Альберт Швейцер. Картина жизни

Благоговение перед жизнью

Супругов посадили под домашний арест, и больницу в Ламбарене пришлось закрыть, правда ненадолго. Слишком много было больных, чтобы местное начальство могло обрекать врача на бездеятельность. Да и какое значение имеет здесь, в джунглях, то обстоятельство, что он подданный враждебного государства! Убежать отсюда никак нельзя.

Была, однако, и другая причина — и, возможно, колониальным властям она казалась более серьезной, чем болезни местных жителей, — по которой Швейцеру вскоре разрешили вернуться к своей работе. Тот факт, что белых стерегут вооруженные африканцы, не устраивал колониальную администрацию — такого в колонии до сих пор не бывало. Однако подобная щепетильность вскоре исчезла. Колониальные власти начали вербовать солдат-носильщиков в армию, выступавшую против германской колонии Камерун, а немного спустя — для отправки на европейские фронты. Разумеется, о «вербовке» в прямом смысле этого слова, учитывая обычные методы колонизаторов, говорить не приходится: попросту всех мужчин, годных к строевой службе, так или иначе принуждали к несению воинской повинности. За годы войны одна только Франция поставила под ружье и отправила на фронт, преимущественно на европейский, около полутора миллионов африканцев.

Лесоторговля в Экваториальной Африке вследствие войны сразу же пришла в упадок, что повлекло за собой острую нищету, так как рубка леса для большинства жителей джунглей была ocновным источником заработка. Колониальным властям не составило особого труда облачить в солдатские мундиры невежественных обитателей девственного леса. И все же население было серьезно взволновано участью африканских мужчин. В этих условиях властям казалось выгодным позволить немецкому врачу, которого так уважали местные жители, продолжать прием больных. К тому же белые жители из окрестностей Ламбарене и сами радовались, что в 1913 году в их округе появился врач и, следовательно, в случае болезни им уже не придется пускаться в длительное и нередко опасное путешествие к побережью. Последнее, наверное, и явилось главной причиной того, что Швейцеру разрешили вернуться к своей работе.

Должно быть, Швейцер пережил тяжелое потрясение, когда ему приказали оставить работу в больнице. Но тут же проявился воинствующий характер его гуманизма: состояние подавленности длилось у него недолго. Напротив, он почувствовал, что должен бороться. Все пережитое им в колонии и разразившаяся в Европе война побудили его заняться проблемой, которая давно его волновала. Вот как он впоследствии рассказал об этом: «Когда мне запретили работать в больнице, я сначала думал заняться своей книгой об апостоле Павле. Но тут же меня увлекла другая тема, которую я годами вынашивал в себе и которая обрела особую актуальность после начала войны: проблема нашей современной культуры. На другой же день после того, как меня интернировали, я, как в былые, „доврачебные“ времена, с самого утра сел за письменный стол и, все еще не оправившись от изумления, что такое возможно, погрузился в философию культуры».

Эти слова, опубликованные спустя полтора десятилетия, в чрезвычайно сдержанной форме передают чувства Швейцера, пережитые им в те дни, — гнетущее ощущение, что его худшие опасения оправдались. Несмотря на бурный взрыв чувств, в глубине его души жила спокойная уверенность человека, предвидевшего свершившееся, горестная уверенность, подтверждавшая правильность его выбора.

Непоколебимая решимость Швейцера стать врачом, уехать в африканские джунгли не только у других, но и у него самого оставила смутную тень сомнения: почему именно в джунгли? Традиционный упрек в стремлении «бежать от цивилизации» не мог удержать Швейцера от исполнения своего намерения, но тогда он не успел дать на этот упрек определенный и твердый ответ. И сейчас, когда произошло событие, самым непосредственным образом коснувшееся его, мало того, поставившее под вопрос его жизнь, разве не должен был он со всей логической последовательностью додумать до конца то, что занимало его уже много лет?

