Алексей Толстой

АКРОБАТ НА ГОРОШИНЕ, ИЛИ ПОСЛЕДНИЙ ТОЛСТОЙ

Если подумать, всякое прилагательное и всякое определение, каким мы чествуем человека, — это только вариант его имени, попытка позвать его, выделить из толпы, классифицировать, найти ему единственное место в своем миропорядке. Мы зовем человека умным, глупым, блестящим, несчастным, лжецом, правдолюбцем, приспособленцем и тем строим свое внутреннее государство, распределяем «портфели» в своем «правительстве». А если так, то самым трудным, самым хлопотным, беспокойным, ускользающим человеком в рвущейся, навсегда отменяющей высшие сословия русской истории был граф Алексей Николаевич Толстой. Последний, кто носил этот титул, не снимая его даже на ночь и чувствуя его сквозь все перины, булыжники, границы, опасности и отрицания. И, наверное, потому его нельзя было огородить определениями. Он легко носил их все, и в самые трудные дни был театр, представление, праздник.

Он был (и не только в этой книге) — «лихоумец, восхитительный циник, очаровательный негодяй, ловкий рвач, щедрый мот, мажорный сангвиник, ненадежный друг, маленький лорд Фаунтлерой, герой капиталистического труда». И он же был «отличный рассказчик, веселый собеседник, великий писатель, академик, депутат Верховного Совета, трижды лауреат Сталинской премии, знавший всё русское, как не многие».

Немудрено, что человек, надумавший написать о нем книгу, рискует оказаться в десяти ловушках сразу и в конце концов потерять своего героя за карнавалом масок. Временами кажется, что граф провоцировал своих биографов и они легко «покупались» на его дневной маскарадный образ, что заметно даже по лучшим его «житиям», написанным блестящими перьями И. Бунина, Р. Гуля, Ф. Степуна. А уж у тех, кто рангом пониже, он и вовсе теряется в лукулловых пирах, чужеземных машинах, роскошных гардеробах и фамильных портретах, которые он сам весело зовет купленными на барахолке. Он как будто каждого вовлекает в игру и заставляет пожить на своем острове Кифера, где никогда не заходит солнце.

И, кажется, только Бунин отметит, что после всех пиров, кутежей, проигрышей он обмотает голову полотенцем — и за стол! За работу — во всяком состоянии. Только — кто это видел, кроме самых близких. И казалось, что все у него делается играючи, без труда, его веселым талантливым «брюхом». Но и «брюхо», конечно, было. Кто только не корил «маленького» Толстого недостатком образования, и тем не менее, чего он ни коснись, все делалось живым, словно вырывалось само собой, как его любимый Буратино из-под руки папы Карло. И он это так живым и оставлял — с длинным носом, со всем сором и случайностью, во всей свежести первого дыхания, так что высокие стилисты всегда немного морщились и затруднялись в словах. И спасались в противоречивых парах, как Георгий Адамович, который говорил о «бессознательности» дара Толстого, дивясь «размашистой неряшливости» и «блестящей растрепанности» его письма. И это всегда и естественно связывалось и с самим порядком (или беспорядком) нравственной жизни Толстого. Так что нравственно безупречный И. А. Ильин с досадой говорил, что «с таких людей обыкновенно не взыскивают строго ни за их выверты в искусстве, ни за их зигзаги в жизни и политике. За ними как бы признается привилегия безответственности». И тут же назовет его «всадником без головы на шалом пегасе красочной фантазии».

Но про «выверты в искусстве», пожалуй, зря. Уж кто только не кипел вокруг Алексея Николаевича в России, Париже, Берлине при его-то умении все время оказываться в центре любой компании: футуристы, акмеисты, ничевоки, «ослиные хвосты» и «бубновые валеты», Сологуб и Маяковский, Бунин и Эренбург, Ахматова и Крученых, Белый и Кузмин, и кого только не сбрасывали «с парохода современности», а к нему словно ничего не приставало.

