Альберт Швейцер. Картина жизни

Жизнь — аргумент

Перевернута последняя страница книги жизни. Необычной жизни необычного человека. Яркая личность и многообразная деятельность ее героя — Альберта Швейцера — наверняка вызвали не только глубокий интерес, но и чувство симпатии к врачу-подвижнику, борцу за мир, чувство сердечной благодарности за его длившийся более полувека гуманистический подвиг в девственном африканском лесу. В то же время не могли не появиться и недоуменные вопросы. Некоторые сам автор ставит на страницах книги.

Почему Швейцер, рано почувствовав несправедливость социального неравенства, столь остро ощущая чужую боль, остался в стороне от революционных битв современности? Почему только на закате жизни выступил на стороне тех, кто защищает основное благо человечества — мир на нашей планете?.. Немало и других «почему» возникает при чтении книги. И это вполне естественно и закономерно. Альберт Швейцер являет пример поразительно цельной личности. Но не меньшее удивление вызывает многосторонность его натуры, многообразие творческой и практической деятельности. Альберт Швейцер — герой своего времени, представитель и защитник буржуазной культуры. Но он спорит со своим временем, выступает обличителем и критиком культуры буржуазного общества. Цельность порождает противоречия, и в процессе их борения выковывается новая цельность.

Однако расхожее представление о «нерушимой» цельности личностного облика Швейцера привело к тому, что в многочисленных написанных о нем книгах биографического жанра личность их главного персонажа предстает подчас как раз и навсегда данная, а жизнь изображается как своего рода «житие». В действительности взгляды Швейцера за время его долгой жизни менялись; на его жизненном пути происходили разного рода как внешние, так и внутренние повороты. Проследить развитие личности замечательного человека, уяснить причины изменения его оценок и поступков — едва ли не самая сложная, трудная, но и самая благодарная задача писателя-биографа. Паулю Герберту Фрайеру разрешение ее во многом удалось.

Перед читателем предстают картины жизни А. Швейцера, объединенные в цельное художественно-документальное полотно активной авторской позицией, размышлениями не стороннего наблюдателя, а человека, хорошо знающего своего героя. Используя личные впечатления от встреч и бесед с Альбертом Швейцером, а также материал таких его автобиографических книг, как «Из моего детства и юности», «Из моей жизни и мыслей» и «Между водой и девственным лесом»[1], Пауль Фрайер повествует не только об основных событиях жизни мыслителя-гуманиста, но и характеризует его важнейшие философские, теологические, музыковедческие и художественно-публицистические труды. В этом органическом единстве повествования о жизненном пути А. Швейцера и развитии его взглядов в контексте событий мировой истории последней четверти ХIХ и первой половины XX столетия кроется основная удача автора.

События различного масштаба — пресловутое «дело Дрейфуса», первая мировая война, великая революция в России, фашистская чума в Европе, атомные взрывы над Хиросимой и Нагасаки, крах колониализма на Африканском континенте — вошли в жизнь Альберта Швейцера и по-разному повлияли на него и на развитие его взглядов. Все это находит отражение на страницах книги. Хотелось бы, однако, более четко представить истоки формирования личности Швейцера, ибо именно в них таятся причины как поразительной цельности, так и противоречивости его личностного облика.

Альберт Швейцер родился на истоптанной завоевателями земле Эльзаса. Он принадлежал к малому народу, который в течение многих столетий вынужден был отстаивать свой язык, национальный характер и особенности культуры — фольклора, быта, костюма. Многовековая борьба с иноземными угнетателями выковала в характере эльзасцев упорство, великое трудолюбие, бережливость, своеобразный юмор. Отец Альберта, пастор Луи Швейцер, увлеченно собирал эльзасский фольклор и писал о нем. Это увлечение отца не осталось не замеченным детьми. Когда Луи Швейцер возвращался из поездок по окрестным деревням и закрывался в кабинете, чтобы обработать собранный материал, дети знали: отец пишет, шуметь нельзя. Часто пастор-этнограф рассказывал детям народные предания и сказки. Слушая их, будущий философ проникался любовью к родному краю, к своему многострадальному народу. Многие черты национального характера эльзасцев унаследовал и развил Альберт Швейцер. Он отличался необыкновенным упорством в достижении поставленных перед собой целей, всегда умел много и терпеливо работать, был бережлив даже в мелочах и, когда приходилось особенно трудно, шутил. Шутил щедро, озорно, весело, тонко. Его шутки и остроты помнили все, с кем общался «доктор джунглей», и впоследствии они составили целую книжку[2].

Эльзасцы часто изгонялись завоевателями с родной земли. Им приходилось поневоле путешествовать, они становились предприимчивыми, научились приспосабливаться к чуждой обстановке и реализовать свои способности и призвание невзирая на трудности. Многие из них прославили себя не на родине, а в чужих краях. Уроженкой Эльзаса была ученица Ференца Листа, знаменитая французская пианистка Мари Жаэль-Траутман (1846 — 1925). Эльзасский скульптор Огюст Бартольди (1833 — 1904) прославился Статуей Свободы, установленной при входе в порт Нью-Йорка. Одним из первых кинооператоров, снимавших великого Толстого, оказался эльзасец Жозеф Мундвиллер... Возможно, что страсть к путешествиям пробудилась у будущего философа под влиянием именно этой исподволь развивавшейся черты характера эльзасцев. Кстати, большинство врачей и сестер милосердия, которые впоследствии работали в африканской больнице доктора Швейцера, были также выходцами из Эльзаса.

Но куда бы ни забрасывала эльзасцев судьба, их любовь к родному краю оставалась неизменной. В старости они возвращались в свои маленькие зеленые городки — писали воспоминания и пестовали внуков. Никогда не изменял любви к родине и Альберт Швейцер. Философ считал, что родине он обязан всем — здоровьем, физической выносливостью, душевной закалкой. «Я сосна Вогезских гор», — говорил о себе Швейцер. Корни свои он всегда ощущал в родных Вогезах. Они питали его оптимизм, веру в людей живительными соками эльзасской земли. Швейцер гордился тем, что он эльзасец. Встречи с земляками и родными местами были для него праздником.

Говоря об истоках влияния на формирование личности Швейцера, особо следует отметить роль семьи. Несколько поколений семьи Швейцер — Шиллингер по мужской линии были либо священнослужителями, либо церковными органистами. С детских лет будущий органист-виртуоз ощутил неосознанное влечение к музицированию и блаженство, доставляемое музыкой. A пасторский пример деда и отца пробудил интерес к вопросам религии, к проповеднической деятельности. Религиозность семьи Швейцер — Шиллингер была искренней и глубокой, и, хотя будущий ученый-теолог с детства задавал отцу и учителям немало еретических вопросов, касавшихся религиозных догм, хотя ко многим из них еще в юношеские годы он относился критически, он не мог не проникнуться духом религиозности. Вот как об этом говорит сам Швейцер: «В теологии и музыке я был, можно сказать, у себя дома, ибо в роду моем было немало пасторов и органистов и вырос я в среде, где ощущалось присутствие тех и других»[3].

