Агробление по-олбански

Глава 23 Божественная музыка

Когда на счету закончились деньги, решили пойти в ресторан. В последний раз. Я плачу. Жан и Рауль толкались у кассы, тонкая кассирша с длинными пальцами играла на ней Шуберта. Играла сухо, экономно. Давай ты заплатишь в следующий раз. Кто кого передавит. У кого больше воли и авторитета. Нет, давай ты заплатишь в следующий раз. Бодались, словно солнце с луной, у пятизвездной стойки бара. Бодались, изящно танцуя. Водочное па против коньячного па под экономные звуки пианино.

– Заплатите потом оба! – божественная музыка.

Сидели, выпивали, общались. Вошли две девушки. Одна длинная и плоская как штанга. Другая круглая как мяч.

– Сыграем в футбол? – предложил Жан.

Вошли три девушки – что уже ближе к теме. Скрипка, виолончель и контрабас. Стали играть классическую музыку и тут же стали недоступны. Минорный концерт Грига.

– А может, тоже создадим трио? – предложил я.

В общем, развлекали себя как могли. А раньше так было везде и всюду. Раньше сфера развлечений была бесплатной, и отдельные члены мира сами себя развлекали. Каждый или почти каждый играл на каком-либо инструменте, участвовал в спектаклях и праздниках. По всему Союзу Дома культуры в стиле вилл Андреа Палладио. А в Америке еще совсем недавно в любом населенном пункте были свои оркестры и бейсбольные команды. Сегодня же мы платим за эти услуги в кафе. Смотрим футбол по плазме, подключенной к спутнику. Скрипим, но едим там же «ресторанные домашние пельмени» под звуки нанятой скрипки. Все, «Чардаш». А наши женщины превратились в официанток, в обслуживающий персонал, в горничных и прочих проституток сферы туризма и услуг. Экономика растет, рапортует начальство! Ура, товарищи и их господа!!!

– Может, еще по чашечке чайку-коньячку?

– Давай. Только, чур, плачу я. – Чашка, поспешно поставленная на блюдце, звякнула, как струна.

– Нет, я плачу.

– Давай пополам.

– Давай и я чуть-чуть.

И снова танец.

Чтобы как-то подзаработать, мы разгружали газеты. Таможенные связи давали о себе знать. Полный кузов «КАМАЗа», узкий и холодный, как гроб великана, хоть в футбол гоняй. Мяч в тринадцать – двадцать семь тонн. Я кидал упаковки и связки сверху, согнувшись в три погибели. Жан и Рауль принимали подачи внизу.

Иногда брали паузу и читали о том, что «население занято лихорадочным поиском неких бумажек, чтобы обменять их на продукцию. Производители продукции заняты лихорадочным поиском людей, у которых можно обменять товар на некие бумажки. А в итоге реальный, финансовый, сектор экономики сидит на триллионах неизвестно чем обеспеченных бумажек и как будто выжидает – когда обнищает население и обанкротится производство. Все это похоже на гигантскую аферу всемирного масштаба, целью которой является глобальный передел собственности. Деньги все более сосредотачиваются у богатых».

Сидя на жесткой горе из газет – «Коммерсант» и «Ведомости», все с твердым знаком, – я вдруг понял, что эти листки со сводками с биржевых площадок, с рейтингами банков и есть настоящая экономика стран. Теперь по электронной банковской писульке, не имеющей никакой ликвидности, продаются огромные заводы, пароходы и ангары.

Тем приятнее было посидеть потом в кафе и поесть острый борщ. Пусть холодный, зато настоящий, а не виртуальный. Жан прихватил с собой журнальчик с полуобнаженными девушками. А Рауль – «Спорт». Его до сих пор восхищал бербер, приведший французскую сборную к чемпионству.

– Этот парень обращался с мячом как с горбами верблюда. – На секунду Рауль оторвался от чашки кофе и восторженно улыбнулся. Его всегда восхищала техника.

– Да, у него между ног будто не яйца, а два мяча. Мужик! Француз! – согласился Жан.

Устроились клеить обои и стелить линолеум в одну квартиру. Прежде чем клеить новые, приходилось сдирать старые. А под ними газеты. В газетах писали, что причина кризиса – «ипотечные пузыри», «деволперские пирамиды» и падающая производительность. Тряпками разглаживали и давили пузыри клея под обоями – словно гнойники.

«Рабочие места реальной экономике нужны все меньше и меньше. В результате Америка начала создавать “виртуальные” рабочие места не в сфере реального производства, а в сфере финансов. Люди, занятые на этих местах, ничего не производят, они только “крутят” деньги».