Выручали здоровая русская кровь, «брюхо» его, родной язык, который он так любил, сама стихия победной жизни, так что и противники надумают осудить за беспечность посреди горя, за сытость посреди голода, за удачливость посреди общей беды, а в конце концов махнут рукой и простят.

Алексей Варламов избирает в своей книге о нем самый верный путь — все увидеть, все понять, ни от чего не увернуться, привести все свидетельства, но не торопиться склоняться на чью-то сторону, потому что христианским опытом знает, что судить любого человека из другого времени, из далеко ушедшей жизни самонадеянно и несправедливо. Нравственный закон при всей непреложности своей дышит сотней оттенков быстротекущей истории, так что одно слово и один поступок могут по-разному быть истолкованы при деспотизме и демократии и по-разному преломиться в умах даже живущих через дорогу современников.

Варламов бережно распутывает узел за узлом, понимая страшную ответственность за судьбу своего беспокойного героя. Ведь от нашего решения часто зависит не только судьба того, о ком мы свидетельствуем, но и наша собственная судьба.

Бог знает, отчего мы так устроены, что легче и скорее принимаем на веру дурное о человеке, чем благородное и достойное. Может быть, оттого, что надеемся таким контрабандным способом провезти через духовные таможни свою нечистоту, простив себе за счет другого то, что не прощает ранящее нас сердце.

Иван Бунин своим «Третьим Толстым» почти убедил нас в поддельности толстовского графства, да и Роман Гуль подхватил. И мы весело и насмешливо повторяем этот навет, как будто, отняв его аристократизм, прибавим породы себе. Автор выслушивает все сплетни, читает воспоминания и переписку, сопоставляет слова и сроки, поднимает метрические книги и завещания, пока не доказывает с совершенной неоспоримостью подлинность графского титула Алексея Николаевича и не обнаруживает горечь и драматизм стоящей за сплетнями тайны. А заодно помогает нам догадаться также и о тайне детского одиночества «Лелечки» и «Алиханушки», как звала его любящая мать. И увидеть, как мальчик выбирается из противостояния взрослых, сделавших его человеком «вне сословия — некто, никто», чтобы потом уже ни на минуту не забывать, что (как замечательно пишет Варламов) «в России нельзя быть Толстым, не будучи графом». Сама жизнь за руку выведет, так мощно укоренен этот род в русской истории в нераздельном соединении титула и фамилии.

Кажется, нашей истории за советские годы удалось сослать «в литературу», в предание, в навсегда прошедшее все титульные фамилии, разжаловать их нынешних носителей в «граждане». И только Толстые — всё графы, касается ли это сегодняшних молодых яснополянских Толстых или уже внуков Алексея Николаевича, из которых я знавал одного — Алексея Дмитриевича. Сына младшего из толстовских детей от Натальи Васильевны Крандиевской Дмитрия — «Мими», «Митьки», который был «взращен без груди», «никогда не плакал» и был, по словам К. И. Чуковского, «типический дворянский ребенок». Очевидно, с памятью об этой типичности Алексей Николаевич нанимал для мальчика старушку, которая в середине тридцатых годов, когда страна торопилась свести последнюю церковь и последнего батюшку, читала с мальчиком Евангелие. И, видно, читала хорошо, раз сын «Мими» Алексей — хороший питерский хирург и в дедушку хороший гастроном и барин — писал в последние годы своей, к сожалению, как и у деда недолгой, жизни о христианских мотивах поэзии своего «соседа по даче» Владимира Набокова, хотя сам Набоков настойчиво аттестовал себя атеистом. Наверное, Толстым с их крепкой русской кровью было лучше знать, кто христианин, а кто нет.

