Альберт Швейцер. Картина жизни

Школьные и студенческие годы

Осенью 1885 года десятилетнему Альберту Швейцеру пришлось покинуть пасторский домик в Гюнсбахе, где вся жизнь текла в жестком русле церковного года; разлука эта далась мальчику нелегко. С тяжелым сердцем расставался он также с долиной Мюнстера: он должен был леса и поляны, реку и горы променять на полную запретов жизнь в городе. Не менее болезненна была эта разлука и для родителей Альберта, особенно для его матери. Наверно, всякая мать навсегда сохраняет особую привязанность к ребенку, за которого ей приходилось столь часто тревожиться в первые месяцы его жизни.

Была еще причина для особой привязанности матери к Альберту, хотя она горячо любила и остальных своих детей. Дело в том, что его назвали Альбертом в честь ее покойного сводного брата которого она глубоко чтила. Брат, священник при церкви св. Николая в Страсбурге, в 1870 году, после битвы под Вайссенбургом, был послан в Париж за лекарствами. Поскольку опасались осады Страсбурга, следовало запастись медикаментами. Когда священник возвратился, город уже оцепили. Прусский генерал фон Вердер разрешил передать в город лекарства, но задержал самого пастора, объявив его своим пленником. А пастора бесконечно мучила мысль, как бы его прихожане не подумали, будто в тяжелый час он бросил их на произвол судьбы. У него было больное сердце, и, не выдержав волнений, летом 1872 года он скончался. Подобная участь не являлась редкостью в Эльзасе тех времен.

Как сыну священника, Альберту предоставили вакансию в гимназии города Мюльгаузен. Однако супругам Швейцер не удалось бы воспользоваться этой возможностью, не будь в Мюльгаузене Луи Швейцера. Настолько мало было жалованье пастора Пвейцера, что он никак не мог бы оплатить содержание Альберта в интернате.

Луи Швейцер, сводный брат деда Альберта Швейцера, был директором ведомства начальных школ в Мюльгаузене и вдвоем с женой Софи занимал служебную квартиру при центральной школе, кстати, довольно мрачного вида. Бездетные супруги приняли в cвой десятилетнего Альберта и по мере сил старались заменить ему родителей. Жизнь в доме дядюшки была упорядочена до мелочей; здесь неукоснительно, чуть ли не с педантизмом, соблюдались все педагогические принципы. На этой почве возникали трения, которые поначалу мало способствовали развитию подростка. Однако со временем между пожилыми супругами и их юным родичем установилась добрые отношения. Много лет спустя Альберт Швейцер часто с признательностью вспоминал дядюшку Луи и тетушку Софи.

В сельской школе в Гюнсбахе, как и впоследствии в реальном училище в Мюнстере, Альберту Швейцеру отнюдь не легко давалось учение. Он был мечтательным мальчиком, природа, животные — да, особенно животные! — интересовали его куда больше чтения и письма. Мало того, он глубоко страдал всякий раз, когда этих животных обижали деревенские мальчишки, а то и взрослые. И, разумеется, он был заворожен музыкой, он любил импровизировать и, играя, уносился мечтами далеко-далеко. Добавьте к этому застенчивость и — как ни парадоксально — смешливость! Всякий пустяк вызывал у него смех, что не раз вынуждало учителей записывать в классный журнал: «Швейцер смеялся на уроке». За это свойство он получил прозвище «Исаак», что на древнееврейском языке означает: «Он смеется».

Первые отметки в мюльгаузенской гимназии оказались весьма неудовлетворительными. Вызвали пастора Швейцера, и директор намекнул ему, что, возможно, следовало бы забрать мальчика из учебного заведения. Даже по музыке и то ему выставили весьма посредственные оценки, а уж этого пастор Швейцер никак не мог взять в толк. Повинна в этом была тетушки Софи. Родители Альберта просили ее особенно строго следить за музыкальным образованием мальчика. И она ревностно взялась за дело. Как только Альберт возвращался из школы, она после обеда сразу же усаживала его за пианино — на все время до вечерних занятий в школе. Вечером же он снова должен был целый час заниматься. Но здесь ему не разрешали ни импровизировать, ни мечтать — тетушка Софи бдительно следила за тем, чтобы он проигрывал с листа каждую ноту, и притом точно, без лишних эмоций. Молодой учитель музыки и органист Эуген Мюнх, только что закончивший курс в Берлине, не раз говорил об этой манере исполнения: «Альберт Швейцер — мое наказание».

В конце концов было решено оставить Альберта в гимназии и попытаться поправить дело. И тут выручил случай в лице нового классного руководителя Альберта — доктора Вемана.