Способности к музыке проявились очень рано. Уже в гимназические годы Швейцер сформировался как музыкант. В первые десятилетия нашего века молодой органист-виртуоз получил европейскую известность[4]. Он выступал с органными концертами в крупнейших европейских столицах и многих городах Франции, Германии, Испании, Швейцарии, Швеции, Англии, Бельгии, Чехословакии. В 1912 году Швейцер получил приглашение от Московского филармонического общества, и только начавшаяся первая мировая война помешала ему приехать в Россию[5].

Музыка сопутствовала Швейцеру всю жизнь. Испытывая в условиях тропического климата колоссальную перегрузку как врач, строитель, организатор работы в больнице, он ежевечерне, а то и еженощно отдавал многие часы совершенствованию в исполнительском мастерстве. «Каждый его день был актом милосердия, а каждая ночь — жертвоприношением музыке»[6].

Поэтому, когда «доктор джунглей» уже после второй мировой войны в 74-летнем возрасте приехал на музыкальный фестиваль в Аспене (США), гости фестиваля были поражены блеском и глубиной его интерпретации музыки Баха. И долго еще радовал Швейцер своим искусством поклонников органной музыки. Последнее его публичное выступление как органиста имело место 29 июля 1954 года в городе его юности — Страсбурге — по случаю дня памяти И.-С. Баха. Музыканту в это время шел восьмидесятый год. Удивительное творческое долголетие! Когда в начале сентября 1965 года основатель больницы в Ламбарене почувствовал себя плохо, он попросил поставить для него долгоиграющую пластинку с записью фуг и прелюдий Баха и прилег отдохнуть. Гениальный композитор проводил собрата по искусству в последний путь.

Сложнее анализировать развитие и изменение другой стороны духовного облика Альберта Швейцера, также сформированной под влиянием семьи еще в детские годы, — его религиозности, проповеднической деятельности в молодые годы и, наконец, широкого круга идей, нашедших отражение в историко-теологических трудах. Пауль Фрайер не дает материала к размышлениям и выводам в этом направлении. Однако в автобиографических книгах Швейцера, в свидетельствах современников, в трудах теологов мы находим важные факты и мысли. Эволюция религиозных воззрений Швейцера была обусловлена прежде всего росшим год от года несоответствием между идеалами юности, замешенными еще на впечатлениях детства, и равнодушной, а подчас и жестокой действительностью. Искренняя и глубокая религиозность со временем переходит в простое следование сложившимся традициям, становится так называемой бытовой религиозностью, например произнесение молитвы перед приемом пищи и т. п.[7].

Если в самом начале своей деятельности Швейцер признавался: «Проповеди для меня были внутренней необходимостью»[8], то уже вскоре он понял, что работа проповедника не достигает цели: пролетарии, составляющие большинство городского населения, не интересуются больше церковью[9]. Швейцер пытается в проповедях ответить нa насущные вопросы своего времени: выступает против насилия колонизаторов в заморских cтранаx, призывает к человечности. Но что могли изменить эти проповеди? Они лишь навлекли подозрения на молодого пастора. Когда он откликнулся на призыв миссионерского журнала и решил поехать в Африку, руководители французского миссионерского общества не разрешили ему вести проповедническую работу даже среди африканцев. Швейцер должен был «дать обязательство не совершать никаких религиозных обрядов, к примеру актов крещения, не читать проповедей... а строго ограничиться чисто врачебной деятельностью». Церковники опасались, как бы врач, едущий оказывать африканцам безвозмездную медицинскую помощь, «не внес смуту в умы миссионеров и обращенных в христианство туземцев».

Все это не могло не повлиять на отношение Швейцера к официальной церкви. Они видел, что руководители миссионерского общества не представляют себе истинного положения дел в Африке, не пекутся об удовлетворении насущных потребностей коренных жителей бассейна реки Огове, остро нуждающихся во врачебной помощи. Сталкивался Швейцер и с лицемерием ортодоксальных церковников, которые не хотели, чтобы он ехал в Африку даже в качестве врача. И Швейцер отвечал им не только открытой неприязнью, но и прямым противоборством. Об этом свидетельствует Ромен Роллан: «Он (Швейцер. — В. П.)испытывает отвращение к богословию, отвращение к писцам храма, отвращение к той непрерывной лжи, в какой его заставляют жить не только его коллеги и начальники, но его паства — стадо, которое ни во что не верит и не имеет мужества сознаться, что не верит, апатичное и равнодушное стадо, в котором нет ни веры, ни безверия, ни жизни... Так как я — искренний нехристианин, он легче находит взаимопонимание со мной, чем с теми христианами, которые сами не знают, христиане они или нет. И он убежден, что в моем неверии больше истинной религиозности (выделено мной. — В. П.), чем в их верованиях...»[10].

Выделенные мною строки дают ключ к уяснению эволюции Швейцера в понимании сущности религиозного. С годами для него все большее значение начинает приобретать лишь нравственный аспект христианства. Швейцер пытался использовать влияние религии для усиления воздействия нравственности. Он полагал действующими и действенными нравственные идеалы xpистианской религии. Понятно в таком случае, почему Швейцер говорил африканцам, что приехал к ним «по зову Иисуса». Он подразумевал под этим зов совести.

Двойственным было отношение Швейцера и к миссионерской деятельности христианской церкви. Он осуждал церковников за то, что именем бога они прикрывают совершаемые в колониальных владениях неправедные деяния[11]. В то же время доктор Швейцер испытывал «искреннее и глубокое уважение к работе, которую здесь (во Французской Экваториальной Африке. — В. П.) начали американские миссионеры и которую затем продолжили миссионеры французские»[12].

Дело в том, что миссионерство на различных этапах его осуществления по-разному воспринималось африканским населением. В 60 — 70-х годах XIX столетия оно пользовалось среди африканцев успехом. Первые миссионеры появились задолго до военных вторжений. Они пытались объединить враждующие племена, несли образование, новые прогрессивные орудия труда, лекарства. Многие из них были идейными людьми и искренне желали местным жителям добра[13].

Швейцер положительно оценивал культурную и объединительную функции миссионерства и был более сдержан в общей оценке этого явления. Его привлекали лишь те деятели миссионерского движения, которые не искали в Африке наживы или карьеры, а стремились быть полезными местному населению.

Обильную пищу для размышлений дают и широко цитируемые Фрайером теологические труды Альберта Швейцера. Важнейшие из них посвящены исследованию деятельности Иисуса, которого Швейцер считал реально существовавшей исторической личностью, и апостола Павла, предполагаемого автора одного из евангелий. Как теолог Швейцер не помогал христианской церкви возвеличить Иисуса — сына бога. Уже в конце первого года обучения в Страсбургском университете молодой исследователь христианских догматов «стал сомневаться в историческом обоснование речей и поступков Иисуса»[14]. Позднее, в 1897 году, работая над сравнением гипотезы Ф. Шлейермахера о тайной вечере с Новым заветом, Швейцер подметил, что объяснение явления Иисуса в позднейших источниках не согласуется с таковым у ранних христиан[15].

