Альберт Швейцер. Картина жизни

Перемены

Прошло несколько месяцев, и положение Швейцера в корне изменилось. А летом 1920 года перед ним открылись новые перспективы. Еще полгода назад он и не мог себе представить, да и не посмел бы надеяться, что в скором времени у него появятся такие возможности. Радостные события последних недель помогли ему вновь обрести здоровье и работоспособность.

Как некогда в молодые годы, он с рвением исполнял свои обязанности в кожном отделении больницы и в церкви св. Николая и одновременно писал воспоминания об Африке. Швейцер умел не только живо схватить все, что происходило вокруг, но и навсегда сохранить это в памяти. Даже в преклонном возрасте он удивлял друзей рассказами об эпизодах своего детства и юности. Поэтому ему было нетрудно писать о годах, прожитых в Африке. В обычные часы работы — вечером и ночью — воспоминания легко слетали с его пера, навсегда запечатлеваясь на бумагe. Трудности наступили потом: Швейцеру пришлось значительно сократить рукопись. Издательство «Линдблад» заказало автору книгу с совершенно определенным объемом, точно оговорив в соглашении количество слов. К концу августа книга была готова. Швейцер назвал ее «Между водой и девственным лесом».

Он ясно отдавал себе отчет в том, что он не просто ведет рассказ о приключениях врача-европейца в колониях. От него, Швейцера, требовалось нечто большее. «Положившись на элементарную истинность идеи о „братстве всех страждущих“, я отважился основать больницу в Ламбарене». В этом признании выражено отношение Швейцера к колониям. Он должен был высказать свое отношение к «сложным проблемам колонизации».

И Швейцер недвусмысленно высказался против колонизации в том виде, в каком он ее наблюдал. Из-под его пера вышла книга, направленная против колониализма. Разумеется, в своем анализе он исходит из идеалистических взглядов: главное для него — проблемы цивилизации; он осуждает не колонизацию, как таковую, а методы, которыми она осуществлялась, и злополучные ее последствия: «Трагедия заключается в том, что интересы культуры и колонизации не только не совпадают, но во многом противоречат друг другу»^{31}. Швейцер выступает за осуществление «такой колонизации, которая в то же время была бы равносильна подлинной цивилизации», иными словами, за «колонизацию ради цивилизации».

Таким образом, oн рисует идеалистическую картину правильной «колонизации» — картину, игнорирующую все законы социально-экономического развития. Но тщетно стали бы мы ждать реализации этой идиллии. Для Швейцера в процессе колонизации, саму правомерность которой он не оспаривает, существуют лишь виновные и страждущие. И сам он готов трудиться во искупление грехов, которые совершили цивилизованные нации. И он убежден, что своим примером зажжет сердца других людей, он верит в разум, но лишь в разум индивидуальный. Швейцер откровенно говорит о том, как следует понимать его книгу: «В конечном итоге все добро, которое мы делаем народам колоний, не благодеяние, а лишь искупление нашей вины, вины в неисчислимых страданиях, которые мы, белые, навлекли на них начиная с того дня, как наши корабли пристали к их берегам.

Политическое решение колониальных проблем в том виде, какой они приняли ныне, исключено. Должно наступить нечто новое — контакт между белыми и цветными в нравственном плане. Только тогда станет возможным взаимопонимание. Содействовать утверждению этого духа — значит проводить такую мировую политику, которая принесет благотворные плоды в будущем».

Эти слова Швейцер написал в 1931 году в своей автобиографии. А в книге «Между водой и девственным лесом» он говорил: «Мысль, которую я высказываю здесь, рано или поздно овладеет всем миром, ибо она неодолимо понуждает к действию и разум и сердце. Но настало ли время посылать ее сейчас в мир? Европа разорена и повержена в бедствия. Вокруг нас столько нужды и горя. Так можем ли мы еще думать о тех, кто так далеко? У правды нет урочного часа. Ее время всякий раз наступает тогда и именно тогда, когда она кажется самой несвоевременной. Заботы о тех, кто в беде — у себя дома или на далекой чужбине, правомерны уже тем, что они пробуждают нас от бездумного равнодушия и вызывают к жизни дух человечности»^{32}.