Кручу-верчу – обмануть хочу. Где шарик? А шарик зажат между указательным и безымянным пальцами. Пузырик сжался.

«Америка, девяносто процентов трудоспособного населения которой вовлечены в этот процесс, создала и раскрутила гигантскую финансовую пирамиду, сначала в своей стране, а затем и в мировом масштабе. Естественно, эта пирамида рухнула, иначе и быть не могло».

Еще сидя на тюках с газетами, я вдруг почувствовал себя банкиром, сидящим на мешках с деньгами – пустыми неликвидными бумажками. Когда перед глазами одни цифры, а деньги измеряются тоннами, перестаешь за всем этим видеть человека. Кругом виртуальный секс и имитация. Разгружая «КАМАЗ» с газетами, мы тоже выступали своего рода работниками финансового сектора. Его обслугой. Газеты попадут в почтовые ящики офисов. Их проанализируют финансовые менеджеры и начнут скупать или продавать акции. Мы все работники одной сферы.

Пока я за чтением того, что написано на стене, терял свою производительность, Жан решил поступить радикальнее и сдвинул ящики в импровизированный стол. Стол не Артура, но Рауля. Ради обеда зашли в магазин – купить большую кастрюлю для вермишели.

– Надо купить две кастрюли, – предложил я. – Одну – для вермишели, а другую – для кефира.

– Что такое кефир? – спросил Жан.

– Это такой кислый йогурт.

– Давайте лучше купим коньяк.

– Тогда надо будет купить и стаканчики.

– Пить из стаканчиков? Давайте купим маленькие рюмки.

– Глиняные рюмочки!

Так накрылись кастрюли.

Устроились на шабашку. Крыть толем крыши. Жан, весь закопченный, в больших рукавицах, варил на костре гудрон. Мешал плотную жижу доской от забора. С таким изяществом, словно поджаривал шашлык на шампуре. Крутил, чтобы подрумянился со всех сторон. В итоге подрумянились наши спины. Густой черный дым заволакивал сочные зеленые листы, ярко-лазоревое небо. Рауль то и дело подносил ладонь к глазам, словно искал еще одну краску.

– Ты похож на того бербера. Все время ищешь мяч! Мяч-солнце!

– Интересный он человек, – сказал Рауль. – Абстрактную живопись коллекционирует. Детям из бедных кварталов помогает. Не зазнался. А мы?

Разводы гудрона на крыше тоже напоминали абстрактную живопись.

– А еще он молчун. Когда Вьери спросили, с кем он сдружился в «Ювентусе», он так и сказал: с бербером, тот, как и я, больше двух слов за день не говорит.

– Теперь понятно, почему он тебе нравится. Ты тоже не зазнался – больше двух слов за день не говоришь.

– Нет, я его еще раньше приметил, до того, как он больше двух слов не говорил.

– Болтун!

Но Рауль уже не слушал; насвистывая себе под нос джаз, начал раскатывать рулоны ногами. Раскидывать их по углам, словно мячи. Жан принес роллы с ветчиной и еще кое с чем.

– Каким будем закусывать? С фундуком или с арахисом?

– Да ты что – закусывать коньяк шоколадом! Это все равно что жевать гудрон после ключевой воды.

– А чем?

– Коньяк надо занюхивать.

– Тогда купим сигару.

– Кубинскую.

– С запахом горького шоколада.

Кефир накрылся.

Разгружали вагон с сахаром. Мешки по пятьдесят килограммов.

– По пятьдесят килограммов пятьдесят граммов, – поправил Рауль.

– Это же выгодно – покупать сразу мешок, какой-никакой, а довесок, – заметил я.

– Давайте купим мешок, – согласился Жан.

После, в кафе, Рауль пытался подцепить щипцами кусочек рафинада из вазы.

– Не надо. – Я сунулся пальцами. Барменша поморщилась.

Сколько я набрал? Совсем ничего. Пальцы не слушались. Рука ничего не чувствовала.

– Все-таки пятьдесят граммов – это мизер, – произнес я. – Правильно мы сделали, что не купили мешок.

В этой стране невозможно заработать денег на жизнь. Тебе их не дадут заработать никогда. Всему виной алчность работодателей. На хлеб, чтобы не сдох с голоду – пожалуйста, а на масло – фиг.

Разгружали гараж одному из начальников таможни. Он построил себе трехэтажный особняк из красного кирпича. Из старого дома решил сделать гараж и баню.

– Пал Сергеич, что с брусками делать?

– Выкиньте их к чертовой матери.

– Жалко, – сказал Рауль.

