Альберт Швейцер. Картина жизни

Пессимист, преисполненный надежды

И снова Альберт Швейцер провел три года и три месяца в тропическом дождевом лесу. Здесь, в Африке, на его плечи легла самая тяжелая работа, и поистине он заслужил покой и отдых.

Однако пятидесятидвухлетний Швейцер не находит покоя — он все время думает о задаче, которую сам поставил перед собой. Он глубоко ощущает свой долг перед «братством людей, отмеченных печатью страдания». И в Европе, дома, в кругу семьи, он тоже не знает отдыха.

«В моей собственной жизни мне порой доставалось столько забот, нужды и горя, что, не будь у меня крепких нервов, я бы рухнул под их грузом. Меня гнетет бремя усталости и ответственности, которое лежит на моих плечах вот уже много лет. Сам я немногое получаю от жизни, порой у меня даже не остается времени, которое я желал бы уделить жене и ребенку. Счастлива моя доля тем, что мне довелось служить милосердию, что деятельность моя имеет успех, что я видел от людей много любви и добра, что у меня есть верные помощники, которые сделали мое дело своим делом, что я обладаю здоровьем, которое позволяет мне напряженно работать».

Тотчас по приезде в Кенигсфельд Швейцер отправился путешествовать. Осень и зиму он провел в Швеции и Дании. Еще находясь в Африке, он заранее договорился о лекциях, концертах и докладах. Швейцер стремится укрепить связи со старыми друзьями, но ищет также новых друзей, готовых оказать помощь его африканской больнице. Больница непрестанно расширяется, и потребность в средствах растет. Но не менее важным Швейцер считал склонить друзей на сторону своих идей.

Необходимо отметить: чем дальше он отходил от своего первоначального убеждения, что путь к государству культуры ведет через углубленные размышления, тем больше старался он с помощью личных контактов распространять идею благоговения перед жизнью.

Нравственная проблема постепенно становится для Швейцера главной в жизни, а научно-богословская отступает на задний план, и конкретные узкоспециальные теологические вопросы перестают интересовать его в прежней мере.

Тем не менее перед лицом скепсиса, завладевшего «духом времени», Швейцер выступает за необходимость углубленного размышления.

«Два фактора повлияли на мою жизнь. Первый — осознание непостижимости и таинственности мира, исполненного страданий. Второй — то, что я родился в эпоху духовного упадка человечества. Я преодолел то и другое благодаря мышлению, которое привело меня к этическому и жизнеутверждающему идеалу благоговения перед жизнью. Моя жизнь обрела опору и цель. И так я живу и тружусь в этом мире как человек, задумавший через духовность сделать людей возвышеннее и лучше».

Отказ от мышления равносилен духовному банкротству; там, где нет убеждения, что человек силой своего мышления способен постичь истину, там начинается скептицизм. Однако, указывает Швейцер, «град истины не может быть воздвигнут на болоте скептицизма. Наша духовная жизнь насквозь пропитана скептицизмом и потому прогнила. Потому мы и живем в мире, который во всех областях полон лжи. Из-за того что мы и истину тоже стремимся организовать, мы сейчас погибаем».

«Наш мир — это не только цепь событий, но также и жизнь. К жизни же мира, в пределах доступного мне, я должен относиться не только как страждущий, но и как человек действия. И моя деятельность, исполненная смысла и имеющая своим объектом наш мир, не что иное, как служение живому. Человек и мир неотделимы друг от друга. Единственная возможность придать смысл собственному бытию состоит в том, чтобы человек свое естественное отношение к миру поднял на уровень духовного...

Как существо деятельное, он устанавливает духовную связь с миром тем, что он живет не для себя, а осознает свое сродство со всей жизнью, которая окружает его, переживает ее судьбы, как свои собственные: всегда, сколько может, помогает ей и воспринимает свою помощь и спасение жизни как величайшее счастье, какое только может быть ему доступно».

Весной 1928 года Швейцер отправился в Голландию; где обещал дать ряд концертов и прочитать лекции, а затем в Англию. В Кенигсфельде с женой и ребенком ему удалось провести лишь несколько недель.

28 августа 1928 года он стал лауреатом Гетевской премии, учрежденной городом Франкфуртом-на-Майне, вторым после Стефана Георге, который удостоился этой чести в 1927 году. Это было первое почетное звание, присужденное Швейцеру в Германии. После того как пресса многих стран неоднократно печатала репортажи о «докторе из девственного леса в Ламбарене», в Германии тоже начали проявлять к нему интерес. Естественно, буржуазная пресса настойчиво подчеркивала при этом, что Швейцер, хотя и выходец из Эльзаса, но по национальности немец.