В книге «Между водой и девственным лесом» повествование льется свободно и непринужденно. Помимо всех прочих достоинств Швейцер оказался еще великолепным рассказчиком. Его язык, испытавший на себе влияние литературы XIX века, выразителен и ритмичен, полон взволнованного пафоса и свидетельствует об оригинальности Швейцера-рассказчика.

Особенно обращает на себя внимание изобилие образных сравнений, когда Швейцеру необходимо описать какую-нибудь ситуацию или факт, и юмор, который он сохранил до самого конца жизни. Мешает в этой книге лишь одно: Швейцер пользуется выражениями, бывшими в ходу в колониях, и перенял он их без каких-либо оговорок. Тон, в котором он пишет о колониализме, отнюдь не агрессивен, скорее мягок, но непримирим. Если учесть, что Швейцер собирался продолжать свое дело в колониальной Африке, будучи эльзасцем, признающим родным языком немецкий, но обладающим французским паспортом, то можно лишь предположить, что причиной этой удивительной сдержанности была попросту осторожность.

Шведское издательство торопилось с изданием книги. Баронесса Грета Лагерфельт перевела ее на шведский язык, и в 1921 году она вышла в свет большим тиражом. В том же году книга была опубликована и на немецком языке, сначала в Швейцарии, в бернском издательстве Пауля Хаупта, затем в Германии, в издательстве Бека в Мюнхене. Вскоре книгу издали на английском, а затем она вышла во Франции, Голландии, Дании и Финляндии. Другие страны также пожелали издать ее у себя. Словом, книга была переведена на все основные языки мира.

Книга об Африке принесла Швейцеру больше доходов, чем все его ранее опубликованные религиозно-философские или же теоретические сочинения по музыке, вместе взятые. Лекции и концерты, с которыми он выступал в Швеции, тоже принесли ему значительный доход. Он подумал: а не попробовать ли ему делать то же самое у себя на родине? Однако ежедневная работа в больнице и в церкви св. Николая сковывала его возможности. Не было здесь в отличие от Уппсалы и архиепископа, раздававшего повсюду благожелательные рекомендации. И лекции, и органные концерты Швейцеру пришлось бы организовывать самому. Однако вскоре нашелся человек, который стал успешно помогать ему в этом деле.

Еще весной 1919 года, в период самых мучительных забот супругов Швейцер, к Альберту обратилась молодая женщина с просьбой давать ей уроки игры на рояле. 37-летняя Эмми Мартин, вдова священника, рано ушедшего из жизни, в юности обучалась певческому искусству. Теперь же, в это смутное время, она не желала оставаться бездеятельной и стремилась усовершенствовать свое музыкальное образование, чтобы в случае необходимости зарабатывать на жизнь для себя и своего восьмилетнего сына. Особенно старательно занималась она Бахом. Поэтому и пришла она к Швейцеру. Он согласился давать ей уроки. В эту безрадостную пору совместные занятия музыкой могли несколько развлечь его, приободрить. Из обычных отношений учителя с учеником развилась сердечная дружба, надолго сохранившаяся между певицей и семейством Швейцер. «Звонкий баховский соловей», как назвал певицу Швейцер, скоро увлеклась всеми его идеями, планами и предприятиями. Когда Швейцер возвратился из Швеции с решением продолжать работу врача в Африке и для этого предпринял все усилия, чтобы собрать как можно больше средств, Эмма Мартин восторженно предложила ему свою помощь и сотрудничество. Певица выказала поистине замечательный организаторский талант. Она составляла программы лекций, которые порой читались в самых отдаленных селениях Эльзаса, изыскивала наиболее удобный маршрут, обеспечивала необходимую рекламу и умело координировала все эти мероприятия со служебной деятельностью Швейцера. Для Швейцера это была спасительная помощь, и Елена Швейцер тоже чрезвычайно высоко ее ценила. Ее собственное хрупкое здоровье и уход за маленькой дочуркой Реной не позволили бы ей выполнить всю эту работу.