– Пал Сергеич, там еще целый стеллаж таких брусков, давай мы тебе из них парник соорудим. За дополнительную плату.

– А зачем мне парник?

– Выращивать бешеные огурцы. Будешь на них, а не на подчиненных зло срывать.

– Выкидывайте, выкидывайте.

– Смотри, тут еще какие-то банки, – сказал Жан. Меня мучила жажда. Я стер с банки пыль.

– Что там?

– Кажется, соленья-варенья, хотя на этикетке значится томатный сок.

– Можете забрать себе, но смотрите не отравитесь.

Дал-таки что-то намазать на хлеб с широкого барского плеча.

– Вот классно, – обрадовался я, – будет с чем чай мешать, если это варенье.

– Или из чего самогон гнать, – Жан постепенно вникал в местный менталитет, – сахаром-то мы так и не разжились.

– Давай лучше бруски возьмем, – сказал Рауль. Он любил лес.

– Брось ты это все, – махнул рукой Жан, – пойдем на холмы.

Каждый день мы старались ходить на холмы, подышать полной грудью.

Мыли машины. Жан натирал желтой губкой синий или зеленый бок, а мы с Раулем по очереди ходили за водой к фонтану.

– Чего расселись, вынимайте коврики, а ну быстро! – скомандовал Жан.

– В армии, что ли? – расправил спину я.

Рауль послушно стал вытаскивать на солнце напоминавшие бока зарывшихся в ил карасей коврики. Я с пластиковым ведром поплелся за водой.

– Вот заработаем денег, закажем себе судака по-польски. – Жан пытался нас подбодрить.

– Слушай, Жан, – сказал я, вернувшись, – я вместе с водой какую-то какашку подцепил.

– Дурак ты, это не какашка, а ракушка. Самый деликатес.

Судак по-польски накрылся.

Заправляли бензин на колонке. 92, 76, 95. Подходили к крышке бака, как к забору, готовые вывернуть из себя шланг и пустить струю. Прижимались вплотную к бамперу, чтобы дети с распахнутыми за стеклом глазами не видели этого безобразия.

– И почему все машины сегодня либо синие, либо зеленые? – спросил Рауль.

– Мода, – констатировал Жан, – хотя зеленый ничего, мне нравится.

– Не зеленый, а лягушачий, – заметил я.

Город пах, как сваренные в одном котле устрицы и лягушки. Жара.

– А мне больше нравится синий, – мечтательно произнес Рауль, глядя в небо и прижимаясь к машине.

На крутом «Бьюике» – в ушах брюлики – подъехала мадам Зинаида Петровна. Короткая юбка подтянута. Длинные ноги слегка раздвинуты. Сиденья гладкие, как подиум. Рядом сидел здоровый мужик в маленьких черных очечках и больших шортах.

– Девяносто пятый, семьдесят шестой, девяносто второй? – облокотившись на крышу, спросил Жан.

– Девяносто седьмой! – обиженно сморщила носик мадам, протягивая карточку. Из салона ее кабриолета нестерпимо воняло сладким ароматом «Живанши».

– Куда деваться, женщина! – Жан, насвистывая, пошел к кассе. Рауль, стесняясь, принялся наполнять бак. К счастью, Зинаида Петровна в упор не замечала заправщиков и прочую обслугу.

– Эй, парень! – обратился ко мне хамским голосом мужик в шортах и в шорах. – Возьми, попьете чайку с сахарком.

– Спасибо, уже однажды пробовали.

– Возьми, возьми! – Хам засунул купюру Раулю в брюки. А те у него, сами понимаете, от диеты висят. Бензин цвета жидкого чая потек по штанине. По крайней мере, Рауль так себя ощущал.

– Хотите, научу вас одной премудрости? – сказал нам как-то Жан. – Если опустить сахар в бензобак, движок стукнет.

– Пятьдесят граммов? – спросил Рауль.

– Точно. По писюшечке! – стукнул я рукой по колену. – Я это правило «не заедать духи сахаром» тоже знаю.

Гражданская война уже началась! Ходили на антиглобалистский митинг. Получили дубинками по почкам, когда толпу разгонял ОМОН. Вот и все впечатления.

Чтобы не выслали из страны, прятались от милиции в каком-то загаженном подъезде.

– Почему в России дворы и подъезды такие грязные? – разглядывал надписи на стенах Рауль.

– Когда я приехал в Россию, – пытался пояснить Жан, – мне показалось, что здесь никто никому не рад. Атмосфера абсолютной ненависти и вражды. Гражданской вражды.