Этот критический настрой нашел отражение в таких трудах, как «История изучения жизни Иисуса» (1906), «Психиатрическое исследование личности Иисуса» (1913), «Мистика апостола Павла» (1930). Швейцер отрицал божественное происхождение Иисуса, но признавал историческую достоверность его существования. Ученый видел в Иисусе прежде всего проповедника, создателя религиозно-этического учения и ставил его в ряд с другими иудейскими проповедниками того времени. По мысли Швейцера, этика христианства, которой церковь приписывает божественное происхождение, является плодом деятельности человека. Она, как и всякий продукт человеческой деятельности, подвержена изменению и развитию. В докладе, прочитанном во Французской академии социальных наук в 1952 году, Швейцер рассматривал этику христианства в системе других этических учений, указывая на ее исторически ограниченный характер[16].

Анализируя личность Иисуса, Швейцер пришел к выводу, что, живя в почти фантастическом мире идей и представлений поздних иудеев о скором конце света и приходе богочеловека — Мессии, Ииcyc мог осознать себя этим избранником. С медицинской точки зрения это могло быть связано с известным смещением психики.

Наконец, изучение посланий апостола Павла, которого Швейцер также считал реально существовавшей личностью, привело исследователя к мысли об извращении учения Иисуса позднейшими его толкователями. Апостол Павел также в ожидании конца света считал, что со смертью Иисуса началось превращение земного царства в неземное. Но в его представлении это превращение должно было иметь характер не рая земного, а некоего... космического свершения.

Естественно, что как протестантская, так и католическая церковь и, конечно же, ортодоксальная теология встретили в штыки богословские новации Швейцера. А теологи критического направления воспринимали идеи Швейцера как... антирелигиозные. Так, скандинавский исследователь Габриель Лангфельдт отмечал, что теологические труды Швейцера «ясно показывают, что он не верит ни в Иисуса как сына бога... не верит ни в доктрину искупления, ни в таинства причастия и не думает о каком-либо другом существо-вании после его земной жизни»[17].

Об эволюции религиозных воззрений Альберта Швейцера свидетельствует и важное признание, сделанное им самим уже в 50-х годах в беседе с американским писателем Норманом Казинсом: «Как можно после всего, что произошло в последнюю мировую войну со всеми ее жертвами и несправедливостями, придерживаться концепции бога, который во имя справедливости вмешивается в дела людей... Ответственность за зло несет человек, он должен бороться со злом, а не сидеть сложа руки, ожидая вмешательства бога»[18].

Не следует забывать и о том, что Альберт Швейцер был не только ученым-гуманитарием, но и естествоиспытателем, выдающимся врачом, а по меткому замечанию Ф. Энгельса, «с богом никто не обращается хуже, чем верующие в него естествоиспытатели»[19]. К тому же вера Швейцера за девять десятилетий претерпела такие изменения, подводя итог которым приходишь к выводу, что на исходе жизни она оставалась лишь данью семейной и культурной традиции.

И еще на один исток формирования личности А. Швейцера нельзя не указать. В раннем детстве будущего ученого окружала своеобразная природа Верхнего Эльзаса — горы, лиственные леса, виноградники на склонах гор и в долинах. В отцовском доме постоянно обитали различные животные, Альберт получал много радости в дружбе с ними, а общение с природой развивало в мальчике созерцательность, склонность к уединению. Поэтому у Швейцера рано проявилась тяга к проникновению в тайны природы, к естествознанию. В гимназические годы она пустила глубокие корни в душе подростка, и позднейшее увлечение гуманитарными науками не погасило зародившейся с детства страсти к познанию природы.

Пауль Фрайер не уделяет в книге внимания этому обстоятельству, но оно необычайно важно для понимания гармонии и противоречивого многообразия личности мыслителя. Не менее важно оно, как уже говорилось, и для уяснения эволюции его религиозных воззрений.

Когда в 1905 году Альберт Швейцер взялся за изучение медицины, он восторженно признавался: «С рвением принялся я за естествознание. Наконец-то мне было суждено заняться предметом, склонность к которому проявилась у меня уже в гимназии! Наконец-то мне удалось добыть знания, в которых я нуждался, чтобы и в философии обрести под ногами твердую почву действительности! Изучение естествознания было для меня бóльшим, чем просто совершенствование знаний. Оно явилось событием в моей духовной жизни»[20].

Не только в годы изучения медицины, но и на протяжении всей жизни Швейцер занимался естественными науками — обновлял познания в физике, химии, медицине, биологии. Мудрость философа в его книгах органично соединялась с мудростью естествоиспытателя. Работая в 50-х годах над философско-публицистической книгой «Мир или атомная война?», Швейцер проштудировал несколько десятков трудов физиков-атомщиков, биофизиков, химиков, математиков. Среди них были книги В. Гейзенберга, Г. Грайнахера, Л. Брандштта, Р. Оппенгеймера, Б. Рассела[21]. Его консультировал известный немецкий физик-атомщик Карл Бехерт, один из авторов знаменитого Крейфельдского воззвания (1980 г.) против размещения американских ракет с ядерными боеголовками на территории ФРГ. Многие годы Альберта Швейцера связывала сердечная дружба с Альбертом Эйнштейном. Он был знаком с В. Гейзенбергом, Л. Полингом, Б. Расселом. Философ вел с ними дружескую переписку. «Изучая естественные науки, — писал в автобиографии Швейцер, — я почувствовал, что соприкоснулся с действительностью, что нахожусь среди людей, для которых каждое утверждение требует обоснования и действия. Это стало необходимым условием моего духовного развития»[22].

Таким образом, традиции семьи, национальный характер эльзасцев и история Эльзаса, тесное общение с природой Вогез — все это в той или иной мере оказало влияние на формирование личности мыслителя-гуманиста. Будучи, с одной стороны, склонным к созерцанию и уединению, а с другой — очень эмоциональным человеком, Альберт Швейцер твердо придерживался ценностей, обретенных в молодые годы, но в то же время ценности эти обогащались новым содержанием, вступая в контакт, а подчас и в столкновение с действительностью.

Пауль Фрайер недоумевает, например, почему его герой столь пассивен в общественной жизни. Объяснение Фрайера таково: Швейцер — не революционер. Причина его пассивности — откровенный индивидуализм, порожденный идеалистическим миросозерцанием. Так ли это? На самом деле Швейцер — созерцатель и идеалист — не был чужд общественной деятельности, но проявления ее отвечали, во-первых, складу его характера и, во-вторых, обусловливались потребностями времени.

В студенческие годы Швейцер организовывал сбор средств в пользу малоимущих. Окончив университет, молодой проповедник пытался создать приют для детей-сирот, оказывал материальную помощь людям, вышедшим из тюремного заключения[23]. Власти Страсбурга проявили недовольство его деятельностью. Столкновение же с филантропическими организациями показало Швейцеру, что они в основном наживались за счет тех, кому должны были помогать. У Швейцера складывается убеждение, что в своей гуманистической деятельности он в будущем не должен зависеть от буржуазных властей, а обязан полагаться лишь на свои силы и возможности. Пауль Фрайер не пишет об этом, но — знамение времени! — на молодого ученого в этот период выбора им жизненного пути большое влияние оказал нравственный пример Л. H. Толстого. Швейцер называл Толстого великим воспитателем человечества[24]. Особенно высоко он ценил в творчестве и жизни писателя то, что Толстой стремился сделать человека человечнее и сам хотел достичь этого идеала.