С лета 1920 и до весны 1921 года Швейцер прочел огpомнoe число лекций о своей больнице в Африке и выступил с несколькими органными концертами. Собранные таким образом деньги вместе с гонорарами за книгу значительно преумножили средства, предназначенные для продолжения работы в Ламбарене. И немалая заслуга в этом принадлежала Эмми Мартин. В последующие десятилетия она проявила себя как вернейший помощник Швейцера, неутомимый организатор помощи африканцам в Европе. Даже после смерти Швейцера она продолжала опекать его больницу в Ламбарене.

Когда Швейцер впервые уезжал в Африку, он готовился принести тройную жертву: отказаться от любимого занятия — игры на органе, оставить карьеру преподавателя университета и, наконец, утратить свою материальную независимость, рассчитывая отныне лишь на помощь друзей. Но с ним случилось то же, что и с библейским Авраамом, приготовившимся принести в жертву сына. Он был освобожден от жертвы^{33}. Парижское общество поклонников Баха подарило ему пианино, сконструированное специально для тропиков и снабженное органной педалью. «Тропическое» пианино позволило ему в глухом девственном лесу проводить долгие часы в общении с Бахом, глубже проникнуть в баховские творения для органа. «Благодаря этому я вернулся в Европу не как бывший художник, ныне превратившийся в дилетанта, а как человек, полностью владеющий техникой игры на органе, и мне посчастливилось убедиться, что меня стали ценить как артиста еще больше прежнего».

После длинной череды концертов в церквах эльзасских деревень Швейцер стал вновь получать приглашения для выступлений в европейских столицах. Весной 1921 года его пригласили в Барселону: в Испании должна была состояться премьера баховских «Страстей по Матфею», и там, в Орфео Каталá, Швейцер должен был вести партию органа.

Швейцер и без того совмещал два рода деятельности: врача в страсбургской больнице и помощника священника в церкви св. Николая. Понятно, что в этих условиях выступать еще с лекциями и концертами было невероятно трудно. Для дальнейшей работы над «Культурой и этикой» почти не оставалось времени. Естественно, возникает вопрос: неужели проблемы культуры, так безраздельно владевшие мыслями и чувствами Швейцера в бытность его в Африке, ныне перестали волновать его с той же силой? Рукопись, пересланная ему из Африки, вот уже девять месяцев находилась у него, но работа над ней мало продвинулась за это время. Нет, Швейцер не отказался от своего замысла, однако на первый план выдвинулись иные заботы, затруднявшие дальнейшую систематическую работу над «Культурой и этикой»: «Многие университеты приглашали меня читать лекции по вопросам философии культуры или же о проблемах раннего христианства. Я должен был также выступать с лекциями о моей больнице в Ламбарене, чтобы собрать необходимые средства для продолжения моего дела. Органные концерты должны были обеспечить средства к существованию мне и моей семье на время пребывания в Африке».

До второго приезда Швейцера в Африку пройдет еще три года, и все они будут заполнены неутомимой работой.

Отныне требовалось по-новому организовать дело. Швейцер старался освободиться от множества обязательств и отказывал всем университетам, предлагавшим ему преподавательскую работу.

«В апреле 1921 года я оставил обе мои должности в Страсбурге, рассчитывая в будущем зарабатывать на жизнь пером и игрой на органе. Чтобы спокойно работать над „Культурой и этикой“, я с женой и ребенком... переселился к отцу, в уютный пасторский домик в Гюнсбахе».

