен, – засомневался Давид.

– Если хочешь, я тебе легко докажу, и для этого вернемся к твоим женам. Ты утверждаешь, что любишь их? Любишь, но как сильно?

– Всех одинаково, – сказал Порошкански.

– Правда? – радостно воскликнула Большая Женщина. – Это прекрасная новость.

– Почему? – удивился Порошкански.

– Потому что я поймала тебя на слове. Ведь ты утверждаешь, что любишь всех своих жен, во что я категорически теперь уже не верю, и при этом даже любишь их одинаково! А вот давай я задам тебе задачку. Представь: ты плывешь со своими ненаглядными на шхуне по морю, и вдруг кораблекрушение. Судно идет ко дну, и у тебя выбор, – Дениза хитро прищурила глаза, – спасаться самому, потому что в холодной воде долгое время трудно продержаться и одному, или попытаться еще спасти какую-нибудь из своих жен, но кого?

– Это ложный выбор, – нашелся Давид.

– А все-таки, – еще пуще вспучинила губы Дениза, – сам ведь знаешь, что такая ситуация вполне может возникнуть, если вы будете перебираться в Италию.

– Хорошо. – Порошкански закрыл глаза и представил, как все четыре его жены одновременно сорвались с высокой прибрежной скалы или кормы лайнера и со страшным визгом полетели вниз. Они летели и кричали так пронзительно, что у Порошкански сердце обливалось кровью. И вдруг до Порошкански дошло: ведь никто из них не умеет плавать – и в следующую секунду он уже скидывал кроссовки и брюки, в которых умудрился запутаться, но это задержало Порошкански лишь на долю секунды.

Для пущей убедительности Дениза своим хвостом столкнула закрывшего глаза Порошкански в море. Она знала, что он не умеет плавать.

Айгюдь, Хурхуд, Фериде и Эсфирь с громким плеском плюхнули в воду свои нахально-белые, бесстыдно обнаженные ляжки в тот самый момент, когда Давид, уже долетев до воды, распластался на ее поверхности, как осьминог, и всеми своими конечностями был готов ловить своих жен. Дело в том, что юбки Айгюдь, Хурхуд, Фериде и Эсфирь, надувшись под встречными потоками воздуха, стали своеобразными парашютами, а Порошкански летел в океан камнем.

Все происходило с безумной скоростью. Четыре жены Порошкански ухватились за четыре конечности мужа и тут же потянули Давида ко дну – вниз. Но Порошкански не видел иного выхода, как спасать сразу всех четырех. От нехватки кислорода сердце Порошкански забилось часто-часто: тук-тук-тук. Он посмотрел на тянувших его ко дну за руки Айгюдь и Фериде. В их глазах стояли слезы – он их не предал. А Эсфирь и Хурхуд, как малые дети, уцепившиеся за ноги Давида, тоже не могли сдержать слез – и это была любовь.

Единственное, о чем жалел в эти секунды Давид, как могут его жены умирать – такие красивые. Ладно он, урод уродом, должен умереть по предсказанию, а им-то за что? Им бы еще жить и любить. Обнимать своих возлюбленных белыми бесстыдными ляжками. Да, теперь Порошкански охватил страх, что красоту его жен уже никто не увидит. Но прежде чем потерять сознание, Давид увидел, как четыре пловца прыгнули за его женами прямо с белого, похожего на голубя, самолета. Порошкански знал, что времени слишком мало и что мускулистым пловцам удастся спасти лишь женщин, ну и ладно. Ибо море – это мать с тысячами грудей заливов. Море – это женщина с тысячью сердцами, полных любви. От мысли, что его жен спасут, – пришло успокоение.

А в следующую секунду Петр оторвался от телескопа.

– Что случилось? – спросил пьяный Эфлисон, увидев бледное, как холодное светило, лицо друга.

– Я видел, как одна звезда погасла.

– Что ж, это бывает, – заметил астроном.

– А могут звезды влиять на судьбу человека? – спросил у ученого Петр, будто тот астролог.

– Звезды могут все.

– Даже погасшие?

– А может, она не погасла, а всего лишь упала и надо загадывать желание?