В годы первой мировой войны A. Швейцер входил в группу прогрессивных деятелей науки и культуры (Альберт Эйнштейн, Бертран Рассел, Огюст Роден, Ромен Роллан, Стефан Цвейг, Бернард Шоу), которая занимала активную антимилитаристскую позицию. 25 августа 1915 года он писал Р. Роллану из Ламбарене: «Мне было необходимо сказать Вам, как я восхищаюсь мужеством, с которым Вы восстаете против мерзости, одурманившей массы в наши дни... Бейтесь же, я всем сердцем с Вами, хотя и не могу в нынешнем моем состоянии деятельно помочь Вам. Всем сердцем с Вами»[25].

Окажись Швейцер в это время в Европе, несомненно, он принял бы деятельное участие в антивоенной борьбе. И сколь горьким было его разочарование, когда до Ламбарене дошли вести о поражении сторонников антимилитаризма, о разгуле в Европе национализма и шовинизма. Сам факт возникновения первой мировой войны вызвал у Швейцера глубокое сомнение в действенности нравственных норм, регулирующих отношения как между людьми, так и между народами. Швейцер решает отойти от общественной деятельности и заняться разработкой простых и действенных нравственных основ, а также анализом их связи с современной культурой.

Но бурная европейская действительность начала века вновь бросает его в гущу схватки. Пауль Фрайер обошел, к сожалению, молчанием публицистическую деятельность Альберта Швейцера, в которой и в 20-х, и в 30-х, и особенно в 50-х годах ярко проявился темперамент Швейцера-борца. Редактируя в 1919 — 1920 годах протестантский еженедельник «Кирхенботе», Швейцер, единственный из буржуазных журналистов Эльзаса, выступил на страницах газеты в защиту немецких коммунистов-спартаковцев и Розы Люксембург. Он опубликовал в своей газете подборку писем брошенных в тюрьмы революционеров. В комментариях к письмам редактор отмечал героизм и выдержку спартаковцев, их благородство. О зверски убитой Розе Люксембург, которую в церковных кругах считали «исчадием ада», Швейцер писал: «Как много могла бы дать человечеству эта благородная душа!..»[26].

В многочисленных передовых статьях, очерках и обзорах для газеты ее редактор с возмущением описывал бедственное положение трудящегося люда, указывал на безнравственный характер нетрудовых доходов. «Поразительно, — отмечает автор первой немецкой биографии Швейцера Рудольф Грабс, — как он (Швейцер. — В. П.) уже тогда, в 1919 году, провидел черты социалистического будущего человечества, когда говорил о том, что грядет время, которое никогда больше не потерпит нетрудового дохода, и когда он при этом возвеличивал ценность и благородство физического труда»[27].

Швейцер не одобрял насильственных действий, к которым прибегали как немецкие революционеры, так и их противники из лагеря буржуазии, но социальные идеалы первых, как мы видим, были понятны ему. Он с интересом относился к грандиозному «социальному эксперименту», который в эти годы вершился в России, а позднее, в 50 — 60-х годах, расспрашивал приезжавших из ГДР гостей о новых отношениях между людьми, о воспитании молодежи в антивоенном духе. В «Культуре и этике», своей основной философской работе, Швейцер подчеркивал, что К. Маркс выдвинул «последовательную программу, требуя отмены частной собственности и замены ее общественным регулированием труда и распределения продуктов труда»[28]. И далее: «Большое влияние, которое он (Маркс. — В. П.) оказывает, зиждется на том... что он пытался объяснить механизм истории и показать, как происходит смена различных форм общества — рабства, феодализма, наемного труда в буржуазном обществе. Логическим венцом всей эволюции является общественно-коммунистическое производство. Благодаря Марксу гегелевская вера в имманентный прогресс, хотя и в несколько измененном изложении, становится убедительной для масс. Ее оптимистический здравый смысл побеждает»[29].

В конце 20-х годов Швейцер выступает в защиту африканцев, борющихся за свою национальную независимость. В статье «Отношения белой и цветной рас» он выдвигает требования, близкие к тем, которые содержались в первых программах национально-освободительных партий Африки. Швейцер настаивал на предоставлении африканцам «права на проживание» — человек должен иметь гарантированное право жить там, где он родился и где его жизнь естественна. Писал доктор и о том, что африканцам следует предоставить право свободного передвижная по стране. Требовал передачи права на землю местным жителям — ее законным владельцам. Указывалось в статье и на необходимость осуществления права на свободный выбор труда. В заключение автор статьи подчеркивал, что настала пора признать право африканцев на создание и участие в политической жизни организаций, отстаивающих интересы местного населения[30].

В речах о Гете, произнесенных по случаю столетия со дня кончины поэта и философа во Франкфурте-на-Майне 22 марта 1932 года и в Ульме в июле того же года, Альберт Швейцер прозорливо предвидел надвигающуюся на Германию ночь фашизма. Он призывал к отказу от слепого национализма, говорил об идеалах свободы и гуманизма, пронизывающих творчество поэта, об общечеловеческом значении его наследия[31]. В 1933 году Швейцер еще раз убедился в том, что декларации протеста, манифестации и призывы к разуму и совести не помогли: нацисты пришли к власти. Вскоре начались преследования близких друзей Швейцера: вынужден был эмигрировать А. Эйнштейн; после присоединения Австрии к рейху не смог вернуться на родину С. Цвейг. Нацисты нарушили даже покой мертвых: прах отца Елены Швейцер, профессора Гарри Бреслау, был перенесен на еврейское кладбище.

Новый порядок, установленный в Германии, нельзя было отменить или изменить, по мнению Швейцера, даже массовым движением протеста. Философ все больше склонялся к мысли о том, что только осознание каждым человеком обмана, который творят над над ним политиканы, могло бы помочь. Подлинно массовое общественное движение Швейцер понимал как совокупность сознательных индивидуальных усилий. Для возникновения такого движения в то время, по его мнению, условий еще не было.

Индивидуализм Швейцера, таким образом, не был только плодом развития его личностных качеств. Он всякий раз выступал как продукт времени. Индивидуалистом считал себя Р. Роллан[32]. О значении индивидуального начала для развития культуры говорил А. Сент-Экзюпери. Необходимость индивидуальной ответственности утверждал Жан Поль Сартр.

Швейцер глубоко осознавал бесчеловечную сущность гитлеровского режима. Все его симпатии были на стороне объединенных наций, борющихся против нацизма. Пауль Фрайер приводит красноречивый пример обмена письмами между Геббельсом и Швейцером. Зная об одержимости Геббельса «проблемой расовой чистоты», Швейцер решается поддразнить главного пропагандиста рейха: письмо с категорическим отказом приехать в гитлеровскую Германию завершается... центральноафриканским приветом. Верь он во всесильность гитлеровской военной машины, вряд ли бы Швейцер рискнул так пошутить. Но в отличие от своего давнего друга Стефана Цвейга, которому даже в Бразилии мерещилось скорое мировое господство нацистов и который, не вынеся безнадежности, покончил с собой, Швейцер ни одной минуты не верил в победу фашизма, более того, предвидел его недалекий крах и вселял эту уверенность в сотрудников больницы в Ламбарене.

