Альберт Швейцер. Картина жизни

Снова в Эльзасе

Возвращение на родину не принесло радости Швейцерам. В 1918 году, к исходу войны, положение здесь было весьма печальным. Неподалеку проходил фронт, и временами до Страсбурга доносился грохот канонады. К тому же здоровье обоих супругов было серьезно расшатано, и в родном городе, о котором они так долго мечтали и куда наконец возвратились, постоянное недомогание ощущалось еще сильнее. Несмотря на это, перед Швейцером вновь настойчиво вставал вопрос, как жить дальше. Чем заняться? И не призовут ли его на военную службу? Уже ясно различались признаки близкого краха германской кайзеровской империи.

Швейцер не мог долго оставаться в Страсбурге. Оставив жену на попечение ее родителей, он уехал в Гюнсбах — повидать близких. Он надеялся также, что в родных горах у него пройдет беспрестанно донимавшая его лихорадка и усталость. Гюнсбах оказался в зоне боевых действий и находился непосредственно у линии фронта. Чтобы получить разрешение на въезд в долину Мюнстера, Швейцеру пришлось долго обивать пороги различных ведомств и военных учреждений.

Поезд довез его только до Кольмара. Сколько раз в детстве и в юношестве Швейцер совершал пешком этот путь вверх по долине Мюнстера! Сейчас ему было больно вспоминать об этом. Неужели все, что сейчас открылось его глазам, и есть та некогда мирная долина, с которой он простился в страстную пятницу 1913 года? Дома, разрушенные снарядами, блиндажи, колючая проволока и горные склоны, прежде лесистые, а нынче разрытые, лишенные всякой растительности. По мере приближения к Гюнсбаху на душе у Швейцера становилось все тяжелее. Что-то ждет его в пасторском доме? Еще в девственном лесу он получил через Швейцарию страшную весть: 3 июля 1916 года под копытами лошадей немецкой артиллерийской повозки погибла его мать.

Обстановка в пасторском доме все больше угнетала Швейцера. Отец его, старый пастор, уже не мог опекать, как прежде, свою паству: война диктовала свои законы, разрушение захлестнуло все вокруг, равнодушие и отчаяние охватили людей. Все будто погрузились в апатию. Страшная засуха 1918 года в Эльзасе сгубила хлеба, спалила луга и иссушила на корню бобовые. Призрак голода бродил в долинах Вогез. В довершение всего в пасторском доме то и дело сменялись солдаты и офицеры, которых определяли сюда на постой, и шум в доме не прекращался ни днем ни ночью.

В этих условиях нечего было и думать о том, чтобы отдохнуть здесь душой и телом. Напротив, состояние Швейцера стало ухудшаться. Лихорадка, часто трепавшая его после дизентерии, которую он перенес в Бордо, теперь давала знать о себе каждый день. Сама еще не оправившись от болезни, Елена Швейцер поспешила в Гюнсбах ухаживать за мужем. К концу августа состояние Швейцера ухудшилось настолько, что он решил лечь в больницу. Опираясь на руку жены, с трудом превозмогая боль, Швейцер проковылял вниз по долине Мюнстера. 1 сентября в Страсбурге профессор Штольц в срочном порядке сделал ему операцию.

Когда Швейцера выписали из больницы, бургомистр Страсбурга Швандер предложил ему работу в городском госпитале. Швейцер с готовностью принял это предложение. Теперь он вел две женские палаты дерматологического отделения. У супругов Швейцер не было ни имущества, ни денег, ничего, кроме того, что они привезли с собой из Африки; отныне жалованье врача обеспечивало им средства к жизни, но оставались долги, которые Швейцерам пришлось сделать ради создания больницы в девственном лесу Африки.

Вскоре Швейцер вернулся и на свою прежнюю должность в церкви св. Николая. Он был особенно рад этому потому, что в его распоряжение предоставили пустующую пасторскую квартиру.