Что, однако было бы со Швейцером, не приди ему на помощь в этих обстоятельствах настоящий, умный педагог? Утверждение о том, что необыкновенная личность при всех условиях раньше или позже возьмет свое и непременно вызреет, представляется мне весьма спорным. Куда чаще случается, что родник таланта заносит песком, пока он не иссякнет, и лишь искалеченный интеллект порой позволяет угадать, кем мог бы стать этот человек. Альберт Швейцер — пример того, чтó может педагог, умеющий в нужную минуту способствовать становлению личности.

Новый классный руководитель четвертого класса, доктор Веман, прежде всего помогал своим воспитанникам уверовать в собственные силы. А ведь именно в этом больше всего нуждался гимназист Швейцер, отныне живший в Мюльгаузене. Доктор Веман не преподносил ученикам абстрактные знания, а увязывал их с реальной жизнью. Он тщательно готовился к каждому уроку. Сам воспитатель служил своим питомцам таким ярким примером, что всего за какие-нибудь три месяца Швейцер выдвинулся в ряд лучших учеников класса. Даже уже будучи доцентом университета, Альберт Швейцер тепло вспоминал доктора Вемана: «Он показал мне, что глубокое, скрупулезное чувство долга есть великая воспитующая сила, которая способна осуществить то, чего не добиться никакими нотациями и наказаниями, и эту истину я стремлюсь претворять в жизнь в моей педагогической деятельности».

В этот период заметно улучшились отношения Швейера с его учителем музыки. У господина Мюнха скоро уже не было необходимости жаловаться на «деревянную игру» Альберта на пианино. Однажды, не слишком веря в успех, он дал ученику задание: разучить короткую песню без слов Мендельсона-Бартольди. Целую неделю Швейцер разучивал эту пьесу, и тетушка Софи под конец убедилась, что он способен сыграть ее точно, хотя, может, излишне эмоционально. Учитель музыки Мюнх похлопал мальчика по плечу. Какая честь! Он не ожидал от Швейцера такой тонкости восприятия. И он сразу же дал ему следующее задание: разучить пьесу Бетховена. Спустя всего несколько уроков учитель счел своего ученика достойным Баха. Потом были еще уроки, и учитель объявил Альберту, что после конфирмации ему разрешат учиться играть на большом оргáне в церкви св. Стефана. Таким образом, когда Швейцеру было пятнадцать лет, исполнилась его давнишняя мечта: играть на большом красивом оргáне с тремя клавиатурами и шестьюдесятью двумя клавишами и довершить здесь то, что некогда он начал на маленьком оргáне в сельской церквушке в Гюнсбахе. Шестнадцати лет Швейцер впервые заменил у органа во время богослужения своего учителя Эугена Мюнха, который был органистом в церкви св. Стефана. Вскоре учитель доверил Альберту сопровождать на органе большой хор и оркестр во время публичного исполнения ими «Реквиема» Брамса в Мюльгаузене, где дирижировал сам Мюнх. В 1898 году Эуген Мюнх во цвете лет умер от тифа. Альберт Швейцер почтил его память небольшой брошюрой, написанной по-французски. Это было его первое печатное произведение.

«Самое глубокое впечатление произвел на меня в гимназии ее директор Вильгельм Дееке, который приехал в Мюльгаузен, когда я уже учился в старших классах, ― писал впоследствии Альберт Швейцер. ― Чувствовалось, что он хотел не только дать нам знания, но и воспитать нас настоящими людьми».

Директор Дееке приехал в Страсбург из Любека. Он не скрывал, что осуждает «опруссачивание» Эльзаса и позволял себе смелые высказывания. Об этом вскоре прослышал наместник генерал фон Мантейфель. Тогда Дееке перевели в более скромную гимназию: назначение в Мюльгаузен было для него своего рода ссылкой. Однако в общении со своими воспитанниками директор никогда не позволял себе выказывать озлобленность, напротив, как истинный педагог, он старался также научить своих питомцев такту и твердости духа. Разумеется, все ученики знали, как поступили с их директором. Альберт Швейцер выучился у него не только греческому и латинскому, но прежде всего стойкости.

Случались, однако, в гимназические годы у Швейцера и такие встречи, которые вызывали в его душе противоречивые чувства и порождали скептицизм. О пасторе Веннегеле, который готовил гимназистов к конфирмации, Швейцер отзывался так: «Он стремился разъяснить нам, что любые раздумья должны умолкать перед верой». Это побуждало Альберта поступать как раз наоборот. «Я же был убежден, что истинность основных положений христианства как раз и должна проверяться в процессе размышления».