Кульминационным моментом общественной деятельности Швейцера оказалась его неустанная и мужественная борьба за запрещение атомного оружия в 50 — 60-х годах. Известие об атомной бомбардировке американцами Хиросимы и Нагасаки, в результате которой в одно мгновение погибли десятки тысяч людей, потрясло Швейцера. Пауль Фрайер психологически тонко и точно рисует обстановку глубокой скорби, гнева, растерянности и, наконец, непоколебимой решимости доказать обезумевшему миру, насколько ценна даже одна-единственная человеческая жизнь. Швейцер одним из первых на Западе поднял голос протеста против испытаний и применения атомного оружия[33]. В ряде статей, опубликованных во французской и английской печати, он заклеймил позором бесчеловечный акт американской военщины. Швейцер писал о тех страшных последствиях атомных испытаний, которые сказываются на здоровье ныне живущих на Земле людей и которые с разрушительной силой отразятся на судьбах грядущих поколений. В статье «Водородная бомба», появившейся на страницах лондонской «Дейли геральд»[34], страстно прозвучало предостережение, обращенное к мировой общественности: мощность водородной бомбы может быть практически неограниченной — война с применением таких бомб была бы безумным предприятием, чреватым гибелью земной цивилизации.

Антивоенная публицистическая деятельность Швейцера вызвала широкий международный резонанс. На статьи его ссылались выдающиеся ученые и общественные деятели. Ими возмущались противники прекращения ядерных испытаний. 23 апреля 1957 года из Осло по радио была передана «Декларация совести», с которой Альберт Швейцер обратился к народам мира. Он призвал общественность всех стран потребовать от своих правительств заключить соглашение о прекращении испытаний атомного оружия.

«Но те, кто связывал свой бизнес с атомной бомбой и бездушно стремился к атомной войне, мобилизовали все свое влияние и все свои силы против „старика из джунглей“»[35]. Обращение Швейцера к народам мира вызвало быструю ответную реакцию со стороны члена Комиссии по атомной энергии США Уилларда Либби. В специальном «Ответе доктору Швейцеру» Либби утверждал, что радиоактивные осадки якобы... безвредны для человеческого организма. Этот ответ У. Либби предвосхищает «аргументацию» современных американских «ястребов», толкующих о «безвредности» нейтронной бомбы.

В 1958 году вышла в свет и тотчас же завоевала читательскую признательность яркая публицистическая книга «Мир или атомная война?», в которой были собраны воедино и заново обработаны для печати три выступления Швейцера по радио Осло. В своей книге философ приветствовал, в частности, позицию Советского Союза, отказавшегося от новых испытаний атомного оружия.

Характерно, что Швейцер в публицистических выступлениях постоянно высказывался в поддержку миролюбивых предложений СССР и социалистических стран. В декабре 1957 года он поддержал идею создания в центре Европы безъядерной зоны. В книге «Мир или атомная война?» Швейцер писал: «Лишь Советский Союз предложил план разоружения, на основе которого можно начать переговоры. В первую очередь этот план предусматривает немедленное прекращение испытаний... То, что Советский Союз начиная с этого момента прекращает испытания, имеет большое значение. Если бы Англия и Америка присоединились к этому разумному, соответствующему международному праву решению, люди освободились бы от страха перед экспериментальными взрывами, ведущими к радиоактивному загрязнению воздуха и почвы, что угрожает существованию человечества»[36].

Первостепенное значение Швейцер придавал всенародному движению в защиту мира. Он отстаивал идею всемерного расширения этого движения и превращения его в массовое движение современности. «Пацифизм в наше время — это бездеятельность», — утверждал Альберт Швейцер[37]. Война, по его мнению, перестала быть только политической, экономической и стратегической проблемой, она все более становится проблемой нравственной.

В 1962 году Швейцер был приглашен в Москву на Всемирный конгресс за всеобщее разоружение и мир. По состоянию здоровья он не смог приехать, но прислал текст выступления, который под заголовком «Доверие и взаимопонимание» был опубликован «Литературной газетой». В статье Швейцер настаивал на полном отказе от применения ядерного оружия, требовал его запрещения. Важным условием достижения успеха в борьбе за прочный мир философ-гуманист считал создание действенного общественного мнения, которое бы рассматривало как преступление продолжение производства и накапливания ядерного оружия[38].

Борьбу за мир Альберт Швейцер не прекращал буквально до последнего вздоха. За несколько дней до кончины он вместе с другими видными борцами за мир — Мартином Лютером Кингом, Лайнуcoм Полингом, Жоржем Домеником Пиром, Филиппом Ноэль Бейкером — подписал письмо к главам великих держав с призывом добиться прекращения войны во Вьетнаме.

История человечества знает немало пророков, которые учили людей одному, к примеру, аскетизму, сами же поступали по-иному. В памяти Альберта Швейцера жило разительное противоречие между словами и деяниями А. Шопенгауэра, Ф. Ницше. Подобный разлад казался ему абсолютно неприемлемым, когда речь шла о нравственности, которой мыслитель придавал громадное значение.

Трудно сказать, определяла ли подвижническая, героическая в моральном отношении, по выражению С. Цвейга, жизнь Швейцера его философско-этическое учение. Или же оно, будучи плоть от плоти и кровь от крови естества философа, сокровенным его детищем, поддерживало энергию служения Швейцера людям, вызвало к жизни трезвую жертвенность и там, где нужно, его высокий рационализм. Жизнь Швейцера и его учение о благоговении перед жизнью связаны неразрывно. Отделить одно от другого, рассматривать в отрыве от жизненного пути мыслителя его этику или пытаться понять суть его поступков, игнорируя сформулированные им максимы добра и зла, невозможно. Швейцар сознательно добивался этого единства, этой уникальной цельности, заметив как-то, что основным аргументом действенности созданного им этического учения является его собственная жизнь.

Жизнь — аргумент... Пауль Фрайер на страницах книги неоднократно обращается к философским трудам Швейцера, однозначно характеризуя мыслителя как идеалиста. Подобная оценка, верная в целом, не позволяет, однако, понять своеобразие швейцеровской этики, объективно-позитивные ее стороны, наконец, ее историко-философские корни. Упускается из виду, что в числе своих философских учителей наряду с И. Кантом Швейцер называл И. В. Гете, что он чрезвычайно высоко ценил как мыслителя материалиста Б. Спинозу. «Спиноза, — писал Швейцер, — понимает бога только как совокупность природы», «для него совершенство, к которому должен стремиться человек, — не предвосхищение загробного бытия, а основанное на глубоких размышлениях наслаждение жизнью»[39]. Спиноза-материалист, пытающийся «вывести этику из подлинной натурфилософии», близок Швейцеру не только как мыслитель, но и как человек: «Спиноза на собственном опыте проверяет свою этику. В условиях непритязательной свободы ведет он свою жизнь...»[40].