Замечание, много лет назад оброненное кем-то в одной берлинской гостиной: «Да что там, все мы просто эпигоны!» — засело у него в памяти. Очень скоро он понял, что духовная жизнь цивилизованного мира, а следовательно, и господствующие в обществе представления в несравненно большей степени отмечены печатью подражательства, нежели прогрессивной творческой силы. «Еще в первые годы учения в университете я стал сомневаться в справедливости суждения, будто человечество определенно развивается в сторону прогресса. У меня создалось впечатление, что пламя идеалов гаснет, но никто не замечает этого, и никого это не тревожит. Неоднократно, по различным поводам я убеждался, что общественность не только не отвергает с должным негодованием публично провозглашенные антигуманные идеи, а, напротив, принимает их без протеста и одобряет, объявляя их своевременными. Кроме того, я наблюдал лишь крайне вялую готовность выступить в поддержку справедливости и разума. Несчетные признаки свидетельствовали, на мой взгляд, что род человеческий, который вправе гордиться своими трудовыми свершениями, переживает своеобразный период духовной и душевной усталости. Племя человеческое, казалось, убеждало себя, что прежние надежды на счастливое будущее человечества неосновательны, а следовательно, стоит добиваться лишь того, чего действительно можно добиться. Выдвинутый девиз „реалистической политики“ во всех областях жизни означал одобрение близорукого национализма и союз с такими силами и тенденциями, против которых до сей поры было принято вести борьбу, поскольку они враждебны прогрессу».

Истоки этого скепсиса следует искать еще в детских и юношеских переживаниях Швейцера, когда он впервые открыл для себя несправедливость и социальную рознь. Война дала новый толчок развитию этих идей. Швейцер в двадцать пять лет, основываясь на внимательном изучении окружающей действительности, сделал следующие выводы: «На исходе века все наперебой стали оглядываться назад и осматриваться вокруг, чтобы подытожить и оценить собственные достижения во всех областях жизни, и делали это с непостижимым для меня оптимизмом.

Все, по-видимому, считали, что мы продвинулись вперед на поприще научных открытий и знаний, а в области духовной и нравственной достигли ранее невиданных высот. Мне же стало казаться, что в сфере духовной мы не только не превзошли предшествующие поколения, но попросту расточаем их достижения... и многие из этих ценностей подчас уплывают у нас из-под рук».

Эта глубокая озабоченность и скептическое отношение Швейцера к буржуазному пониманию культуры, давно утратившей всякое содержание, самым печальным образом подтвердились, когда разразилась война. «Война, которая бушует теперь, — плод упадка культуры», — писал Швейцер.

Живя в Европе, Швейцер свыше десяти лет занимался философией культуры, многократно устно и письменно высказывался по этому вопросу. С тех пор как в доме Курциуса в Берлине он услышал то самое мимолетное замечание, он задумал произведение, которое должно было «вскрыть причину упадка культуры и привлечь внимание к возникающим в связи с этим опасностям». Но в ту пору ему не хватало не только времени, чтобы написать это произведение, «мыслившееся как критика культуры», но и должного стимула. Отныне он решил работать в джунглях врачом и тем самым показать пример другим. Личный пример представлялся ему бoлее действенным способом убеждения, чем книга, которая стала бы для «образованных» своего рода философско-аналитическим зеркалом. Теперь же совесть властно диктовала ему писать книгу. «Но если катастрофа уже произошла, к чему теперь рассуждать о ее причинах? Книгу эту, казавшуюся ныне неактуальной, я хотел написать для себя. Но мог ли я быть уверен, что у пленника не отберут исписанные листы? И мог ли я вообще надеяться, что когда-нибудь вновь увижу Европу?»

Это признание — свидетельство нравственной позиции Швейцера. Он хотел, нет, он просто должен был, написав свою «Культуру и этику», дать ответ себе самому на основной вопрос собственного бытия.