И потом глава за главой Варламов будет рисовать нам Алексея Николаевича, этого Гаргантюа и Одиссея, живавшего в Самаре и Петербурге, в Москве и Одессе, Константинополе и Париже, Берлине и Ташкенте, словно непрерывно летевшего и летевшего везде будто поверх жизни, везде на виду и везде так ловко, что история так и не сумеет ухватить его ни в обеих мировых войнах, ни в революциях, ни в бегстве, ни в возвращении, ни в голоде, ни в вихре арестов, словно оскальзываясь на его ухоженной гладкости. И сам автор книги в долгой погоне, в жесткой терпеливой «следственной» работе тоже, кажется, временами готов отступиться и сдаться. Мы ведь всегда немного те, о ком пишем, иначе убедительности не добьешься. А тут герой часто втягивает в такие истории, что из соображений душевной гигиены лучше бы обойти, не досматривая их до конца. Но и в последней усталости, которую чувствует и читатель (при чтении и ему ведь для полного понимания надо быть Толстым), все-таки оставляет суд Богу — «кто знает, какая чаша перевесит».

Да ведь и время уже отучило нас от поспешного суда. Слишком мы много повидали в последнее время человеческой пошлости и цветного эстрадного тумана вместо истории, слишком много лжи, затмевающей, а то и вовсе скрывающей правду, чтобы не понимать брезгливости Толстого к этому прыгающему дню, который сегодня даже и не притворяется осмысленной и глубокой жизнью. Именно похожесть времен, какая-то неумная повторительность не вразумляющей нас истории и не дает нам права на суд. Вот взгляните в начало «Хождения по мукам», в 14-й год. Ведь это зеркало.

«В последнее десятилетие с невероятной быстротой создавались грандиозные предприятия. Возникали, как из воздуха, миллионные состояния. Из хрусталя и цемента строили банки, мюзик-холлы, скейтинги, великолепные кабаки, где люди оглушались музыкой, отражением зеркал… светом, шампанским. Спешно открывались игорные клубы, дома свиданий, театры, синематографы, лунные парки с американскими удовольствиями… То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности… Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие на один сезон из небытия».

Вот мы и вчитываемся в жизнь человека, перемогшего этот обморок, и вглядываемся — как он устоял? Будто рецепта ищем. И слыша его здоровый смех, вырывающийся из всех воспоминаний, понимаем, что он даже не защищается им и не глумится, как многим казалось, а благословляет жизнь, которая выше и дальше этих больных мимолетностей. Только одним этим пониманием, увы, не спасешься. И мы бы рады посмеяться над своим затейливым временем, да смех в нас застревает, и мы торопимся вместе с Варламовым поискать в Толстом ответов поопределеннее смеха, увидеть, что питало его оптимизм в глубине сердца.

И как же радуется автор, как нежен становится к Толстому, когда тот после всех вихрей, забав, отступничеств и уклоненией находит, за что ухватиться и с чем выйти из гнилостного брожения Серебряного века, из рабства и революций, и находит, что выход этот в любви и Родине, которые с этого «открытия» в его творчестве уже навсегда будут связаны между собой. И как горячо подхватывает телегинскую мысль из того же «Хождения по мукам», что все распады, все смутные времена, как ни болезненны, а все-таки преходящи, пока жива народная глубина, что «уезд от нас останется — и оттуда пойдет русская земля».

Да, да, подхватывает автор, «изумительные страницы, вечные»! И опять удивляется, как часто художник в Толстом обгоняет мыслителя и еще посреди разрухи и отчаяния едва отошедшей Гражданской войны уже преодолевает сомнение и отрицание для дела и жизни. И за все сразу прощает автор, а за ним и читатель «Алешку» Толстого, словно уезд этот спасительный он, Толстой, и есть, «третий Толстой», последний Толстой, вечный Толстой, как имя жизни, как имя народа, в котором всего хватает — и лжи, и гордости, и притворства, и даже и подлости и жестокости, но в конце концов превыше всего окажутся в нем терпение и любовь. И сквозь всё светящий, подчеркиваемый Варламовым, такой неожиданный рядом с толстовским именем «дух добротолюбия».