– Уже в самолете, когда люди, толкаясь локтями, спешно занимали места для себя и багажа и потом мрачно полчаса сидели и ждали отлета, не собираясь уступать ни пяди своего, у меня было предчувствие, что этим все закончится, что однажды мне дадут в бубен. – Рауль совсем погрустнел. – И хоть бы одна продавщица улыбнулась! Такое впечатление, что я им всем по сто евро должен!

– Ничего, прорвемся, – стал я шуточно подталкивать их локтями.

Чтобы самим быть у власти, а не получать по прянику дубинкой, устроились во вневедомственную охрану. Эх, дубинушка, рухнем!

На новом месте нам поручили сторожить полуразваленную музыкальную школу. Сторожили в три смены. Тот, кто возвращался с работы, провожал того, кто на работу шел. Но чаще наоборот.

– Пойдем, я тебя провожу.

– Нет, давай лучше я тебя – тебе ведь еще работать.

– А ты-то уже устал. Вон еле ноги ворочаешь, и язык заплетается.

В итоге закрывали школу на ржавый амбарный замок и провожали друг друга по всему городу. Иногда, увлекшись разговором, забредали даже на холмы.

За школу были спокойны. Вон луна тоже как ржавый амбарный замок, и никто его не срывает.

Иногда приходили дежурить все трое, чтобы чего не случилось с товарищем, оставшимся дома. Спали по очереди. И кому это было надо?

Рауль нашел в одном из шкафов старый проигрыватель и пластинки. Слушали Грига и Шумана. Сквозь хрипы и шумы.

– Послушайте, какая музыка, – шептал Рауль, у него душа была возвышенной и тонкой, как игла граммофона. За окном диск луны с пятнами облаков напоминал испачканную пальцами грампластинку. Желтая патока света лилась в ушные раковины.

– Когда выучу получше язык, устроюсь работать переводчиком, – неожиданно заявил Жан. – Буду переводить Шарля Бодлера или Верзилу Рембо.

– Не верзилу, а верлибры.

– Вообще-то я артиста Сталлоне имел в виду.

– Значит, тебе все равно, кого переводить? – улыбнулся Рауль. – Теперь понятно, почему ты до сих пор переводил лишь вино и продукты.

– Если, Жан, ты будешь переводить «Пьяный корабль», это сыграет на твой имидж. Девицы будут в отпаде. А пока в отпаде от самого себя и от водки только ты сам.

– Потому что Россия – это страна красивейших водкопадов! – спасал свой имидж, как мог, Жан.

Время от времени приходилось шугать наркоманов и бомжей.

– Вот бы здесь организовать центр реабилитации для нариков. А то как получается: в одной школе – центр, а в десяти других – притон.

– Нет, пусть лучше детишки учатся музыке.

Однажды заснули все втроем. Я проснулся оттого, что кто-то скребся в дверь или в окно. Разбудил Жана. Жан разбудил Рауля.

– Давай ты откроешь дверь и быстро отойдешь. А я возьму лопату и встану здесь.

– А я возьму щетку, чтобы убрать то, что останется от агрессора! – Рауль держал щетку и совок двумя пальцами и что-то напевал себе под нос. Жан застыл с поднятой лопатой. Я отодвинул защелку и распахнул дверь.

О боже, на пороге стояла ведьма. Черные глаза. Черные кудри дыбом.

Бывает секс по-черному, думал он, бывает секс по-белому. Это как русская баня. Нагревается, накаляется, желание растет, пар копится. Но очень важно, куда направлен дым-глаз: внутрь или наружу.

Он вспомнил, как взял пьяную женщину после ресторана, и все не мог отделаться от мысли, что это секс по-черному. Женщина, запрокинув голову, пьяными мутными глазами смотрела внутрь себя. Сосредоточенно, где-то отчаянно.

После секса, думал он, белого, черного, любого, наступает внешнее очищение, душа вроде парит, тело дышит. Но какой она, душа, дойдет до Бога на самом деле: белой или черной? А деньги и продажная любовь здесь ни при чем.

Проорались как следует. Жан замахнулся лопатой еще раз пять или шесть. Рауль так и продолжал держать щетку двумя пальцами. В общем, обычная психическая атака.

– Вы что, ребята, мне просто спать негде.

Женщину положили на диван. Заварили чай, еще чернее, чем ее волосы и глаза вместе взятые.

– Ты пей первый.

– Да я подожду.

– Нет, ты пей.

Пить хотелось сильно, но с другой стороны, уж больно чай походил на черную женщину. Так же, как она, сопел, только она на диване, а чай на плите. Не наваливаться же на него, толкаясь локтями.