Швейцер издавна ощущал духовную связь с Гете: еще будучи совсем молодым доктором философии, читал в Париже лекции о гетевском «Фаусте», но в ту пору дело, вероятно, этим и ограничивалось. По-видимому, присуждение премии побудило Швейцера задуматься о гуманистической первооснове жизненного кредо Гете. Не только философская глубина мыслей поэта поражала его, но и его жизненная мудрость. В разносторонней деятельности Гете — как в его занятиях естественными науками, так и в практической деятельности на посту министра — усматривал Швейцер «элементарный» источник его необычайной творческой плодовитости. На торжественной церемонии вручения Швейцеру премии он выступил с речью, в которой выразил благодарность за награду и поведал о своих многократных соприкосновениях с духовным миром Гете в годы студенчества, в должности церковного проповедника и, наконец, во время работы врачом в девственном лесу Африки. Он сказал о Гете: «Он не зажигает людей восторгом. В своих произведениях он не выдвигает теорий, которые заряжали бы нас энтузиазмом. Все, что он предлагает нам, это итог его переживания, претворенных им в реальность высшего разряда.

Только через пережитое можем мы приблизиться к нему. Только благодаря пережитому он перестает быть для нас чужим и становится близким нам человеком, к которому мы испытываем благоговейное чувство».

Сразу же после вручения Швейцеру премии во Франкфурте обширная программа концертов и лекций привела его сначала в Швейцарию, а затем в ряд немецких городов. А на зиму он снова был приглашен в Прагу — читать лекции в университете. Швейцер с удовольствием принял это приглашение, ведь год назад философский факультет Пражского университета сделал его своим почетным доктором. В Праге его ждала сердечная встреча с другом, Оскаром Краусом, который в 1926 году выпустил книгу под названием «Альберт Швейцер. Его жизнь и деятельность». Больше друзьям не суждено было встретиться: в 1939 году в Праге нацисты арестовали Крауса и бросили в концентрационный лагерь. Под давлением протестов со всех концов мира они вскоре выпустили его, но Кpayc недолго прожил после этого: спустя несколько лет он умер в Лондоне от последствий бесчеловечного обращения с ним в лагере.

В 1929 году Швейцер совершил несколько длительных поездок по городам Германии. Его засыпали приглашениями со всех концов страны. Конечно, он не мог удовлетворить все просьбы выступить с концертами, лекциями или докладами, однако в интересах своей африканской больницы старался по возможности откликаться на приглашения. Ведь обычно помимо гонорара после каждого выступления Швейцера в кассу больницы в Ламбарене поступали также многочисленные пожертвования.

Сначала Швейцер не собирался долго задерживаться в Европе. Но огромный интерес общественности к его африканской деятельности, к его искусству, к его лекциям заставлял его все дальше отодвигать дату возвращения в Ламбарене. В ту пору он встречался со многими знаменитыми людьми, и эти встречи часто вырастали в дружбу, длившуюся много лет. Не раз он беседовал с Альбертом Эйнштейном. Ученого привлекал не только Швейцер-музыкант, славящийся своим искусством игры на органе. Позднее Швейцер рассказывал друзьям, что, катаясь вдвоем на лодке по Темплинскому озеру, близ Потсдама, они с Эйнштейном подолгу беседовали о положении в мире, делились своей тревогой. С писателем Стефаном Цвейгом у Швейцера также сложились дружеские отношения. В своих великолепных эссе Цвейг выражал восхищение швейцеровским гуманизмом. Были еще и встречи с давним другом — Роменом Ролланом. Роллана глубоко волновало современное положение в мире. От него Швейцер узнал о стремительном развитии молодой Страны Советов. Роллан становился все более непримиримым борцом против войны, сражаясь плечом к плечу с миллионами людей труда. Все это произвело большое впечатление на Швейцера. Роллан, получивший в 1915 году Нобелевскую премию по литературе, вместе с Оскаром Краусом в период 1930 — 1932 годов старался добиться, чтобы Швейцера выдвинули в кандидаты на Нобелевскую премию.