В условиях «отрешенности от всего» не только легче найти собственное «я», но из этого далека подчас угрозу видно лучше, чем из гущи событий. Рассудок не отягощают события, вызывающие у тебя чувство стыда или протеста. В глухом углу, где он оказался по собственной воле, Швейцер обрел ясную философскую точку зрения — необходимость практических действий: «В начале лета 1915 года я будто очнулся от тяжелого сна. Зачем ограничиваться одной лишь критикой культуры? Зачем удовлетворяться анализом нашего времени, времени эпигонов? Почему бы не заняться конструктивным делом?»

И в условиях относительной свободы, когда ему снова разрешили принимать больных, Швейцер продолжил работу над рукописью «Культуры и этики». Охрану с территории больницы убрали в конце ноября, но еще до этого чиновник колониальной администрации приказал солдатам не мешать Швейцеру работать в больнице.

И снова Швейцер ночь за ночью проводит за письменным столом. Днем все его время занимают пациенты, и можно лишь удивляться работоспособности этого — ныне уже сорокалетнего — человека. «Сколько ночей я провел за этой работой, за размышлениями и писанием, с болью думая о тех, кто сейчас лежит в окопах!»

Работа над «Культурой и этикой» отнимала у него много времени, поэтому Елене Швейцер, которая и тут помогала мужу, часто приходилось работать по ночам. Переутомление начало сказываться на обоих супругах, усугублялось оно еще влажной жарой сезона дождей. Только предельным напряжением воли преодолевали они страшную усталость. Швейцер мучился сознанием того, что на полях сражений день за днем умирают тысячи людей и неизвестно, какая участь ждет его родину; спастись от тоски можно было, лишь погрузившись с головой в работу.

Работа, несмотря на безмерную нагрузку, приносила Швейцеру глубокое удовлетворение: ведь он мог «в то самое время, когда других заставляли убивать... спасать человеческие жизни и наряду с этим еще трудиться во имя пришествия эры мира».

Швейцер в процессе работы над «Культурой и этикой» понял, что уже не только себе он должен ответить на главный вопрос бытия. Задача ныне ставилась гораздо шире. Пусть пока смутно, но Швейцер ощущал потребность всего человечества в таком ответе.

Он создавал свой труд под непосредственным впечатлением величайшей катастрофы, которую когда-либо переживало человечество. Война охватила и обрекла на страдания весь мир. Потрясенный этой катастрофой, Швейцер пытался выявить ее причины: «За работой я уяснил для себя связь между культурой и мировоззрением. Я понял, что катастрофа культуры — следствие катастрофы мировоззрения».

Важно установить, чтó же Швейцер вкладывает в понятие культуры: «Культура — это духовный и материальный прогресс во всех областях, которому сопутствует нравственное развитие человека и человечества... Главная задача культуры — нравственное усовершенствование как индивидуума, так и общества. В то же время любой духовный и материальный прогресс имеет культурное значение. Стремление к культуре есть, следовательно, всеобщее стремление к прогрессу, превыше всего ставящее этическое начало... Для поколения, которое уверовало в некий имманентный, закономерно совершающийся прогресс и решило, что в связи с этим ныне уже не нуждается в нравственных идеалах, для этого поколения само положение, в котором оно вследствие этого очутилось, явилось доказательством его ошибки».

Швейцер пришел к следующему выводу: «Идеалы истинной культуры поблекли, потому что мы постепенно утрачивали идеалистическое мировоззрение, в котором они коренятся... Единственно возможный выход из хаоса — вновь обрести мировоззрение, уходящее своими корнями в культуру, и вновь подчиниться заключенным в нем идеалам истинной культуры».

Доказывая факт упадка культуры, в условиях которого была неизбежна такая чудовищная катастрофа, как мировая война, Швейцер первым делом исследует этическое содержание всех философских учений — от древности до наших дней.

Задача, которую Швейцер поставил перед собой, заслуживает особого внимания. В джунглях он не располагал достаточным количеством справочных пособий, хотя его швейцарским друзьям, несмотря на то что на почтовую связь в тех условиях нельзя было положиться, все же удалось переслать ему в Ламбарене кое-какие книги. Таким образом, Швейцер в основном мог рассчитывать лишь на собственную память.