В пасторском доме в Гюнсбахе ныне царила тишина. Семидесятичетырехлетний священник по-прежнему вел службу и читал проповеди в церкви общины. Хозяйством в доме занималась младшая дочь Маргарита. Отец и дочь несказанно обрадовались, когда у них поселились Швейцеры. Они вдохнули в старый дом новую жизнь. Особенно радовала всех двухлетняя Рена. Обитатели дома наслаждались покоем в этом уютном убежище. Сын охотно замещал отца по воскресеньям на церковной кафедре. Часто в гости к Швейцерам приходили друзья и родственники. Жизнь никогда не была здесь ни монотонной, ни скучной. В дни каникул сюда любил приходить внучатый племянник пастора — сын двоюродной сестры Альберта Швейцера. Швейцер хорошо знал этого юношу. Живя в Париже, он не раз вывозил его в детской коляске на прогулку в Булонский лес. Мальчик, оставшийся без отца, и его мать жили в доме деда — дяди Альберта Швейцера. Дядя, филолог по образованию, некогда написал диссертацию о Гансе Саксе, а в старости, отчасти благодаря длинной белой бороде, и сам становился все больше на него похож. Он был остроумен, но резок. Вероятно, он передал оба эти свойства своему внуку. Однако нынче подростку шел всего шестнадцатый год, и эти черты характера еще не проявились в полной мере. Юноша любил часами сидеть с книгой в тихом, тенистом саду пасторского дома. Альберт Швейцер и впоследствии не порывал связи со своим двоюродным племянником, хотя особой близости между ними никогда не было. Этого племянника звали Жан Поль Сартр^{34}.

Так протекало лето в «уютном пасторском доме в Гюнсбахе».

Работа над «Культурой и этикой» не продвигалась. Швейцер то и дело выезжал в окрестные деревни — читал лекции и давал органные концерты. Часто поездка затягивалась, если Швейцера приглашали в какой-нибудь крупный город в Бадене или в Швейцарии. Пресса, однако, игнорировала его выступления. Но самому Швейцеру этот род деятельности был особенно по душе. В сельских церквах, на постоялых дворах и прежде всего в дороге, поскольку разъезжать часто приходилось на лошадях, он общался с простыми людьми. Даже в собственном приходе в Страсбурге у него не было столь тесного контакта с людьми. И если самому ему в детстве пришлось привыкать к бережливости и он рано узнал нужду мелких виноделов и батраков, то теперь, в зрелые годы, он увидел, что в этом отношении ничего не изменилось: в Эльзасе царила такая нищета, что каждую монетку долго вертели в руках, прежде чем истратить. Это заставило Швейцера еще бережливее обращаться с деньгами. Все средства для Ламбарене! В поезде он всегда ездил только третьим, а то и четвертым классом. Часто проблема передвижения решалась с помощью велосипеда. Иногда Швейцера сопровождал также на велосипеде сын Эмми Мартин.

Осенью Швейцер предпринял длительную поездку в Швейцарию, где также читал лекции и давал концерты. Затем — уже в ноябре — он вторично отправился в Швецию. Здесь еще хорошо помнили его выступления. Печать отметила вторичный приезд Швейцера в Швецию как большое, радостное событие.

Люди всех сословий стекались послушать Швейцера. Они хотели видеть и слышать человека, врача и художника, который самоотверженно отправился в мрачный девственный лес помогать самым несчастным из всех несчастных. Они были готовы внести в дело свою лепту, чтобы на собранные средства Швейцер мог снова поехать в Африку. Однажды после очередной лекции к Швейцеру подошел шведский крестьянин и подарил ему свою меховую шапку. Денег у него не было, но ему очень хотелось чем-то помочь доктору. Вот он и отдал ему шапку, доставшуюся ему в наследство еще от деда. «Только тебе могу я подарить ее, потому что ты — Швейцер», — сказал крестьянин. Об этом эпизоде стоит рассказать потому, что на протяжении многих десятилетий, вплоть до самой смерти Швейцера, тысячи и тысячи простых людей с трогательной преданностью, порой доходящей до самопожертвования, поддерживали начатое им дело помощи африканцам. Доктор высоко ценил подобную искреннюю помощь, ценил уже само стремление поддержать его больницу в Ламбарене, но впоследствии во многих странах мира культ Швейцера порой сопровождался невыносимой шумихой.

В конце января 1922 года Швейцер направился из Швеции в Англию. Многие английские университеты приглашали его прочитать у них курс лекций по философии религии. В Мейнсфилдском колледже в Оксфорде Швейцер выступил с докладом по приглашению фонда Дейла. Затем в колледжах в Бирмингеме он читал лекции о христианстве и других религиях. В Кембридже он прочитал доклад о значении эсхатологии, а в Лондонском религиозно-научном обществе темой его лекции была проблема изучения жизни апостола Павла.