В редкие часы досуга, выпадавшие на долю Швейцера в этот период его пребывания в Европе, он работал над «Мистикой апостола Павла». Ему не хотелось опять увозить с собой эту рукопись в Африку незавершенной. И на этот раз настойчивость помогла ему довести задуманное дело до конца. Последнюю главу он написал уже на корабле, который вез его назад в Африку. Труд этот вышел отдельной книгой в 1930 году как вторая часть истории жизнеописаний апостола Павла, первую часть которой Швейцер опубликовал еще в 1911 году. Оба эти тома представляют собой уникальное и, несомненно, весьма своеобразное — в религиозно-историческом аспекте — жизнеописание апостола Павла. «Официальным» богословским кругам толкование Швейцера не очень-то пришлось по вкусу. На их взгляд, он приписал апостолу Павлу идеи, идущие вразрез с требованиями догмы...

В 1928 — 1929 годах Швейцер неоднократно наезжал в Гюнсбах. В родной долине Мюнстера он проводил редкие часы досуга. На Гетевскую премию, полученную от города Франкфурта-на-Майне, Швейцер построил в Гюнсбахе дом. Этот дом должен был служить ему прибежищем на время пребывания в Европе. Однако он предназначался также для отдыха сотрудников больницы в Ламбарене, проводивших отпуск в Европе. К концу 1929 года дом был готов. С этих пор на протяжении многих десятилетий и после смерти Швейцера из этого «главного европейского штаба» неутомимая помощница доктора Эмми Мартин осуществляла руководство снабжением больницы в Ламбарене, обеспечивая ее не только материалами, но и кадрами. До преклонных лет она ездила в Африку, чтобы посоветоваться со Швейцером и помочь ему в его деле. После ее кончины, последовавшей в 1969 году, дом в Гюнсбахе сделался мемориалом Швейцера, где и по сей день не иссякает поток посетителей.

Благодаря пожертвованиям, стекающимся из многих стран, больница в Ламбарене превратилась в хорошо оборудованное для тех времен лечебное учреждение, точнее, в больничный городок, как упорно называл его Швейцер. Все деньги, заработанные самим Швейцером, за исключением скромных средств, необходимых для его семьи в Кенигсфельде, как и для содержания дома в Гюнсбахе, шли на нужды больницы. Весь коллектив сотрудников больницы постоянно заботился о том — и Швейцер строго за этим следил, — чтобы не расточались понапрасну ни деньги, ни материалы. Не допускалось никаких излишеств — ни в образе жизни, ни в затратах труда; все оборудование больницы, предназначавшееся для пациентов, их родственников и больничных помощников, было предельно простое, чтобы не сказать спартанское. Приток пациентов в больницу непрерывно рос. Заново отстроенная больница на реке Огове завоевала широкую известность не только как стационар, которому многие пациенты были обязаны жизнью, но и как символ самоотверженной помощи жителям Черной Африки.

Находясь в Европе, Швейцер поддерживал телеграфную связь со своими друзьями, работавшими в больнице в Африке. Ему сообщили, что ввиду притока пациентов больницу надо расширять и достраивать, а кроме того, не хватает медицинского персонала. Швейцер сам принял необходимые меры. Только в одной Швейцарии он нашел для своей больницы четырех врачей. Печать, с каждым днем проявлявшая все больший интерес к «доктору негров» и к его «африканской клинике в джунглях», со своей стороны, тоже способствовала тому, что врачи и медицинские сестры, по большей части молодые люди, изъявляли желание ехать в Ламбарене.

3 декабря 1929 года, после почти двух с половиной лет, проведенных в Европе, Швейцер в третий раз отправился в Африку. С ним были три женщины: его жена, молодая женщина-врач и лаборантка. Теперь его уже не угнетало бремя долгов, не мучила неизвестность: что-то ждет его в Ламбарене? Морское путешествие от Бopдо до Порт-Жантиля было поистине путешествием «доброй надежды». Багаж, который вез Швейцер, вдвое превышал тот, что он брал с собой в Африку четыре года назад. Одних ящиков погрузили на судно сто двадцать восемь.

Перед самым Новым годом путники прибыли в Ламбарене. Их ждал совсем иной прием, чем в 1913 и 1924 годах. Сотрудники и пациенты встречали их на берегу Огове, радостно махали им и кричали: «Vive lе grand docteur!»^{35}.