Альберт Швейцер долгое время вел службу в церкви св. Николая один. А получилось это так. Сразу же после перемирия в ноябре 1918 года Эльзас снова перешел в руки французских властей. Для общины при церкви св. Николая вследствие этого возникла сложная ситуация. Пастора Герольда германское правительство отстранило от должности за высказывания, направленные против германских властей, а пастор Эрнст вынужден был уйти с той же должности за недостаточную лояльность по отношению к французским властям.

Эльзас — Лотарингия была вновь включена в состав французского государства. Всех немецких чиновников, как и жителей обеих областей, не желавших признать Францию своей родиной, выслали в Германию. Для Швейцера же было естественно остаться на своей родине — в Эльзасе и стать французским гражданином. Веками в быту жителей Эльзаса смешивались французская и немецкая культуры. Достаточно вспомнить хотя бы «трехъязычное» детство Швейцера: в школе был принят литературный немецкий язык, с родителями Альберт переписывался по-французски, а дома и с соседями говорил на эльзасском диалекте. Алеманнский диалект немецкого, которым пользовались в Эльзасе, далеко не всегда означал принадлежность говорящих на нем к германской нации. Веками в эльзасских cемьях говорят как на алеманнском диалекте, так и на французском языке — важно лишь, какой из двух языков человек считает своим родным. Часто вопрос о национальной принадлежности человека наряду с таким фактором, как преимущественное употребление того или иного языка, решают для него также разные житейские обстоятельства, как, например, смешанные браки, определенные склонности и привычки. В том, что Швейцер стал французским гражданином, как в прошлом и его родители, нет ничего удивительного. Однако он считал своим родным языком немецкий, и потому его больше влекло к немецкой культуре. В этой связи о Швейцере много было и написано и сказано, как злопыхателями, так и доброжелателями, будто он сочетал в себе две культуры и потому в его личности якобы уникально проявились дарования обоих народов... Подобная националистическая аргументация (рядящаяся под мистическую) непростительным образом упускает из виду, что в Эльзасе тех лет сотни тысяч людей чувствовали то же, что и Альберт Швейцер, и в создавшихся условиях приняли такое же решение, как и он.

Французские власти вскоре добились известного улучшения жизни в Эльзасе, тогда как на правом берегу Рейна, в германской земле Баден, еще царила острая нужда. Таможенники, осуществлявшие досмотр на мосту, который вел через Рейн в город Кель, очень скоро познакомились со Швейцером. Он часто проносил в своем рюкзаке продукты в Баден, где голодали его друзья. «Особенно старался я снабжать продовольствием Козиму Вагнер и престарелого художника Ганса Тома с сестрой Агатой», — писал в своих воспоминаниях Швейцер.

В те месяцы и недели выдавалось мало времени для игры на органе. В конце 1918 года на политической арене Страсбурга еще не улеглись страсти. О публичных концертах, о выступлениях нечего было и думать. К тому же работа врача и должность проповедника отнимали у Швейцера столько времени, что у него почти не оставалось досуга. Чтобы не отрываться от музыки Баха, Швейцер много занимался его хоралами. Еще в бытность свою в Ламбарене он по просьбе одного американского издателя, задумавшего выпустить в свет полное собрание сочинений Баха, работал над ними и даже написал специальный труд. Теперь Швейцер торопился подготовить его к печати, надеясь, что издатель вскоре даст о себе знать и опубликует его труд. Швейцер был заинтересован в этом; необходимо было срочно поправить денежные дела, чтобы постепенно возвращать долги кредиторам.

Однако из Америки не приходило никаких вестей, и Швейцер снова отложил эту работу в сторону.

С нетерпением дожидался он, когда же к нему придет рукопись «Культуры и этики», которую он оставил в Африке. Он понимал, что еще нескоро получит свои записки. И чтобы работа над этим крупным трудом не стояла, приступил к исследованию религий мира и «заключенных в них мировоззрений». Если прежде он рассматривал философские учения прошлого с целью установить, «в какой мере заключено в них нравственное жизнеутверждающее начало, стимулирующее развитие культуры», то теперь он стремился определить, «в какой мере иудаизм, христианство, ислам, зороастризм и брахманство, буддизм, индуизм и китайская религиозная мысль содержат жизнеутверждающее начало или, напротив, отрицают жизнь и свет, как и соответствующую этику».