Все вместе это уже составляло довольно обширную программу. Лекции перемежались органными концертами. В печати появились благоприятные отзывы о тех и других. В «рекламе» тоже не было недостатка. И всюду встречаемый овациями врач, философ и музыкант, выезжая по многочисленным приглашениям в разные города, из бережливости часто пользовался велосипедом.

В середине марта Швейцер вновь вернулся в Швецию,где опять читал лекции и давал концерты. Общественность встречала его столь же восторженно, как и прежде. Швейцер переезжал из города в город. Он никогда не сдавал свои вещи в багаж и никогда не нанимал носильщиков — и он, и сопровождавшие его спутники тащили весь багаж сами. За все время пребывания в Швеции таким образом они сэкономили шестьдесят крон. Эту сумму Швейцер послал профессору, заболевшему туберкулезом.

Разумеется, расценивать эту бережливость, привлекавшую внимание общественности, как сознательный ловкий прием Швейцера, используемый им с целью повлиять на людей из разных слоев и побудить их жертвовать как можно больше на больницу в Ламбарене, было бы ошибкой. Неоднократно Швейцера обвиняли в том, будто он стремился преумножить таким образом собственную славу. Однако добровольный отказ от комфорта был его основным жизненным правилом, и он оставался верен ему до конца. Выросший в семье, не знавшей материального достатка, Швейцер с детства старался выказывать особые успехи, чтобы получать стипендии и пособия, которые позволяли ему продолжать образование. Приняв решение служить людям, а уж тем более самым обездоленным из обездоленных в девственном лесу Африки, он считал самым подходящим для этого спартански простой образ жизни. Ему не потребовалось привыкать к нему — всю свою жизнь он жил только так.

Возвратившись из Швеции, Швейцер отправился читать лекции и выступать с концертами в Швейцарию. Текущий счет, на котором накапливались средства для больницы в Ламбарене, к радости Швейцера, постепенно увеличивался. С финансовой точки зрения отправиться в Африку можно было бы уже совсем скоро. Но не такой человек был Швейцер, он всегда доводил задуманное дело до конца. Все лето 1922 года он провел в Гюнсбахе, чтобы в тиши и покое продолжить работу над «Культурой и этикой».

Осенью Швейцер снова выехал за границу, в Швейцарию. Здесь он опять читал лекции и доклады, а его органные концерты сделались непременным элементом концертных программ каждого сезона. Из Швейцарии он поехал в Копенгаген по приглашению местного богословского факультета. Здесь он прочитал серию лекций по вопросам этики, а затем в ряде других датских городов состоялись концерты и лекции о больнице в Ламбарене.

Зимой он снова провел несколько недель в Гюнсбахе в работе за письменным столом. Однако уже в январе 1923 года он отправился в Прагу по приглашению университета. Профессор Оскар Краус, любимый ученик философа Франца Брентано, уговорил Швейцера прочитать ряд лекций о «Культуре и этике», над которой тот работал. Встреча Крауса со Швейцером положила начало их теплой дружбе.

Как известно, решив посвятить себя врачебной работе в Африке, Швейцер был готов принести тройную жертву, но от одной из них — от необходимости забыть игру на органе — его вскоре избавили. Не потребовалось от него и других жертв: научные заслуги Швейцера удостоились повсеместного признания. «За отказ от преподавания в Страсбургском университете я получил ту компенсацию, что отныне мне предлагали читать лекции во многих других университетах. После временной утраты материальной независимости мне удалось вновь завоевать ее с помощью оргáна и пера».

Весной 1923 года были готовы первые две части «Культуры и этики». В том же году они вышли в свет — одновременно в Мюнхене и в Берне. Первую часть, объемом в 65 страниц, Швейцер назвал «Упадок и возрождение культуры». За публикациями на немецком языке последовали в скором времени английские, шведские, датские и голландские издания. Вторая часть, под названием «Культура и этика», насчитывала 280 страниц. Она вышла в том же году и в английском переводе. Следующее зарубежное издание ее появилось лишь в 1931 году, в Голландии.