При всей своей целеустремленности и неутомимости в работе Швейцер порой сам не мог понять, как это ему удалось создать в девственном лесу Экваториальной Африки крупную больницу, известную далеко за пределами здешних джунглей. Когда-то, еще двадцатилетним студентом, Швейцер поклялся себе, что будет служить людям. Не так уж редки случаи, когда человек добровольно терпит лишения и невзгоды ради того, чтобы всю жизнь помогать другим, хотя общество, признавая его талант, готово обеспечить ему блестящую карьеру и успех. Но очень редко подобная самоотверженность привлекает внимание всего мира.

Благодаря помощи друзей Швейцера в Европе больница уже в 1930 году «располагала операционной, оснащенной всем необходимым; аптекой, где имелись все требуемые лекарства, в том числе и для лечения специфически колониальных болезней, часто чрезвычайно дорогие; а также достаточным запасом продовольствия, чтобы кормить многочисленных больных, которые так бедны, что не могут купить себе пищу».

Глубокое удовлетворение испытывал Швейцер, которому уже исполнилось пятьдесят пять лет: «Как хорошо теперь работается в Ламбарене, и это потому, что теперь у нac достаточно врачей и сиделок и мы можем делать все необходимое для больных, не доходя до полного истощения сил».

Заботило Швейцера лишь состояние здоровья Елены, которое день ото дня ухудшалось. Весной 1930 года она уже не могла откладывать свой отъезд, ей надо было срочно вернуться в умеренный климат Европы. С тяжелым сердцем простились друг с другом супруги. Не только разлука и слабое здоровье жены огорчали Швейцера, тревожило его и положение в Европе, особенно в Германии, где отныне жила Елена.

Швейцер продолжал лечить больных, руководил строительством новых корпусов больницы и одновременно начал писать свою автобиографию, назвав ее «Из моей жизни и мыслей». Описывая свой жизненный путь, Швейцер не старается ни осветить свою персону ярким светом необычайной славы, ни привлечь к себе особое внимание. Он неизменно скромен. Весной 1931 года Швейцер завершил эту работу. В том же году вышло первое издание книги; она вызвала широкий отклик и с тех пор считается его главным автобиографическим трудом, в котором он не только описывает свой жизненный путь, но и пытается ввести читателя в мир своих раздумий, ознакомить его с основными своими идеями, легшими в основу важнейших его научных публикаций.

Вести, приходившие из Европы, с каждым днем становились все тревожнее. Правда, в Ламбарене непосредственно не ощущался охвативший весь мир экономический кризис, однако поток пожертвований европейцев для больницы в далекой Африке заметно оскудел. Многие из тех, кто прежде охотно вносил свою лепту в фонд больницы «африканского доктора», теперь сами терпели нужду, а нередко и голод. Но больше всего удручало Швейцера духовное состояние общества. Он видел, что на человечество надвигаются страшные беды, и настроен был крайне тревожно. Особенно волновало его положение в Германии, где жили его жена и дочь.

«Скептицизм дал всходы. В самом деле, современный человек больше не располагает духовным самосознанием. За самоуверенной позой скрывается глубокая духовная растерянность. Несмотря на его выдающиеся материальные достижения, перед нами ущербный человек, поскольку он не пользуется своими мыслительными способностями. Будущие поколения так и не поймут, как могло случиться, что человеческий род, прославившийся своими достижениями, знаниями и умением, настолько низко опустился в духовном отношении, что отрешился от мышления».

Швейцер чуть ли не с отчаянием говорит о своей тревоге: «Дух времени не дает человеку прийти в себя. На улицах больших городов вспыхивают световые рекламы; и, подобно тому как общество, достаточно богатое, чтобы осуществить свои замыслы, на каждом шагу оказывает на человека давление, заставляя его приобрести тот или иной крем для обуви или же кубики для бульона, точно так же ему постоянно навязывают определенные убеждения».

В начале 1932 года, проведя два года у экватора, Швейцер вновь приезжает на родину. Все будто переменилось: теперь на пути в Европу его сопровождали тревога и страх перед неизвестностью. 22 марта 1932 года Швейцер должен был произнести по просьбе общественности города Франкфурта-на-Майне торжественную речь по случаю столетия со дня смерти Гете.