Швейцер сознавал, что эта работа затянется надолго, однако считал все эти исследования насущно необходимыми. Ему нужен был этот анализ, который создавал фундамент для рассмотрения современности с точки зрения философии культуры. Завершив свой труд, он писал: «В процессе этой работы мое убеждение, что культура восходит к этическому жизнеутверждающему началу, полностью подтвердилось». Эта работа, своего рода «заготовка» для философии культуры, была завершена весной 1920 года. Швейцер неоднократно использовал этот материал в своих лекциях, а в 1924 году опубликовал его под названием «Христианство и мировые религии».

При всем обилии забот, удручавших супругов Швейцер, 1919 год начался с радостного события. 14 января 1919 года, в день 44-летия Швейцера, Елена родила здоровую девочку, которую назвали Реной. На фоне мрачных послевоенных будней появление ребенка было большой радостью для его родителей, как, впрочем, и для страсбургских дедушки и бабушки и для другого деда — в Гюнсбахе.

Работа в кожном отделении отнимала у Швейцера много времени и сил. В медицинском отношении для него здесь было сравнительно мало нового, но зато он получил ясное представление об удручающей социальной действительности послевоенного времени, некоторые ее аспекты особенно четко прослеживались в кожной клинике.

Службу проповедника в церкви св. Николая Швейцер воспринимал как некое отдохновение от своего тяжкого врачебного труда. Между тем в условиях страшной нужды тех лет его душеспасительный совет часто не мог дать ничего, кроме слабого утешения.

В своих проповедях 16 и 23 февраля в церкви св. Николая Швейцер впервые публично высказал идею благоговения перед жизнью.

Неизвестно, как восприняли эту проповедь его прихожане, произвела ли она на них глубокое впечатление, побудила ли к новому образу мыслей. Швейцер убедился в одном: его понимают. Это и было для него главное.

Швейцер все еще не оправился до конца от своей болезни. Он быстро уставал, настроение его часто менялось, окружающие видели, что он нездоров. В середине года ему пришлось оперироваться вторично. Но и после этого он несколько месяцев не мог поправиться. Больше всего его угнетало, что о нем как будто забыли в научных кругах. Он писал впоследствии: «На протяжении всего послевоенного периода в моем замкнутом страсбургском мирке меня не покидало ощущение, будто я монета, закатившаяся под комод и забытая там навсегда». Особенно удручало его, что в это трудное для него время его полностью игнорировал Страсбургский университет.

Здесь он некогда достиг первых научных успехов, с этим университетом так тяжело расставался... Как больно должно было ранить его теперь это молчание! Только теологические факультеты Цюрихского и Бернского университетов поддерживали с ним контакт, которому суждено было сохраниться на всю жизнь.

Оказалось, однако, что мир не забыл Швейцера. Неожиданно пришло приглашение из Барселоны. Доктора просили в октябре 1919 года дать здесь концерт органной музыки. Можно вообразить радость Швейцера, когда он понял, что спустя столько лет его по-прежнему ценят как музыканта. В те времена эльзасцу было нелегко получить французский паспорт, но, когда он наконец добился его, возникла новая трудность: где взять деньги на дорогу? Пришлось собрать все средства, какие только было можно. Концерт в Барселоне вернул Швейцеру веру в свое мастерство органиста: «Вновь выбравшись в большой мир, я убедился, что еще стою чего-то как художник».

На обратном пути вблизи Лиона произошел эпизод, который Швейцер запомнил настолько, что счел необходимым упомянуть о нем в своей автобиографии. В его вагон сели матросы с крейсера «Эрнест Ренан», и, когда Швейцер спросил их, кто же тот человек, чье имя вышито у них на лентах матросской фуражки, они, пожав плечами, ответили, что, наверно, какой-нибудь покойный генерал. А ведь работам Эрнеста Ренана, видного французского философа XIX века, Альберт Швейцер в своей «Истории изучения жизни Иисуса» уделил очень много внимания.