Почему Швейцер резко критиковал И. Канта (за гордым фасадом категорического императива Кант возводит убогий «дом-казарму»), А. Шопенгауэра, Ф. Ницше и в то же время с восхищением писал о Гете, Спинозе? Дело в том, что идеалист Швейцер не был однозначно идеалистом. В решении онтологических проблем он склонялся, например, в пользу философского материализма. Свое мировоззрение Швейцер в «Культуре и этике» характеризует как миро- и жизнеутверждение, понимая под этим действенное, активное отношение субъекта к реальному миру, который существует вне и независимо от него. Критикуя индийских философов, полагающих, что окружающий человека мир — лишь иллюзия, Швейцер писал: «Для индийских мыслителей отрицательное отношение к миру вытекает из их убеждения в том, что истинное бытие нематериально, неизменно и вечно, в то время как сущность материального мира искусственна, обманчива, преходяща. Мир, который мы себе представляем реально, для них только отражение нематериального бытия во времени и пространстве»[41].

Понятия «абсолютное», «мировой дух», по Швейцеру, суть нечто вымышленное. «Действительно только то, что обнаруживается в явлениях бытия»[42]. По мысли Швейцера, факт бытия, жизни предшествует факту сознания, мышления[43].

Швейцер признает естественное, историческое происхождение морали, связывая его с зарождением человеческой общности и расширением в дальнейшем круга солидарности людей. Основу нравственности мыслитель искал в свойственной всему живому универсальной воле к жизни, в стремлении прожить жизнь полнее и совершеннее, бессознательном у животного и осознанном у человека.

Таковы онтологические взгляды Швейцера. Именно на них сказалось в первую очередь влияние И. В. Гете (его девиз «Вначале было дело» стал девизом Швейцера), а через Гете и Спинозы. Именно в них отразилась присущая Швейцеру-естествоиспытателю склонность «к обретению в философии твердой почвы действительности».

Но уже в вопросах гносеологии позиция Швейцера становится двойственной. Он не отрицал возможности познания мира. «Движение знания состоит во все более точном познании законов происходящего. Оно дает нам возможность поставить на службу людям силы Вселенной»[44]. Но строкой ниже Швейцер приходит к пессимистическому выводу о том, что прогресс познания «вынуждает нас все более и более отказываться от надежды понять смысл происходящего»[45]. Швейцер связывает познание в духе экзистенциализма с переживанием мира. Вот почему философ объявлял исполненным тайны возникновение в живом воли к жизни, полагая, что только переживание ее может приоткрыть эту тайну.

Философский идеализм А. Швейцера проявился полнее всего в его культурологии, хотя и в ней присутствуют позитивные моменты. Критикуя буржуазную культуру конца XIX — начала ХХ века, философ справедливо усматривал причины ее упадка в отставании уровня развития духовной культуры от опережающего по темпам развития культуры материальной, в росте «несвободы» людей, становящихся в сфере производства все более и более узкими специалистами, а в сфере реализации свободного времени — все более и более зависящими от общества, в тотальном отчуждении людей друг от друга, в возобладании в общественном мнении узконационалистических устремлений. Некоторые из отмеченных Швейцером причин упадка буржуазной культуры действуют и поныне.

Однако, верно отмечая причины упадка культуры, саму ее сущность Швейцер понимал идеалистически. Определяя культуру как единство материального и духовного элементов человеческой деятельности, мыслитель признавал главенствующей духовную основу культуры. Более того, в духовных элементах культуры он вычленял нравственную составляющую, которая, по мысли Швейцера, должна выступать главным критерием развития культуры. «Этический прогресс, — писал Швейцер, — это существенное и несомненное, а материальный — менее существенное и менее несомненное в развитии культуры»[46].

Столь же идеалистичны по сути своей и пути преодоления упадка культуры, предлагаемые Швейцером. Философ писал о решающем значении нравственного и культурного совершенствования отдельной личности. Переворот в культуре он связывал с накапливанием, увеличением числа этих морально и культурно усовершенствованных личностей. Когда их будет преобладающее большинство, произойдет своеобразный скачок и человечество в целом признает идеи подлинной гуманности.

Плодотворна в культурологии Швейцера мысль о необходимости взаимовлияния культур в процессе созидания единой общечеловеческой культуры. Нельзя отрицать и значения для современности и будущего человечества вывода философа о важности органического соединения культуры и нравственности[47].

Главное в философском наследии Альберта Швейцера — созданное им этическое учение о благоговении перед жизнью. Этический постулат «благоговение перед жизнью» основывается на уважении присущей всему живому универсальной воли к жизни. Элементарным фактом, постоянно отражающимся в нашем сознании, по мысли Швейцера, является следующий факт: «Я есть жизнь, которая хочет жить; я есть жизнь среди жизни, которая хочет жить»[48]. Швейцер не делал различия между низко- и высокоорганизованной жизнью — во всем живом присутствует воля к жизни; всякая жизнь, как и жизнь вообще, — самое сокровенное из того, что создала природа, основное реальное благо человечества — требует глубочайшего уважения к себе. «Этика заключается, следовательно, в том, что я испытываю побуждение выказывать равное благоговение перед жизнью как по отношению к моей воле к жизни, так и по отношению к любой другой. В этом и состоит основной принцип нравственного»[49].

Отсюда философ выводил абсолютные формулы добра и зла. «Добро — то, что служит сохранению и развитию жизни; зло есть то, что уничтожает жизнь или препятствует ей»[50].

Гуманистическому по сути своей принципу благоговения перед жизнью свойствен, однако, внеисторический характер, не позволяющий учесть классового содержания моральных норм и идеалов в классовом обществе. Абсолютизация понятий добра и зла, которой Швейцер добивается с самыми лучшими намерениями, объективно игнорирует изменяющееся классовое содержание этих категорий. Мыслитель стремился создать этическую систему, приемлемую для всех времен и народов, но, как справедливо указал Ф. Энгельс, подобные построения приобретают абстрактный характер[51].

Конкретизацией основной максимы этического учения А. Швейцера, применительно к обществу, выступает принцип «человек человеку». Каждое человеческое существование, утверждал Швейцер, тесно связано с другими. Поэтому человек не может быть чужим для другого человека. Каждый должен «думать о других людях, всякий раз взвешивать, есть ли у меня право срывать все плоды, до которых может дотянуться рука»[52]. Но не только думать о других и учитывать их интересы призывает человека Швейцер. Действенный характер принципа «человек человеку» проявляется и в том, что он побуждает человека ощутить себя активной частью целого — общества. Выбор способа действия и самого поступка должен, по Швейцеру, быть направлен на служение людям, на совершенствование общества. Цель действенной, активной морали — «улучшить состояние мира».

Деятельность человека Швейцер непосредственно связывает с реализацией нравственной ответственности, нравственного долга. Полемизируя с кантовским пониманием долга, философ полагал важным осознание нравственной необходимости того или иного действия, отстаивал свободу нравственного выбора, предлагая, «чтобы в каждом отдельном случае мы сами решали, в какой мере мы хотим или можем остаться этичными и насколько мы должны подчиниться необходимости наносить вред...»[53].