Швейцер усматривал свою задачу не только в том, чтобы почтить память одного из величайших людей Германии, он ставил перед собой более обширную цель: показать, что драгоценнейшее сокровище каждой нации — ее мудрость. Из века в век поэты и мыслители Германии умножали это сокровище. Оно нетленно. Но оно может превратиться в мертвый капитал, если нация разучится пользоваться этим богатством и начнет презирать собственную мудрость. Тогда восторжествует грубая сила, и тяжкие страдания ждут этот народ.

Альберт Швейцер, французский подданный, ощущавший свою причастность к гуманистической немецкой культуре, видел, как сгущаются тучи над Германией, над всей Европой. Весной 1932 года, накануне пришествия фашистской ночи, он предостерегающе возвысил свой голос. Швейцер призывал к человечности, и этот его призыв — один из самых волнующих его заветов. Он призывал человечество защищать дух Гете, это бесценное наследие: «И вот спустя сто лет после его смерти вышло так, что силой событий и вызванной ими злосчастной материальной эволюции, пагубно сказавшейся на экономике, обществе и человеческом духе, сегодня материальная и духовная независимость каждого человека если еще не уничтожена, то, во всяком случае, находится под серьезной угрозой. Мы отмечаем столетие со дня смерти Гете в самый грозный час судьбы, который когда-либо знало человечество. В этот грозный час он правомочен говорить с нами как никакой другой поэт или мыслитель. Для нашей эпохи он самый вневременный из всех: у него нет ничего общего с духом, которым она живет. Но он дает ей наказ как самый современный из современников, потому что может сказать ей именно то, что ей необходимо услышать.

Что же он ей говорит?

Он говорит, что ужасную драму, разыгравшуюся ныне, можно прекратить лишь в случае, если наш век покончит с экономической и социальной магией, которой он предался, если он забудет заклинания, которыми сам одурманивает себя, и решится любой ценой вновь обрести естественное отношение к жизни.

Каждому человеку он говорит: не отрекайся от идеала индивидуальной человечности, даже если он противоречит создавшимся условиям. Не считай, что идеал этот обречен, даже если с точки зрения оппортунистических теорий, которые пытаются попросту приспособить духовное к материальному, идеал этот не выдерживает критики. Оставайся человеком с собственной душой. Не превращайся в подобие автомата, в грудь которого вставят душу, управляемую чужой волей и бьющуюся с ней в унисон!»

Но Швейцер уже видел зарю, которая должна была сменить фашистскую ночь: «Не пройдет и двадцати лет, как Франкфурт будет праздновать двухсотлетие со дня рождения самого великого из своих сынов. Хорошо, если тот, кто на том грядущем торжестве произнесет памятную речь, сможет сказать, что глубокий мрак, в условиях которого мы отмечаем нынешний юбилей, начал рассеиваться... Хорошо, если тогда уже настанет время, когда жизнь человеческая вновь потечет гармоничным, естественным и живым потоком, подобно музыке Баха, волшебство которой так сильно ощущал Гете, потому что она была созвучна его духу».

И снова Швейцеру предстояло выступить с обширной программой лекций. Круг немецких друзей его африканского предприятия расширился. Во многих городах рассказывал он о больнице в Ламбарене, о цели, которую он преследовал, создавая ее. Его засыпали также просьбами об органных концертах. Нередко его к тому же осаждали бургомистры, председатели церковных советов, органисты и органостроители. Из Германии он поехал в Голландию, Англию и Шотландию. Везде его выступления выливались в подлинный триумф; одинаково аплодировали как Швейцеру-органисту, так и Швейцеру-лектору. Человек, который приехал в Европу, чтобы со всей скромностью пропагандировать свое дело помощи африканцам, повсюду вызывал к себе огромное уважение. Его мастерство органиста представлялось бесчисленным его поклонникам завершающим штрихом к прекрасному образу истинного гуманиста. Многие художники и ученые искали с ним знакомства. Но и политики обратили внимание на человека, которого повсюду встречали с таким ликованием. Они сочли выгодным для себя всячески выказывать свое расположение этому чудаку — врачу и философу из джунглей.