И сила этого художественного убеждения Толстого и за ним Варламова такова, что не хочется смущать себя мыслью: а остался ли еще этот неповрежденный уезд, с которого пойдет Россия, в нынешнем, стократ более поврежденном, чем в пору «Хождения по мукам», дне. Остался ли художник, уверенный в этом и умеющий найти слово воскрешения. Не предположить ли, что Варламов для того и выбрал в герои А. Н. Толстого, чтобы дорога наша была увереннее, раз вот и из таких ухабов и такого мутного вихря («сбились мы, что делать нам?») можно, оказывается, выходить в силе и правде.

Дар у Толстого и в самом деле был умнее ума. Собирался за «Восемнадцатым годом» начать писать «19-й», да «струсил» — ко времени ли? И взял да написал своего захватившего не только Россию, но и эмиграцию «Петра» во всей его животной, горячей, злой свободе и силе, в полете какого-то сокрушающего строительства (простите за эти два слова рядом). А потому и написал, что Петр на этот час как раз и был «уездом, с которого всё пойдет», что ослабленной стране как раз и потребен был такой кипяток молодой силы и здорового сопротивления усталости. Так что, оказывается, вовсе не хитрые соображения вышли в Толстом вперед, а это «брюхо» его, его грешная и так свято вышедшая «бессознательность» потребовали молодого примера. А «Девятнадцатый год» никуда не денется. Напишет он и его. И опять тогда, когда нужно, когда боль отойдет и станет виден смысл выстраданного.

Все у него было в свой час. И все для того, чтобы в конце пути найти за нарисованным очагом бедной каморки золотую страну, и не где-то «далеко-далеко за морем», а в своем сердце. И не изменить ей.

Разделив со своим героем весь внешне хаотический и часто сомнительный путь, Варламов сумел убедить нас, что внутренне эта жизнь была по-русски пряма и в каждое мгновение, даже на эмигрантских путях, связана со своей Родиной, во имя которой Толстой мог идти поперек даже как будто правого общего мнения и не страшиться.

Он уйдет из жизни в тяжелые для Отечества дни, не увидев победы во второй на его роду Великой войне, но успеет послужить ей словом в самые роковые часы тверже и мужественнее шатающихся генералов, потому что он подлинно «знал русское как никто». И как никто верил в него.

И я понимаю Варламова, когда он снова и снова цитирует военную толстовскую публицистику, потому что глядит на нее раненым сердцем сегодняшнего страдания и бездомья и не о прошлом напоминает этими цитатами, а новое время и нынешний день заклинает: «Родина моя, тебе выпало трудное испытание, но ты выйдешь из него с победой, потому что ты сильна, ты молода, ты добра, добро и красоту несешь ты в своем сердце».

Трудное, наитруднейшее имя выбрал для своей книги Варламов, чтобы, не опуская головы перед самым стыдным и неверным в этой жизни, прозреть в ней золотой свет народного сердца. Увидеть всю русскую толстовскую историю в широком ее разливе, где будет место и авантюрному Толстому Американцу, и исторически бережному и чудесно ироническому автору «Князя Серебряного» и Козьмы Пруткова, и грозному взгляду автора «Войны и мира», и вот этому, через немыслимый изворот судьбы прошедшему советскому Толстому, чтобы особенно наглядно увидеть, что всё это один народ, одно сердце, одна Родина. Отчего и горят в нас такие необходимые сегодня, такие потребные душе слова из предисловия гр. Алексея Н. Толстого к его «Хождению по мукам», вечному русскому хождению по мукам: «Да будет благословенно имя твое — Русская земля. Великое страдание родит великое добро. Перешедшие через муки узнают, что бытие живо не злом, но добром: волей к жизни, свободой и милосердием. Не для смерти, не для гибели зеленая славянская равнина, а для жизни, для радости вольного сердца».

Для жизни, для жизни…