Швейцер пользовался в своей работе аналитическим методом; начав с исследования учений индийских мыслителей, считавших, что единственно разумное поведение человека — это уход в себя, вследствие чего человек «с помощью всевозможных способов отрицания жизни низводит свое земное бытие до такого уровня существования, единственным содержанием которого остается ожидание не-бытия», иными словами, человек поклоняется смерти. Он перешел далее к учениям философов античности и средневековья, затем рассмотрел теории китайских философов и завершил свое исследование анализом философии Шопенгауэра.

У древнегреческих мыслителей Швейцер обнаружил попытки выработать жизнеутверждающее отношение к миру, которое, однако, всякий раз вырождалось в смирение, разумеется, в этическом смысле. Мировоззрение средневековья, напротив, возводит в принцип отрицание жизни. Любые проявления жизнеутверждающего начала в период средних веков связаны с кодексом деятельной этики, заключенным в проповеди Христа. В них трудно обнаружить какую-либо творческую устремленность к прогрессу — в нравственном аспекте жизнеутверждения. Только эпоха Возрождения отвергла мировоззрение средневековья, основанное на отрицании жизни и мира, как таковых, и сделала жизнеутверждение своим знаменем.

Швейцер считал, что «современному европейскому мировоззрению, основанному на этическом жизнеутверждающем начале, родственны» учения «Заратустры и китайских мыслителей... Кун-цзы (Конфуция), Мен-цзы, Ми-цзы, а также других великих китайских философов, проповедовавших этику».

Он пришел к следующему выводу: «В период Возрождения и связанных с ним идейных и религиозных течений у человека появляется новое отношение и к самому себе, и к окружающему миру, вследствие чего у него возникает потребность самостоятельно создавать духовные и материальные ценности на благо дальнейшего развития человека и человечества... Это стремление к материальному прогрессу, сочетающееся со стремлением к прогрессу нравственному, должно лежать в основе современной культуры».

Отвечая на вопрос о том, как же могло случиться, «что современное мировоззрение, основывающееся на жизнеутверждающем начале, из первоначально нравственного превратилось в безнравственное», Швейцер пишет: «Это можно объяснить только тем, что мировоззрение это не имело подлинных корней в теоретической мысли. Идеи, породившие его, были благородны, эмоциональны, но не глубоки. Они не столько доказывали факт связи этического начала с началом жизнеутверждающим, сколько интуитивно улавливали его. Поэтому, поддерживая жизнеутверждающее и нравственное начало, теоретическая мысль не исследовала по-настоящему ни того, ни другого, ни внутренней связи между ними».

И дальше: «Мои, казалось бы, абстрактные, но основанные исключительно на существе дела размышления о связи культуры с мировоззрением привели к тому, что отныне упадок культуры стал представляться мне следствием растущего обесценения традиционного мировоззрения, основанного на этическом и жизнеутверждающем начале. В процессе этих раздумий мне стало ясно, что и я сам, подобно многим другим, повинуясь внутренней потребности, цеплялся за это мировоззрение, не отдавая себе отчета в том, что оно нуждается в идейном обосновании».

Все эти соображения, подробно изложенные Швейцером, — плод философского идеализма. Они не учитывают влияния законов экономического развития, лежащих в основе любого общественного прогресса. Швейцер хотел заново выковать «сломанный меч идеализма». И его жизнь стала нравственным примером служения идеалу, как он его понимал — в слиянии идеи с практической гуманной деятельностью.

Швейцер досадовал, что последовательный анализ философских учений, отчасти способствующий объяснению состояния современной культуры, не указывал никакого способа приостановить ее упадок и не предлагал обновляющие и жизнеутверждающие импульсы. Точно определив состояние современной культуры, он не мог найти ответа на мучивший его вопрос. Но зато он нашел нравственную задачу! Для себя и для других людей! И притом задачу абсолютно бесспорную!