9 июля 1932 года Швейцер выступал в Ульме с лекцией о Гете. И эта лекция тоже вылилась в гимн гуманистической немецкой культуре. И снова четко прозвучала острая тревога Швейцера за эту культуру. Швейцер ясно видел беду, надвигавшуюся на Германию. Он не скрывал своего отрицательного отношения к фашизму. Хотя он и не участвовал в политической борьбе, но держался отнюдь не равнодушно. Политическая эволюция Европы, и в особенности эволюция Веймарской республики, вызывала в его душе мучительную уверенность в верности его анализа упадка культуры. Охватывающему его пессимизму он старался противопоставить веру в конечное торжество разума. Человеческое тепло, сила мысли, которые излучал Швейцер-докладчик, укрепляли эту надежду. Лекция о Гете, прочитанная в Ульме, стала последней публичной манифестацией этой веры в Германии. После цикла концертов и лекций в Голландии и Великобритании Швейцер в марте 1933 года вновь отплыл в Африку. В годы фашизма он ни разу не ступал на территорию Германии.

Но уже весной 1934 года, проведя год в Африке, Швейцер снова выехал в Европу. Хотя в больнице работы было невпроворот, все же Швейцер решил откликнуться на приглашения прочитать лекции по философии в Англии и Шотландии. О больнице он не беспокоился, он ведь мог положиться на своих коллег.

Несмотря на врачебную практику, которая все же требовала значительного напряжения, у Швейцера теперь оставалось больше времени для игры на пианино и обдумывания своих новых трудов. С некоторых пор он работал над анализом взглядов индийских мыслителей, это был своего рода побочный продукт «Культуры и этики».

Вскоре Швейцер написал обстоятельный труд «Мировоззрение индийских мыслителей. Мистика и этика». Данное Швейцером определение и толкование брахманизма, учения упанишад, как и учения санкхья и особенно Будды, представляет собой замечательный вклад в историю мировой культуры. Сам Швейцер оговаривает в предисловии к книге, что он стремился заинтересовать образованный круг читателей проблемами индийской философии, как и образами самих философов. Разумеется, для понимания проблематики книги необходимы известные предпосылки. Эта книга доступна не каждому читателю. Между тем она в немалой степени способствовала укреплению самосознания индийской интеллигенции, боровшейся за освобождение от колониального ига. Один из руководителей индийского освободительного движения, Джавахарлал Неру, давно с огромным вниманием следивший за деятельностью Швейцера, просил врача из африканских джунглей считать его отныне своим другом. Дружба эта, ярко проявившаяся в переписке двух великих людей, продолжалась до самой смерти Неру.

Несколько недель Швейцер провел в излюбленном своем прибежище — в доме в Гюнсбахе. Елена Швейцер покинула семейную обитель в Шварцвальде, опасаясь преследований со стороны нацистских властей. Она то жила при муже, то пользовалась гостеприимством швейцарских друзей, чтобы быть поближе к дочери Рене, которая училась в швейцарской школе-интернате. Летом вся семья собиралась в Гюнсбахе. В уединении и покое мюнстерской долины Швейцер завершил свою книгу об индийских мыслителях. Она вышла в свет спустя несколько месяцев.

В октябре Швейцер уехал в Англию читать лекции. Однако курс философии он успел прочесть лишь наполовину и потому обещал продолжить его осенью 1935 года. Предметом лекций служили преимущественно темы, чаще всего связанные с выдвинутым Швейцером принципом «благоговения перед жизнью». Наряду с чтением лекций он выступал также с докладами и концертами. Английская общественность и на этот раз оказала ему самый теплый прием.

Зимой Швейцер снова отправился в Африку. Он не собирался оставаться в Европе больше года: слишком долгое отсутствие могло встревожить его помощников в Ламбарене.

Однако Швейцер недолго пробыл в Африке. Чтобы прочесть в Англии обещанные лекции, ему пришлось вскоре снова отправиться в длительное морское путешествие в Европу. А в Ламбарене он лишь успел ответить на письма, гора которых беспрерывно росла. Вообще-то одному Швейцеру уже давно было не под силу справляться с потоком корреспонденции, отвечать на все вопросы, изъявления симпатии и обычную ведомственную переписку. Его помощники — врачи и сестры — после работы до глубокой ночи при свете керосиновой лампы писали письма, в которых рассказывали о больнице.

На одно письмо, полученное в тот период, Швейцер решил ответить сам. Фашистская пропаганда Германии, уязвленная огромным интересом, который люди во всем мире проявляли к самаритянину из африканских джунглей^{36}, хотела запрячь в свою колесницу этого гуманиста, хотя он и был женат на еврейке, и использовать в своих целях его популярность. Геббельс прислал Швейцеру письмо с приглашением приехать в Берлин и быть гостем правительства III Рейха; письмо заканчивалось словами: «С германским приветом...»