В этих двух первых частях «Культуры и этики», как, собственно говоря, и в прежних своих работах, Швейцер старался популярно изложить свои мысли в форме, которая была бы доступна людям без специального философского образования. Это несколько упрощенное изложение и в самом деле стало достоянием широкого круга читателей. Швейцер без прикрас рисует современное состояние культуры, каким оно ему представляется. Первая часть книги начинается словами: «Мы живем под знаком упадка культуры. Не война создала эту ситуацию. Война — лишь одна из ее примет».

Это введение к философии культуры, скорее напоминающее начало какого-либо манифеста, — тот вывод, к которому пришел Швейцер в результате произведенного им исследования существующих философских учений, религий и культур с целью определить, какие общечеловеческие нравственные принципы в них содержатся.

«Вину за упадок культуры несет философия ХIХ века. Она не сумела сохранить проникнутый культурой образ мыслей, существовавший в период Возрождения. Ее задачей было бы продолжить незавершенную XVIII веком работу по осмыслению элементарных понятий в сфере мировоззрения и этики. Вместо этого на протяжении XIX века философия все больше утрачивала свою сущность, отрываясь от элементарного. Она утратила связь с естественными человеческими поисками мировоззрения и превратилась в науку об истории философии. Из истории и естественных наук философия составила мировоззрение. Это мировоззрение оказывалось лишенным каких бы то ни было живых черт и, следовательно, неспособным поддерживать проникнутый культурой образ мыслей».

Анализируя современное состояние культуры, Швейцер делает следующий вывод: «Научившись мыслить по-новому, мы должны вернуться к мировоззрению, содержащему идеалы истинной культуры. И вообще, если мы вновь начнем хотя бы размышлять об этике и о нашем духовном отношении к миру, уже одним этим мы ступим на путь, который ведет от антикультуры к культуре».

Швейцер считает, что прежней, идеалистической философии пришел конец, и сетует по поводу современного состояния культуры, являющегося, по его определению, катастрофическим следствием краха философии. В то же время он полагает, что углубленные размышления «об этике и о нашем духовном отношении к миру» могут привести к обновлению духа. Швейцер чувствует, что эта философия уже не способна дать ответ на насущные вопросы времени. И он беспощадно расправляется с ней. Однако он не понимает, что его упрек справедлив лишь по отношению к идеалистической философии. Овладеть диалектико-материалистическим методом, поставившим с головы на ноги все философское мышление и установившим, что общественное сознание определяется общественным бытием, экономическими закономерностями, которые лежат в основе развивающихся условий жизни, он не смог. Таким образом, его выводы сводятся в конечном счете к этическим постулатам, цель которых не изменение материальных условий, а изменение отношения каждого отдельного человека к миру.

Во втором томе «Культуры и этики» Швейцер пытается своим этическим учением о благоговении перед жизнью возродить идеалистическую философию, давно утратившую всякое содержание. Он считал, что философские системы XIX века в том виде, как они освещаются Кантом, Фихте, Гегелем и другими представителями «спекулятивной» философии, согласно которым «мировоззрение этического жизнеутверждающего отношения к миру» должно вытекать из решения теоретических гносеологических проблем или же логического постижения бытия, — что эти системы в условиях реальной эволюции мира оказались обыкновенными воздушными замками, творениями фантазии. «Мировоззрение этического жизнеутверждения» для Швейцера вытекает не из логического объяснения мира, его познания, а из нравственных принципов, присущих действующему субъекту, из сознательного восприятия мира, из этики благоговения перед жизнью.

«Мировоззрение благоговения перед жизнью принимает мир таким, какой он есть. Мир — это ужасное в прекрасном, бессмысленное в осмысленном, страдание в радости. В любом отношении он остается для человека загадкой».