Прежнее смутное ощущение давно переросло в уверенность: речь шла уже не об ответе на вопрос, зачем он отправился в мрачную чащу девственного леса. Его идеалистические идеи и практическая работа сливались воедино. Но где же найти выход из создавшегося положения? Выход, который будет ответом не только ему самому, но и всему человечеству?

Между тем наступило лето 1915 года. Швейцер так рассказывает об этом времени: «Месяц за месяцем я жил в состоянии непроходящего внутреннего напряжения. Безуспешно я бился над возникшей проблемой, и даже моя повседневная работа в больнице не снимала накала... Я словно блуждал в густом лесу и не находил тропинки. Я толкал железную дверь, но она не поддавалась».

Чтобы поправить здоровье, Елене необходимо было срочно покинуть влажный и вместе с тем жаркий девственный лес и провести несколько недель у моря. Швейцер решил сопровождать жену, он и сам чувствовал себя неважно. Власти дали разрешение на эту поездку, и супруги отправились вниз по Огове к мысу Лопес.

Во время их пребывания у моря, в сентябре 1915 года, один миссионер попросил Швейцера приехать и оказать помощь его тяжелобольной жене. Естественно, он счел своим долгом помочь больной. Ему предстояло совершить двухсоткилометровое путешествие вверх по течению Огове до Нгомо, а так как единственное средство сообщения с Нгомо — маленький буксирный пароходик с доверху нагруженной баржей должен был отплыть с минуты на минуту, у него не оставалось времени запастись на дорогу едой. Швейцеру пришлось просить речников-африканцев позволить есть с ними из одного котла.

Швейцер надеялся, что отдых у моря, на свежем воздухе подскажет ему новые мысли для успешного завершения его «Культуры и этики». Но муки поисков продолжались, до предела истощая его нервную систему, поэтому Швейцер чуть ли не обрадовался зову о помощи, который оторвал его от пытки бесплодных размышлений. Однако, очутившись на барже, он тут же снова углубился в работу. Баржа медленно ползла вверх по течению между песчаными отмелями, и казалось, этот медленный ход способен усыпить всякую мысль: «Я сидел в раздумье на палубе баржи, тщетно стараясь сформулировать простое и всеобъемлющее понятие этики, которое я не нашел ни в одном философском учении. Страницу за страницей исписывал я бессвязными фразами для того лишь, чтобы не отвлекаться от проблемы.»

Когда же его чувства достигли такого предела, что он уже был близок к отчаянию, вдруг словно луч света прорвался через чащу мрачных мыслей: «К концу третьего дня, на закате, когда мы плыли, пробивая себе дорогу сквозь стадо бегемотов, меня внезапно осенило: „благоговение перед жизнью“. Железная дверь подалась, отыскалась тропинка в густом лесу. Я пробился к идее, объемлющей и жизнеутверждение и этику! Теперь я знал, что мировоззрение нравственного утверждения мира и жизни, как и его идеалы культуры, теоретически обоснованно».

Швейцер понял: в отлившейся в мысль воле к жизни основополагающим принципом духовного обновления является «благоговение перед жизнью». Самый «естественный факт в сознании человека» он формулирует следующим образом: «Я — жизнь, которая хочет жить, в гуще других жизней, которые хотят жить». Вытекающее отсюда «жизнеутверждение есть духовный акт», в процессе которого человек «перестает учить как придется и начинает с благоговением отдаваться жизни, чтобы раскрыть ее истинную ценность».

Швейцер утверждает: «В то же время человек, отныне ставший мыслящим, испытывает потребность относиться к любой воле к жизни с тем же благоговением, что и к своей собственной. Он ощущает другую жизнь как часть своей. Благом считает он сохранять жизнь, помогать ей; поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию; злом — уничтожать жизнь, вредить ей, подавлять жизнь, способную к развитию. Это и есть главный абсолютный принцип этики».