Швейцер ответил Геббельсу коротким отказом. И в конце его приписал: «С центральноафриканском приветом...»

Летом 1935 года шестидесятилетний Швейцер отплыл в Европу. В августе он должен был читать первые лекции в Эдинбурге — вторую часть курса, начатого в минувшем году. Самые влиятельные люди Англии на этот раз сочли для себя честью познакомиться со знаменитым гуманистом. Среди них был и Уинстон Черчилль. Швейцер впоследствии рассказывал в тесном дружеском кругу: «В саду слуга постоянно носил за ним стульчик, на который он то и дело торопливо присаживался. Я не мог удержаться и сказал ему: „Раньше вы то и дело ставили с ног на голову всю мировую политику, а сейчас вы сами еле держитесь на ногах!“» Швейцер и Черчилль были одногодки.

Весь 1936 год Швейцер провел в Европе. Он совершил множество поездок, выступая с докладами и концертами. И впервые в жизни позволил себе несколько дней отдохнуть в Гюнсбахе.

Он встретился со многими своими старыми друзьями, одних он сам навестил, другие приезжали к нему в долину Мюнстера. В Париже он в последний раз увиделся со своим другом и учителем Видором; весной 1937 года тот умер 93 лет от роду. В этот свой приезд Швейцер несколько раз встречался с Роменом Ролланом и Стефаном Цвейгом. Беседа с этими двумя знаменитыми писателями не способствовала приливу оптимизма. Оба писателя, подобно Швейцеру, ясно видели чудовищную угрозу, дамокловым мечом нависшую над Европой. В Испании бушевала гражданская война. Естественно, Швейцер и его друзья были на стороне испанского народа, на стороне Пикассо и Пабло Казальса, знаменитого виолончелиста, который, кстати, тоже вскоре стал добрым другом Швейцера.

Слава Швейцера, перелетев океан, проникла в Америку. Из многих городов Соединенных Штатов стали поступать приглашения. Но Швейцер не мог решиться на поездку в Америку, он спешил вернуться к себе в Африку. Тогда в Америку выехала Елена. Она совершила длительную поездку по стране и всюду рассказывала о больнице в Ламбарене, завоевывая для нее новых друзей. Коль скоро влажный и жаркий климат Экваториальной Африки не позволял ей работать там бок о бок с мужем, то по крайней мере она рада была хотя бы таким способом содействовать делу его жизни — помощи африканцам.

Тревожили Швейцера и последние сообщения из Африки. Беспощадная захватническая война фашистской Италии против Абиссинии наводила на грустные мысли. А разгул фашизма в испанской Гернике и в горах Абиссинии, по его убеждению, свидетельствовал, что упадок культуры вскоре перерастет в самоубийственную катастрофу. Однако одновременно с колониальной войной в Абиссинии все явственнее проявлялись признаки зарождавшегося сопротивления и подъема угнетенных народов Африки.

В начале 1937 года Швейцер снова выехал в Ламбарене. Хотя он и успел отдохнуть физически, но по-прежнему мрачно смотрел на будущее. Да, он был настроен пессимистично и в то же время не терял надежды.

Следующие два года, которые Швейцер провел в Ламбарене, были до предела заполнены напряженным трудом. Их можно было бы назвать и годами творческого отдохновения. Врачи лечили, оперировали, исцеляли больных. Ежедневно приходилось заботиться о трехстах пациентах. Общее число родственников, сопровождавших больных, часто вдвое превышало число нуждающихся в лечении. По-прежнему нелегко было разместить всех больных в имеющихся помещениях. Поэтому приходилось постоянно расширять больницу.

В медицинском отношении больница отвечала всем требованиям обычного стационара. В ней были различные отделения, возглавляемые врачом-специалистом. Соответственно условиям работы в девственном лесу главное место в больнице принадлежало хирургам. Сотрудники больницы радовались, что все больше женщин приходило к ним рожать. Благодаря этому удалось сократить смертность новорожденных, а также заболеваемость рожениц, а ведь прежде здесь широко было распространено и то, и другое. Но по-прежнему не отступали такие недуги, как сонная болезнь, малярия и проказа. Однако в Ламбарене приходили и пациенты с заболеваниями, какие излечивались также во всех больницах Европы. Дa, кроме того, амбулаторный прием был весьма широкого диапазона — от лечения зубов до вправления костей. И приток больных в Ламбарене с каждым днем все увеличивался.