Столь же неожиданно, как и приглашение из Барселоны, Швейцер к концу года вдруг получил письмо из Швеции от архиепископа Натана Седерблома с предложением прочитать серию лекций на религиозно-философские темы в университете города Уппсала. Конкретный выбор темы зависел от самого Швейцера. Начать этот курс ему предлагали весной 1920 года.

Приглашению из Швеции Швейцер очень обрадовался — ведь тем самым ему предоставлялась возможность снова вернуться в научный мир. Он решил избрать предметом своего курса проблему жизнеутверждающего начала и этики в философии и мировых религиях. В последние месяцы он много времени отдавал изучению религий, и весь материал был ему хорошо знаком. Швейцер хотел непременно включить в лекции свою основополагающую идею благоговения перед жизнью. К сожалению, рукопись, оставленную им в Африке, в которой он изложил свои мысли по этому вопросу, он все еще не получил. Поэтому Швейцеру пришлось заново сформулировать свои идеи. «Сначала я очень огорчался из-за этого. Но потом заметил, что повторное выполнение одной и той же работы небесполезно, и примирился со своим жребием». Предстоящие лекции в Швеции Швейцер рассматривал как исключительную возможность ознакомить мировую общественность с важнейшей своей идеей благоговения перед жизнью. Он принялся за работу с таким пылом, что отчасти даже позабыл о своей болезни.

В назначенное время Швейцер с женой отправились в Швецию. Сердечный прием, который им здесь оказали, глубоко взволновал доктора и вдохнул в него новые силы. Мало того, «в замечательном воздухе Уппсалы и в благотворной атмосфере архиепископского дома, где мы с женой жили на положении гостей, я выздоровел и снова обрел бодрость и работоспособность».

Лекции, прочитанные Швейцером в Уппсальском университете, вызвали в Швеции широкий отклик. «Официальные» богословские и философские круги, пресса и общественное мнение благожелательно восприняли идеи философа, который в недавнем прошлом работал врачом в Африке. На его лекции стекались не только студенты, их посещали профессора и доценты, ученые, представлявшие самые различные области знания. Швейцер с радостью отмечает: «В Уппсале я впервые встретил отклик на мысли, которые вынашивал в течение пяти лет. На последней лекции, излагая мою основополагающую идею благоговения перед жизнью, я так разволновался, что с трудом мог говорить».

Дни, проведенные в Уппсале, были поистине благотворны для супругов Швейцер. Еще больше, чем в Барселоне, где он вновь ощутил себя истинным художником-музыкантом, Швейцер радовался сочувственному отношению к своей научной работе. Казалось бы, теперь все хорошо. Но по-прежнему донимали заботы, которые в общей радостной атмосфере ощущались еще сильнее. Во-первых, надо было возвратить суммы, много лет назад предоставленные Швейцерам друзьями для создания больницы в Африке. Во-вторых, в годы войны ради сохранения больницы Швейцеру приходилось занимать деньги и разного рода материалы у Парижского миссионерского общества, и теперь пришло время погасить образовавшийся крупный долг. Правда, кредиторы не торопили его, но бремя долгов угнетало, тем более что он не знал, когда и как сможет возвратить деньги.

Однажды, беседуя с архиепископом Седербломом, Швейцер упомянул о своих заботах. Седерблом тут же предложил Швейцеру задержаться в Швеции еще на несколько недель и выступить здесь с органными концертами и лекциями о его работе в Африке. Архиепископ обещал дать необходимые рекомендации различным шведским городам и организациям.

Швейцер, не долго думая, принял это любезное предложение. Швеция не участвовала в войне, и многие из ее граждан располагали известными средствами, словом, у Швейцеров появилась надежда поправить свое плачевное финансовое положение. Швейцер телеграфировал в Страсбург и просил предоставить ему дополнительный отпуск без сохранения содержания; получив разрешение того и другого начальства, он стал готовить обширную программу концертов и лекций.