Субъективно-идеалистическая позиция A. Швейцера сказалась и здесь — в разделении нравственной ответственности на личную и надличную. Всеобщая, или надличная, ответственность, по мысли философа, подчас имеет тенденцию отменить личную. Мораль (буржуазная) этот конфликт разрешить якобы не в состоянии.

Самым ценным приобретением в этическом учении А. Швейцера, несомненно, является разработка им принципа «человек и природа». Задолго до современного экологического кризиса философ предложил расширить сферу действия морали — включить в нее отношение людей к природе. «Этика, по Швейцеру, есть безграничная ответственность за все, что живет»[54].

Современный уровень взаимодействия человека и природы требует пересмотреть — расширить и углубить — наше понимание добра и зла. Необходимо воспитать в людях убеждение, что действительно нравственным можно считать лишь того человека, который по внутреннему побуждению стремится помочь любой жизни.

Требование Швейцера — «содействовать жизни, совершенствовать ee» — объективно близко марксистскому пониманию проблемы «человек и природа», согласно которому «законом человеческой деятельности должно стать не изымание из природы лежащих на поверхности богатств, а создание условий для наиболее целесообразного развития самой природы»[55].

Понимание жизни как всеобщей закономерности развития Вселенной привело Швейцера к мысли о том, что нравственность есть непременное условие развития жизни, коль скоро она служит цели ее сохранения и совершенствования. В письме к автору этих строк он подчеркивал, что этика благоговения перед жизнью имеет «предметом наши отношения ко всему сущему. С ее помощью мы достигаем духовной связи со Вселенной»[56]. Ориентация философа на познание той роли, которую само по себе и во всей Вселенной играет то или иное живое существо, является важным отправным пунктом для создания космической этики.

На V Международном швейцеровском симпозиуме в ГДР в октябре 1980 года ученые разных специальностей — представители как социалистических, так и капиталистических стран — говорили о плодотворности дальнейшей разработки в современных условиях этического принципа «человек и природа».

Вопрос о том, почему Альберт Швейцер избрал ареной своей гуманистической деятельности Африку, пожалуй, уже решен. Еще будучи студентом, он дал себе клятву: до тридцати лет совершенствоваться в науке и искусстве, а затем отдать взятое людям — служить им непосредственным делом своих рук. Верность юношеской клятве Швейцер пронес через всю свою жизнь. Ничто не заставило его свернуть с избранного пути. Глубоко прав был Альберт Эйнштейн, когда подметил, что «его (Швейцера. — В. П.) работа в Ламбарене в значительной степени была плодом протеста против наших морально окостеневших и бездушных традиций цивилизации»[57].

Швейцер намеревался также своей врачебной деятельностью в Африке искупить хоть в самой малой мере тот физический, материальный и моральный урон, который причинили обитателям Aфриканского континента белые колонизаторы. Пауль Фрайер показывает, как воспринимался европейскими обывателями «колониальный бум» 80 — 90-х годов. «Газеты ежедневно публиковали новые сообщения из далеких тропических стран, сулившие сказочные богатства: казалось, надо лишь поехать туда и прибрать сокровища к рукам» (выделено нами. — В. П.).

Тысячи, десятки тысяч европейцев отправлялись в Африку с единственной целью — разбогатеть любыми способами. В Африке же, считал Швейцер, нужны люди, готовые преодолеть все трудности, все отдать делу помощи неграм, ничего не требуя взамен.

Побудительные мотивы выбора доктором Швейцером именно Африки местом служения людям, как мы видим, были высоки и чисты. И, несмотря на многие разочарования и еще большие трудности, Швейцер никогда не сожалел о своем выборе. Африка стала его второй родиной. Крошечный поселок Ламбарене со временем превратился в своего рода Ясную Поляну — место, где этика благоговения перед жизнью претворялась в действие.

Однако в книге Пауля Фрайера Африке не повезло. За исключением главы «Ламбарене», полностью посвященной врачебной работе доктора Швейцера в девственном лесу, и частично главы «Пoследние годы», мы не видим в книге будничных забот Альберта Швейцера — хирурга, терапевта, акушера, фармацевта, педагога-воспитателя, судьи и советчика пациентов. А ведь работу врача в Ламбарене мыслитель считал едва ли не главным делом жизни...

Приехав в один из самых гиблых районов Французской Экваториальной Африки[58], не зная языка местных жителей, доктор Швейцер стремился поскорее освоиться в непривычных условиях, с тем чтобы начать оказывать врачебную помощь нуждающимся в ней. С этой целью он с первых дней пребывания в Ламбарене начинает изучать быт и нравы местных жителей. Его заинтересованное, доброжелательное отношение к африканцам, желание и умение облегчить их страдания приносят свои плоды: белый доктор завоевывает доверие, а вслед за тем и любовь.

Достигнуть этого было далеко не просто. Швейцер был неизменно требовательным к пациентам, а подчас суровым и резким. Он полагал, что призван не только исцелять, но и воспитывать. Поэтому доктор требовал соблюдения элементарных гигиенических правил, прививал привычку к регулярному труду. Нe всем пациентам больницы в Ламбарене нравилось это, но авторитет доктора был столь высоким, что не подчиниться правилам больницы они не могли.

Африка и Швейцер. Габон и Швейцер. Это тема специального, научного, публицистического или художественного повествования. В послесловии к книге мы коснемся лишь некоторых моментов этой необъятной темы.

Швейцер-гуманист относился к африканцам как к братьям. Бок о бок работая с неграми на строительстве больницы, на лесоповале, он развенчивал легенду о лености негров. Когда содержание и смысл труда понятны неграм, они могут работать без устали, самоотверженно. «Тот, кому хоть раз довелось видеть, как жители негритянской деревни очищают какой-нибудь участок земли от леса, чтобы посадить там те или иные полезные растения, знает, что они способны работать неделями с большим рвением, напрягая все свои силы»[59].

Швейцер постоянно интересовался историей и культурой Африки. При лечении он использовал рецепты народной медицины, а при постройке новой больницы в 1924 году удачно сочетал опыт сооружения свайных жилищ местного населения с традициями европейской архитектуры.

Врач-гуманист выступал поборником экономической и культурной самостоятельности народов Африки, но в политическую деятельность местных организаций, как европейцев, так и африканцев, не вмешивался. Критикуя европейских колонизаторов, Швейцер писал, «что экономическое развитие, которого добивается колонизация, происходит за счет развития культуры и уровня жизни туземцев»[60]. «Невозможно примириться с тем, что нередко имеет место: колония процветает, а туземное население вымирает из года в год»[61]. Но Швейцер не связывает эти факты с капиталистической системой хозяйствования. «Отвратительные проявления колониализма он воспринимает как своего рода напасть для большого числа людей, подобно тому как случаются напасти и в других частях света и в других областях жизни».

За более чем полвека работы больницы Елена и Альберт Швейцер, их добровольные помощники оказали врачебную помощь десяткам тысяч людей. По данным отчета, составленного доктором Мюллером еще при жизни Швейцера, в больницу ежегодно обращалось около пяти тысяч человек. Треть из них госпитализировалась. Остальные лечились амбулаторно. Особенно хорошо была поставлена хирургия. В среднем в год делалось 500—700 операций. В 1962 году было произведено 950 операций. Ежегодно в больнице рождалось от 300 до 400 детей[62].