В своем этическом учении о «благоговении перед жизнью» Швейцер сумел подняться над уровнем своего обреченного класса; многие его мысли близки к идеям, содержащимся в программе строительства нового общества. Мало того, «поднимать до высшего уровня жизнь, способную к развитию», — задача эта может быть последовательно разрешена лишь истинно гуманным обществом.

Швейцер пришел к следующему заключению: «Этика благоговения перед жизнью, таким образом, объемлет все, что можно назвать любовью, преданностью, сопереживанием в горе и в радости и сопричастностью».

Жизнь Швейцера снова вошла в обычную колею: днем он принимал больных, потом — чаще всего ночами — работал над рукописью «Культуры и этики». Работа в больнице отнимала у супругов Швейцер много времени и сил, приток больных непрерывно увеличивался. Счастье еще, что перед самым началом войны успела прибыть большая партия лекарств и медицинских товаров, которую отправили Швейцеру друзья из Страсбурга и Парижа. И все же вскоре стал ощущаться недостаток лекарств и перевязочного материала. Но не только работа в больнице и тяжелый, влажный климат джунглей изнуряли Швейцеров, угнетали их также страшные вести с фронтов. Война длилась уже второй год, и люди, трудившиеся в девственном лесу, находили утешение лишь в работе.

После того памятного путешествия по Огове в сентябре 1915 года работа над рукописью продвигалась довольно быстро: «Я теперь ясно представлял себе весь план „Культуры и этики“. Она словно бы естественно распалась на четыре части: 1. Современный упадок культуры и его причины. 2. Сопоставление идеи благоговения перед жизнью с прежними попытками европейской философии обосновать мировоззрение, покоящееся на этическом, жизнеутверждающем начале. 3. Характеристика мировоззрения, основанного на благоговении перед жизнью. 4. О культурном государстве».

Нередко Швейцером овладевала тревога: какая участь ждет его рукопись? Сколько труда затрачено на нее! Когда теперь представится возможность поделиться своими мыслями с другими людьми? Похоже, война никогда не кончится. А если все же когда-нибудь кончится, найдутся ли охотники прислушаться к его голосу? И каков будет облик Европы? Будут ли люди интересоваться книгами? Швейцер был уже настолько утомлен, что переносить неизвестность становилось все труднее. Но, верный дисциплине, к которой он сам себя приучил, он продолжал свою работу.

Даже при обычных условиях европеец способен провести в тропическом лесу у экватора не более двух лет, после чего для восстановления сил ему необходимо перебраться в иные широты — в область умеренного климата.

Однако из-за войны Швейцеры не могли выехать в Европу. Они уже четыре года жили во Французской Экваториальной Африке. У Елены Швейцер было далеко не такое крепкое здоровье, как у ее мужа. Иногда она чувствовала себя совсем плохо, и ей приходилось уезжать к морю. Морской воздух даже при тропической жаре приносил ей известное облегчение. Швейцер всякий раз сопровождал жену к морю, он и сам нуждался в отдыхе. Жаркий сезон дождей с осени 1916 до весны 1917 года супруги провели на мысе Лопес. Швейцер использовал это время для работы над своей книгой. Знакомый лесоторговец предоставил в распоряжение Швейцеров дом у самого устья реки Огове, в котором прежде жил его служащий, ведавший лесосплавом; поскольку из-за войны лесоторговля заглохла, дом этот пустовал. Не будь Швейцеры угнетены постоянной тревогой за будущее и нездоровьем, жизнь в этом прекраснейшем уголке земли могла бы доставить им величайшее удовольствие: «Сквозь дверь дома я видел синюю, окаймленную зелеными лесами, сказочно красивую бухту, залитую светом сверкающего закатного солнца. Объять единым взглядом рай и безысходную нищету... я был потрясен этим зрелищем».