– Все человеческие пороки от трусости, – начал, как обычно, после стакана чаю свою песню Жан. – Трусость – основа всех пороков. Даже воровства.

Жан кивнул на женщину с черными волосами.

– Почему воровство от трусости? – спросил Рауль.

– Боязнь заработать самому. Или грабануть кого-нибудь! Или изнасиловать! Вот мы сидим здесь, попиваем чаек, а могли бы мешки ворочать.

– С сахаром? – спросил я. – Или с деньгами?

– Нет, не надо. – Рауль накрыл дымящийся стакан ладонью.

– А я думал, что все грехи от лени, – вытягивая ноги, заметил Рауль. – Просто лень зарабатывать, или насиловать, или грабить.

– От предательства! – вставил словечко я. Мне так всегда казалось. А не для того, чтобы позлить Жана.

– Не-а, от трусости. Ведь что мужчине нужно, чтобы не совершить предательство? Собраться с духом. И всё.

– Но ведь каждый чего-то боится, например смерти. – Рауль продолжал напевать себе под нос джаз.

– Я вот не боюсь смерти, – сказал я, а сам подумал, что в последнее время меня мог напугать только один сон.

– А еще все мужчины хвастуны! – завершил тему Рауль.

Как это обычно бывает в мужских компаниях, разговор от денег плавно перешел к разговору о женщинах.

– Чего же ты тогда здесь делаешь? – начал я доставать Жана. – Работал бы в своей жандармерии. А ты бегаешь здесь…

– При чем тут это? Это совсем другой вопрос…

– Какой другой? Да все тот же, – от души засмеялся Рауль.

– Есть такие женщины, – сказал Жан, – которые вроде бы ничем внешне не отличаются. Ну, ты вот сам говорил, что она ничем таким вроде бы не отличалась от других. Ни нарядами, ни поведением. Но есть такие дамочки, которые все понимают. Ты им еще ничего шепнуть не успел, а они уже тебя поняли.

– Ну, есть такие Клеопатры, – согласился я.

– Вот мне кажется, Александра такая. Я еще сам не понимаю, зачем я здесь, что я здесь делаю, но она уже все знает.

– В мужчине главное – ум. В женщине – интуиция, – попытался я по примеру Рауля завершить композицию мощным отыгрышем. – И то, и другое должно быть природным.

– Но таким девушкам очень трудно жить, – снова подхватил тему Рауль. Будто мы исполняли Take five. Только Раулю удавалось в нашей компании завершать темы. Он вытирал пыль с очередной пластинки, да так нежно, словно накрывал ладонью дымящийся стакан чая, – найти себе друга, и все такое.

– Согласен, – сказал Жан, – они чувствуют в мужчинах все их слабости, все их низменные порывы и даже призвания, потому-то и удивительно, что она выбрала тебя, Ленар.

– А? – очнулся я, услышав свое имя.

– Давай, Ленарчик, колись. Почему Александра выбрала тебя?

– Опять двадцать пять. Ну не знаю я. Слушайте, что я вам скажу, ребята, Александра никакая не Клеопатра. – Последние слова я сказал, чтоб позлить Жана. И Рауля заодно.

В комнате повисла тяжелая тишина. Я посмотрел, как Рауль с винилово-напряженным лицом вытирает ладонью заезженный диск, как Жан внимательно ждет, процарапывая глазами на поверхности стола: «Сегодня или никогда».

– Может быть, потому, что я не любил блондинок. У нас в классе все девчонки были блондинками. В Катьку были все влюблены. Александра тоже была белокурой. А я к ним не проявлял никакого интереса. Ходил такой важный, с отсутствующим взглядом. Это их злило. Обычная девчоночья злоба на парня, не обращающего на них внимания. Вы же знаете девчонок! – Я нес всякую чепуху, только бы от меня поскорее отстали. – Вот и все! Ну, теперь довольны?

– Нет, должно быть что-то еще.

– А еще… я читал, – сказал я, – что в доисторические времена мужчины боялись темноты, впрочем, как и женщины, и верили, что свет – это благо. Стало быть, и светлые волосы – тоже благо. А темнота все чаще ассоциировалась со смертью.

– Ты нам что, лекцию по сексологии собираешься прочесть?

– Нет, я просто предположил, что раз ваша Александра такая вся из себя понимающая, то, может быть, она при разговоре с другими мужчинами, вот такими балбесами, как вы, чувствовала, что те боятся смерти, а при разговоре со мной догадывалась, что мне часто снится один и тот же сон и что я разделяю секс на по-черному и по-белому. А еще из всего класса только мы двое не записались в пирамиду «Гербалайф».