Больница в Ламбарене работает и поныне. Возглавляет ее швейцарский врач Вальтер Мунц, начавший работу в больнице еще при Альберте Швейцере. Сейчас больница обслуживает более 200 стационарных пациентов, ежедневно оказывает 250 больным амбулаторную помощь. Ежегодно в ней производится почти 1600 операций[63].

Дело, начатое на заре нашего века, живет. Оно продолжается не только друзьями и соратниками «большого белого доктора», но и самими африканцами. Бóльшая часть медицинского персонала — врачи, сестры, лаборанты — представители местного населения. Правительством Габона больнице присвоено имя Альберта Швейцера.

Книга Пауля Фрайера имеет подзаголовок «Картина жизни». Насколько же полной получилась эта картина? Даже талантливому автору, каким, несомненно, является Фрайер, трудно охватить все многообразие внутренней, духовной и внешней, насыщенной многими событиями и встречами жизни столь яркой личности. Автор полной биографии Швейцера должен обладать хотя бы несколькими из тех многочисленных дарований, которыми природа щедро наделила Альберта Швейцера; он должен сопереживать тому, о чем повествует. А возможно, книга о Швейцере должна быть написана несколькими авторами — философом и врачом, музыкантом и этнографом, психологом и историком современности...

Во всяком случае, даже в лучших биографических книгах о Швейцере остаются за бортом повествования многие важные факты творческой биографии мыслителя, художника и врача-подвижника. К сожалению, не избежала подобных утрат и книга Пауля Фрайера. Остановимся только на некоторых — на не нашедших отражения в книге фактах духовного общения А. Швейцера с людьми, чьи имена вошли в историю мировой культуры, — и постараемся в какой-то мере восполнить их.

Уже упоминалось глубокое влияние Л. Н. Толстого на выбор Альбертом Швейцером жизненного пути, на его обращение к философскому исследованию проблемы соотношения культуры и этики. «Провести это исследование, — писал Швейцер, — меня побудил, в частности, Толстой, который произвел на меня большое впечатление»[64]. Но мало кто знает, что Швейцер, побуждаемый Р. Ролланом, неоднократно намеревался вступить в переписку с Толстым[65].

Круг идей Толстого сближал Швейцера с древнекитайской и древнеиндийской философией. В книге «Мировоззрение индийских мыслителей» Швейцер писал, например, о философских взглядах М. Ганди, с которым был лично знаком и связан многолетней перепиской. В 1935 году, как раз когда вышла книга Швейцера, посвященная индийской философии, Ганди обратился к Швейцеру с письмом, в котором содержалась просьба помочь вышедшему из очередного заключения в британской тюрьме Джавахарлалу Неру. Швейцер с готовностью принял молодого революционера в свой дом, в котором Неру прожил несколько дней. Известно, что гость и хозяин вели длительные беседы[66].

В 1957 году американский писатель Норман Казинс привез в Ламбарене послание от Дж. Неру, ставшего к тому времени руководителем независимой Индийской республики[67]. Но до сих пор остается неисследованным развитие отношений между этими замечательными людьми.

Даже не упомянуты в книге встречи и беседы Швейцера с гениальным испанским архитектором Антонио Гауди (1852—1926). Эти встречи произвели на Швейцера настолько глубокое впечатление, что он упомянул их в автобиографической книге «Из моей жизни и размышлений»[68].

Яркой страницей биографии Швейцера была его многолетняя сердечная дружба с знаменитым виолончелистом Пабло Казальсом (1876 — 1973). Почти одногодки, музыканты (Казальс был не только исполнителем-виртуозом, но и композитором), Швейцер и великий испанец, встречаясь, спорили и ссорились, мирились и продолжали нежно любить друг друга. Их связывали не только общие творческие интересы, но и ненависть к фашизму и войне. В письмах музыканты обсуждали не только важные профессиональные проблемы, но и вопросы борьбы за мир. Казальс писал о Швейцере: «Что за колосс был этот человек! Поистине совесть Земли»[69].

Ждет своего исследователя и сложная история взаимоотношений Швейцера и Бертрана Рассела (1872 — 1970). Не прочитаны страницы, отражающие совместные усилия по становлению всемирного движения ученых в защиту мира, предпринятые «доктором джунглей» и дважды лауреатом Нобелевской премии, лауреатом Ленинской и Нобелевской премий мира Лайнусом Полингом. Полинг высоко оценивал не только нравственный пример служения Альберта Швейцера людям, но и его неустанную деятельность на благо мира[70].

Не нашла отражения на страницах книги Фрайера и последняя, чрезвычайно важная встреча Альберта Швейцера и Альберта Эйнштейна в Принстоне, в Институте высших исследований, в июле 1949 года. А ведь именно во время этой встречи был заключен негласный договор о совместных действиях в борьбе против атомной бомбы. Впоследствии, в 1963 году, после подписания Московского соглашения о запрещении испытаний ядерного оружия в трех сферах, Швейцер, обращаясь к Советскому правительству, писал: «Когда я получил известие о Московском соглашении, я тотчас же подумал о моем друге Альберте Эйнштейне, совместно с которым я выступал в борьбе против атомного оружия. Он умер почти в полной безнадежности в Принстоне, на чужбине». Однако, продолжает Швейцер, он был бы очень рад узнать о том, что ныне «человечество сделало первый шаг на пути, который ведет к миру»[71].

В заключение хотелось бы сказать несколько слов об авторе книги — видном писателе Германской Демократической Республики Пауле Фрайере. Писатель родился 4 ноября 1920 года в рабочей семье. С шестнадцати лет началась трудовая жизнь Пауля: он плавал матросом на торговых судах. Впечатления от путешествий и встреч побудили юношу взяться за перо. На страницах газет и журналов появляются его рассказы и очерки.

После падения фашизма писатель отдает свои силы и талант народной власти. Как драматург он работал в театрах различных городов ГДР, с 1953 по 1956 годы — в театре имени Максима Горького в Берлине.

Его перу принадлежат многочисленные пьесы, сценарии, повести и рассказы. Пьеса «На потерянном посту» (1951), посвященная несправедливой войне французских захватчиков во Вьетнаме, была переведена на многие языки.

Пауль Фрайер — автор двухсерийного документально-художественного фильма «Челюскинцы» (1970). Собирая материал для этой работы, он неоднократно приезжал в Советский Союз.

Громадным успехом у читателей разных стран пользуется повесть П. Фрайера «Смерть на всех морях» (1970) — яркий рассказ о пиратской подводной войне, которую вела фашистская Германия. Подвигу красных немецких моряков в 1918 — 1919 годах посвящена повесть «Буревестники» (1975).

Пауль Фрайер и сегодня остается большим любителем путешествий. Он несколько раз гостил в Габоне у Альберта Швейцера. Книга о великом гуманисте, согретая теплом дружбы, которая соединяла автора и его героя, — заметный вклад в мировую и советскую швейцериану.