В последующие недели Швейцеру предстояло прочитать большое число лекций о своей больнице в девственном лесу Ламбарене. Одно за другим, подчас из самых отдаленных уголков Швеции, поступали приглашения. Удовлетворить все просьбы было невозможно. И еще одна существенная проблема требовала разрешения: Швейцер не знал шведского языка. Если в университете он мог говорить по-немецки, поскольку вся образованная шведская молодежь владела этим языком, то в разных уголках страны, где его аудитория преимущественно состояла из простых людей, это исключалось. И тут студент-богослов Элиас Седерстром предложил свою помощь: он будет сопровождать Швейцера в поездках по стране и переводить его лекции на шведский язык. И он так великолепно справлялся со своей задачей, что слушатели быстро забывали о том, что слушают лекции в переводе.

Интересны замечания Швейцера по поводу этого простого способа установления контакта с аудиторией: «Главное — нужно говорить короткими, простыми и четко построенными фразами, предварительно тщательно проработав всю лекцию с переводчиком, а затем прочитать лекцию именно в том варианте, который переводчику уже знаком. Таким образом, переводчику не потребуется никаких дополнительных усилий, чтобы ухватить смысл каждой фразы; уловив смысл, он тотчас, будто мяч, перебросит его слушателям. Пользуясь этим методом, можно даже читать научные доклады с помощью переводчика, что куда лучше того варианта, когда докладчик, пытаясь изъясняться на плохо знакомом языке, терзает и самого себя, и слушателей».

Вслед за циклом лекций Швейцер дал серию органных концертов. Чаще всего ему приходилось играть на небольших, подчас довольно старых органах, что весьма подходило для его манеры исполнения Баха. Нередко после лекции об Африке он на другой день в том же городе выступал с концертом органной музыки, и всякий раз при переполненном зале.

Физические усилия, которые Швейцер затрачивал на все эти поездки по стране, начинали окупаться. После нескольких недель выступлений Швейцер уже мог рассчитаться с самыми срочными долгами. В Швеции он нашел новых друзей, и дружба со многими из них длилась долгие годы. Издательство «Линдблад» в городе Уппсала предложило Швейцеру опубликовать воспоминания об Африке. До сих пор ему приходилось писать лишь научные труды. И Швейцер заколебался: стоит ли ему браться за книгу, в которой надо будет описать его переживания в Африке и из которой каждый сможет узнать его мысли и чувства? Но издательство просило у него именно такую книгу, и, получив официальный заказ, Швейцер в конце концов дал согласие и обещал незамедлительно приступить к работе.

В середине июля Елена и Альберт Швейцер покинули Швецию. Отправляясь сюда весной, они и не предполагали, что уже летом, по возвращении в Страсбург, будут избавлены от львиной доли забот. Правда, состояние здоровья Елены еще оставляло желать лучшего, но все же она значительно поправилась в Швеции. Сам же Швейцер чувствовал себя совершенно здоровым и готовым к новым отважным предприятиям.

Еще до поездки в Швецию, размышляя о том, как же дальше строить жизнь, Швейцер старался свыкнуться с мыслью о необходимости вернуться к преподавательской работе в университете. В Швейцарии ему сделали на этот счет весьма заманчивые предложения. Богословский факультет Цюрихского университета присвоил ему почетное звание доктора. Это была высокая степень отличия, сулившая Швейцеру блестящую научную карьеру. Впоследствии к этому почетному званию прибавилось множество других.

Поездка в Швецию показала Швейцеру, что он может читать лекции в университетах, даже не будучи штатным преподавателем какого-либо высшего учебного заведения. Однако финансовый успех этой поездки привел к совершенно иному результату: в душе Швейцера созрело решение снова поехать в Африку и продолжить прерванное войной дело помощи африканцам.

Правда, для этого еще не настало время. И Швейцер пока не объявлял никому своего решения, даже близким. Наконец прибыла из Африки долгожданная рукопись «Культуры и этики». Однако сейчас Швейцер не мог позволить себе вернуться к этой работе. Ведь он обещал написать свои воспоминания об Африке. Еще в Швеции он набросал план книги, и теперь весь свой досуг, которого, в сущности, почти и не оставалось после работы в больнице и чтения проповедей в церкви св. Николая, он полностью посвящал написанию книги.