Управлять больницей становилось все сложнее. Нужно было не только кормить сотни людей, для чего требовалось постоянно где-то добывать продовольствие, но еще и одевать пациентов и их родственников, нередко являвшихся в больницу в жалких лохмотьях. Организованные при больнице портновские и сапожные мастерские шили для них одежду и обувь, иногда нуждающимся раздавали вещи, присланные из-за океана друзьями Швейцера. По-прежнему доставляли много хлопот горы писем, прибывавших в Ламбарене. Трудно было одновременно отвечать на письма и справляться с текущими делами. Все административные функции взяла на себя неутомимая Матильда Коттман, а больничным хозяйством ведала Эмма Хаускнехт. Ни один кусок мыла, ни одну полоску льняного полотна, ни один грамм продовольствия нельзя было взять со склада без ее разрешения. A в Европе о нуждах больницы пеклась Эмми Мартин. Она поддерживала связь с друзьями Швейцера во многих странах. Совсем непростое дело — находить кадры для медицинского учреждения в тропиках. В то же время далеко не каждый врач и не каждая медицинская сестра, которые горели желанием работать со Швейцером, годились для работы в Ламбарене. Здесь мало было одной хорошей профессиональной подготовки — требовались еще и организаторские способности, и практические навыки, наконец, крепкое здоровье и высокие моральные качества.

Эмми Мартин часто приезжала в Ламбарене, чтобы выяснить на месте, в чем острее всего нуждается больница. И всякий раз, находясь в Ламбарене, она помогала персоналу больницы в повседневной работе, которой здесь никогда не наступал конец. И для всех гостей Ламбарене — а их с каждым годом становилось все больше — отныне стало правилом: по мере сил помогать коллективу больницы, будь то в плотницком деле, в уборке, на огороде или в уходе за пациентами.

Много усилий затрачивалось на уход за фруктовым садом и огородом. Питание больных и их родственников дорого обходилось больнице, и поэтому фрукты и овощи из собственного хозяйства были значительным подспорьем.

Строить большую кухню и готовить там пищу для всех больных оказалось нецелесообразным. Поскольку пациенты принадлежали к самым различным племенам, было невозможно обеспечить каждого традиционным меню его племени. Основные продукты питания в Африке — это бананы и корни маниока. Каждое племя готовит из них еду по-своему. И потому продукты, закупленные в окрестных деревнях, выдавались пациентам в натуральном виде, благодаря чему родственники пациента могли готовить пищу для себя и для больного сородича по своему вкусу. При больнице содержался также скот, который приводили с собой пациенты или их родственники, и разная птица. Помимо местных продуктов больным, когда в деревнях ничего нельзя было раздобыть, выдавали продукты, получаемые из-за границы. Больше всего больные любили рис, вяленую рыбу, соль и сахар. Жизнь в Ламбарене, как и было задумано Швейцером, больше напоминала жизнь больничного городка, нежели больницы. Все приезжие, как больные, так и их родственники, чувствовали себя здесь как дома, в родной деревне.

Казалось бы, отлично налаженный быт больничного городка в девственном лесу Экваториальной Африки должен был наполнить душу Швейцера удовлетворением, однако его не покидала тревога за будущее. Мюнхенский договор европейских держав не гарантировал мир. В насильственном отделении обширных земель, принадлежавших Чехословакии, как и в предшествовавшей ему аннексии Австрии, Швейцер усматривал непосредственное начало насилия, которое в скором будущем, несомненно, ввергнет в огонь пожара весь мир. Неужели его больнице вновь уготована та же судьба, на которую ее однажды уже обрекла мировая война? Сможет ли Швейцер предотвратить это вместе с бесчисленными друзьями во всем мире?

Два года Швейцер провел в Африке. Но в январе 1939 года в волнении и тревоге уехал из Ламбарене. Сколько он пробудет в Европе — этого он и сам еще не знал. Он собирался сделать большие закупки разного рода материалов и переправить их в Африку. Пусть сделать это в современных условиях нелегко, Швейцер считал, что по нынешним временам для него нет ничего важнее этой задачи. Больше не будет ни лекций, ни концертов. Обеспечить больницу всем необходимым — вот что сейчас самое главное.

Прощание с сотрудниками, оставшимися в больнице, на этот раз в отличие от прежних времен было невеселым. Пожелав Швейцеру «счастливого возвращения», никто не мог при этом выдавить из себя улыбки.