Утверждение это не дань агностицизму. «Благоговение перед жизнью порождает в нас духовное отношение к миру независимо от какого бы то ни было познания мира в целом». Благоговение перед жизнью — это основной принцип этики, который обязательно должен вытекать из мысли. «Отныне мы уже не вынуждены выводить мировоззрение из познания мира. В образе мыслей, именуемом благоговением перед жизнью, мы обрели мировоззрение, самим собой мотивированное, обладающее непосредственным этическим отношением к миру. В каждый миг, когда мы задумываемся над собой и над окружающей нас жизнью, это мировоззрение обновляется в наших душах. Наше отношение к миру — плод не познания, а непосредственного восприятия его, переживания. Любые же раздумья, бесконечно устремленные вглубь, ведут в конечном итоге к этической мистике».

Еще в ранней юности Швейцер ценой собственного опыта и в итоге изучения философии убедился в том, что мир пребывает в печальном состоянии. Когда же разразилась катастрофа мировой войны, Швейцер в девственном лесу Африки должен был признать, что его попытки помочь страждущим потерпели крах. Страдания солдат на полях сражений превзошли все, что только можно было вообразить. И теперь он искал ответ на вопрос, можно ли считать его помощь искуплением за все зло, содеянное людьми по отношению к другим людям. Искупает ли она, эта помощь, человеческие муки на полях сражений? Теперь Швейцер был уже далек от смирения. Пример, который он стремился показать людям доброй воли, на фоне охватившей весь мир трагедии немного стоил бы, не найди он ответа на этот вопрос. Причину всех бед Швейцер усматривал в несостоятельности буржуазной философии XIX века. Однако философ не может удовлетвориться одним лишь сознанием этого факта.

Свою работу над «Культурой и этикой» Швейцер начал непосредственно после того, как вспыхнул пожар мировой войны, в лагере для интернированных он прервал ее и вернулся к ней лишь спустя пять лет. Теперь обстановка была уже совершенно иной: война кончилась. Революция в России привела к огромным политическим переменам. Старая Россия стала первым социалистическим государством мира. В Германии была свергнута монархия, а многонациональное австро-венгерское государство распалось. В Европе возникли новые государства. Главным, однако, было другое: политические и идейные движения, которые прежде подавлялись, теперь все успешнее одерживали верх над консервативными взглядами.

И снова Швейцера одолевали вопросы, требовавшие ответа. Быстро завершить работу над «Культурой и этикой» помешали ему не только задержка с пересылкой рукописи из Африки и частые и продолжительные поездки для чтения лекций и концертов, нет, дело было в том, что мир изменился. Некогда Швейцер дал себе слово помогать обездоленным. Но разве его помощь в конечном итоге не тщетное врачевание ран в больном мире? Может быть, необходимо сделать нечто совсем другое — создать такие условия, чтобы навсегда освободить людей от нищеты? Не это ли он хотел сказать своей «Культурой и этикой»? И понял ли Швейцер, что идейные и моральные предпосылки сами по себе еще не могут породить перемены, если не перерастут в общественные акции? Тем не менее Швейцеру в задуманной им «Культуре и этике» из четырех частей, безусловно, удалось в первой части проанализировать выдающиеся достижения идеалистической философии, а во второй — выдвинуть этический принцип благоговения перед жизнью и на его основе провозгласить необходимость нового, нравственного отношения к миру. Однако в условиях изменившейся мировой обстановки оказалось невозможным в третьем томе всесторонне рассмотреть принцип благоговения перед жизнью как некое основополагающее мировоззрение и соответственно в четвертом — выдвинуть проект культурного и совершенного с этической точки зрения государства. В последующие годы Швейцер неоднократно пытался сформулировать хотя бы основные идеи третьей и четвертой частей «Культуры и этики». Но вскоре он бросил эти попытки, и потомкам остались лишь разрозненные фрагменты этой работы.