Обитатели устья Огове чрезвычайно обрадовались приезду врача. Виданное ли дело, чтобы кто-то проявлял заботу о туземных сплавщиках? Совмещать работу над «Культурой и этикой» с лечением сплавщиков казалось Швейцеру менее утомительно, чем работать в больнице, он даже считал подобную смену занятий благотворной. Случалось, доктор помогал сплавщикам. Поскольку во время войны лес нельзя было отправлять в Европу, приходилось складывать сплавляемые по реке бревна на берегу, чтобы они не прогнили. И Швейцер, обладатель трех ученых докторских степеней, отдыхая от напряженных раздумий, не гнушался вместе с чернокожими сплавщиками леса вытаскивать на берег драгоценные стволы окуме, часто весом до трех тонн.

В середине 1917 года Швейцер с женой возвратились в Ламбарене. Только начали они работать в больнице, как в сентябре того же года получили от колониальной администрации приказ немедленно выехать первым же пароходом на мыс Лопес! Отсюда рейсовый корабль должен был перевезти всех интернированных германских подданных в Европу — в лагерь для военнопленных!

Можно представить себе потрясение, которое пережили Швейцеры. Сотрудники миссии и другие служащие из числа местных жителей в спешке стали помогать им укладывать в ящики личные вещи, медицинские инструменты и лекарства. Швейцерам разрешили взять с собой лишь небольшой ручной багаж. Все больничное оборудование и все упакованные ящики поместили в маленький барак из рифленого железа. Суждено ли супругам когда-либо вновь увидеть свое имущество?

Швейцера волновала судьба черновой рукописи «Культуры и этики», которую он уже успел завершить. О том, чтобы взять ее с собой, нечего было и думать. При любом досмотре ее наверняка отобрали бы. Поэтому Швейцеру не оставалось ничего другого, как доверить ее кому-нибудь из сотрудников миссии. В ту пору в Ламбарене жил американский миссионер Форд, который, хотя и без особого восторга, согласился взять на хранение рукопись, без восторга потому, что он был знаком с содержанием рукописи и считал философию «ненужным и вредным делом». Форд, однако, заверил Швейцера, что сбережет его труд и перешлет ему рукопись после войны.

Какие чувства должен был испытывать Швейцер, когда отдавал этому человеку плод своего многолетнего напряженного труда!

Стремясь на всякий случай спасти хотя бы главную мысль книги, Швейцер за те две ночи, которые ему еще оставалось провести в Ламбарене, сделал конспект «ocновныx идей, определяющих содержание книги, сохраняя в нем последовательность расположения уже завершенных ее частей». Чтобы убедить французских цензоров, которые, возможно, захотят просмотреть эти исписанные по-французски листочки, в безобидности книги, Швейцер снабдил отдельные части конспекта заголовками. Благодаря этим заголовкам создавалось впечатление, будто рукопись представляет собой историческое исследование о периоде Возрождения. И в самом деле, Швейцеру удалось таким способом спасти листки от конфискации.

Швейцеру помимо лихорадочной работы за письменным столом пришлось еще срочно оперировать доставленного к нему еле живого пациента с диагнозом ущемленная грыжа. А что же будет с больными, которых привезут сюда в последующие дни?

Под конвоем темнокожих солдат супруги Швейцер сели на речной пароходик и поплыли к морю. На берегу реки Огове собрались для проводов сотрудники миссии в Ламбарене и огромная толпа местных жителей, многие из которых лечились у «великого доктора».

Теперь стало ясно, насколько разумно поступил Швейцер, когда, покидая четыре года назад Страсбург, он увез с собой часть денег в золотых монетах. Две тысячи марок, которые банк по его просьбе выплатил ему золотом, с самого начала войны были для супругов большой подмогой, а теперь они могли попросту спасти им жизнь. Английский лесоторговец с мыса Лопес взял у Швейцеров остаток золота и выгодно для них обменял на французские ассигнации. Швейцерам посоветовали зашить деньги в подкладку одежды.

В конце сентября судно «Африка» снялось с рейда мыса Лопес.