Швейцер решил снова отправиться в Африку. В ту пору ему уже было около пятидесяти лет, и ему не терпелось вновь посвятить себя непосредственному служению человеку. Его «Культура и этика» оставила определенный след в сознании общественности еще и потому, что собственной своей жизнью автор показал пример благоговейного отношения к жизни. Убедившись, что не стоит продолжать работу над «Культурой и этикой», он в то же время понимал, что выдвигаемые им гуманистические идеалы станут общим достоянием лишь при условии, если он сам будет осуществлять их на деле. Своими этическими новациями Швейцер пытался приостановить отмечаемый им упадок культуры так называемых цивилизованных народов. Африка же по-прежнему представлялась ему наиболее подходящим поприщем для демонстрации собственного примера. Светлая и величественная фигура Швейцера, олицетворявшая собой деятельный гуманизм, могла возникнуть лишь на фоне колониализма первой половины нынешнего века. Колониализм представлялся доктору одним из самых страшных плодов упадка культуры.

Мучительная безысходность первых лет после возвращения на родину ныне уже отошла в прошлое: положение Швейцера коренным образом изменилось. После уплаты всех долгов он располагал достаточными средствами, чтобы с несравненно лучшим оснащением, чем десять лет назад, в пору первой своей поездки в Африку, готовиться ко второй. Перемены, наступившие повсюду после войны, изменили также и отношение Швейцера к окружающему миру. Он стал старше, жизненный опыт несколько умерил его индивидуализм, что, однако, не помешало ему задумать новое дерзновенное предприятие. Швейцер трезво сознавал, что он не вправе отказаться от своих африканских планов, в противном случае ему перестали бы верить и друзья и противники.

В свое время, когда он принял решение ехать в Африку, над ним смеялись, его ругали, объявили безумцем. Война бесславно оборвала его работу. У Швейцера был один выход — продолжить прерванную работу в Африке. Любое другое решение было бы на руку тем, кто называл его «чудовищем милосердия». Необходимо было поставить африканское предприятие на прочную основу, настолько прочную, чтобы оно могло успешно противостоять всем мировым бурям.

На фоне всех этих размышлений Швейцера вызывает удивление тот факт, что он почти не принимал никакого участия в политической жизни послевоенных лет. Его скептицизм, его потрясающая беспомощность перед социальными проблемами того времени, да и, пожалуй, непонимание революционных событий отчетливо просматриваются в немногих сохранившихся от тех времен проповедях, которые он читал в церкви св. Николая. Если он и прежде не склонен был деятельно участвовать в политической жизни, то теперь, когда ему было уже под пятьдесят, он проявлял в этом отношении еще бóльшую сдержанность. Вероятно, это результат его индивидуализма.

Швейцер увлеченно готовился к возвращению в Африку. Наученный опытом своего первого пребывания в Ламбарене, он поступил на курсы усовершенствования врачей по акушерству и стоматологии в Страсбурге. В гамбургской клинике тропических болезней он познакомился с новейшими достижениями тропической медицины.

Существовала одна важная проблема, которая долгое время ставила под вопрос планы Швейцера: его жене по состоянию здоровья была противопоказана Африка, не говоря уже о том, что ей надо было растить пятилетнюю дочь Рену. Супругам Швейцер пришлось принять суровое решение — о разлуке на долгие годы. И только благодаря тому, что Елена понимала важность замысла своего мужа и, находясь в Европе, деятельно помогала ему во всем, Швейцеру удалось заново создать, а впоследствии и расширить прославившуюся на весь мир больницу в Ламбарене. Совместно с Эммой Мартин она великолепно организовала постоянную помощь больнице из Европы. Таким образом, заслуга Елены Швейцер в осуществлении дела, которому посвятил свою жизнь ее муж, весьма велика.

В 1923 году, в Верхнем Шварцвальде, в городке Кенигсфельд, Швейцер построил дом для своей жены и ребенка. Он не хотел уезжать в Африку, пока дом не будет готов. Много времени провел он со строителями. Часто, засучив рукава, он и сам брался за работу. С неизменным рюкзаком на спине, он приезжал на велосипеде на строительную площадку, минуя французскую границу. В ту пору послевоенная Германия переживала период острейшей инфляции, и строители радовались куску мяса и даже хлеба куда больше, чем любому вознаграждению в обесцененных денежных знаках.

Второй отъезд в Африку был назначен на начало 1924 года.