Молодой Швейцер был по-настоящему одержим этими поисками истины, стремлением «докопаться до сути», да, впрочем, иначе ведь и не могло быть. Его страсть к спорам немало докучала его близким, в особенности отцу. Примечательно, что сам Швейцер так рассказывает о своей жизни примерно с четырнадцати до шестнадцати лет:

«После злого брожения вино отстоялось. В сущности, я остался таким же, каким был тогда. Совершенно отчетливо я сознавал: если я откажусь от моей страсти к истине и разуму, ко всему, что постигается в процессе мышления, я тем самым отступлюсь от самого себя. Поэтому, в сущности, я столь же невыносим, как и прежде. Я стараюсь лишь, насколько могу, сочетать свою страсть с принятой в обществе учтивостью, чтобы не докучать людям. Я примирился с необходимостью участвовать в разговорах, которые так и остаются разговорами, и выслушивать бездумные суждения, не выражая негодования. Врожденная замкнутость характера помогла мне усвоить эту манеру благовоспитанного человека».

18 июня 1893 года Швейцер держал в гимназии выпускной экзамен за гимназический курс. Экзамен прошел не столь удачно, как того ожидали учителя, да и он сам. Виной тому были его брюки. Считалось непреложным, что на экзамен надо являться в парадном костюме. Швейцеру, правда, достался в наследство от какого-то родича довольно приличный пиджак, но без брюк. Во избежание лишних трат Альберт попросил дядюшку Луи одолжить ему свои темные брюки и в них явился на экзамен. Старый дядюшка был человеком низкорослым и полным, а племянник — высок и худ. При появлении Швейцера все его соученики рассмеялись. Смех не смолк даже, когда они торжественно вступили в экзаменационный зал. Членов экзаменационной комиссии крайне раздосадовало нарушение ритуала экзаменов. Было очевидно, что абитуриент^{4} Швейцер дал повод к непристойному смеху. Председатель комиссии поэтому лично экзаменовал Швейцера чуть ли не по всем предметам. Он вознегодовал, когда экзаменующийся оказался не в состоянии подробно рассказать о корабельном лагере, как он описан у Гомера. «Пocледним был экзамен по истории — специальности господина председателя. Спустя десять минут его словно подменили. Гнев его улетучился совершенно. Под конец он уже не экзаменовал меня, а беседовал со мной о разнице между греческими и римскими колониями, — писал в своих воспоминаниях Швейцер. — Мой весьма посредственный аттестат зрелости по его просьбе украсили подходящим к случаю комплиментом. Так все завершилось к обоюдному удовольствию».

В октябре того же года дядя Альберта Швейцера, который имел в Париже свое торговое дело, помог племяннику поступить учеником к знаменитому органисту Шарлю-Мари Видору. Правда, Видор давал уроки исключительно студентам парижской консерватории, которых по большей части отбирал сам. Но, услышав игру Альберта Швейцера, он сразу же оценил его необычайное дарование и согласился взять его в ученики. Между учителем и учеником вскоре установились сердечные, дружеские отношения, которые сохранялись много лет. В последующие годы Швейцер, как только мог, наезжал в Париж, чтобы брать там уроки органа. Позднее он рассказывал: «Эти уроки имели для меня решающее значение. Видор учил меня совершенствовать мою технику и стремиться в игре к абсолютной пластичности. Кроме того, благодаря ему я осознал значение архитектоники в музыке».

В конце октября 1893 года Швейцер стал студентом Страсбургского университета. Благодаря ходатайству родственников ему разрешили жить при семинарии св. Фомы. В университете его зачислили сразу на теологический и философский факультеты.

Страсбургский университет был основан в 1872 году, после присоединения Эльзаса к Германии, и в ту пору переживал известный расцвет. Многие талантливые молодые ученые устремились в Cтpacбypг, потому что в других германских университетах долго нельзя было получить кафедру: приходилось ждать, пока возглавляющие их профессора не достигнут преклонных лет. K исходу века в Страсбургском университете почти не осталось престарелых профессоров. Повеяло благостным, свежим ветром, студенты и преподаватели были свободны от гнета каких-либо замшелых традиций.

Много труда пришлось затратить Швейцеру, чтобы после первого семестра (17 февраля 1894 года) сдать зачет по древнееврейскому языку. В мюльгаузенской гимназии изучали лишь азы, попросту говоря, начатки древнееврейского. Однако знание этого языка было необходимо для успешного изучения теологии. И еще одна трудность ждала студента Швейцера: только после первых двух семестров студентам-богословам дозволялось ходатайствовать о стипендии. Естественно, стипендия назначалась лишь при условии успешной сдачи экзаменов. Поскольку Альберт Швейцер не мог рассчитывать на какую-либо помощь со стороны родителей, стипендия была ему необходима, вот почему на первом году студенчества ему пришлось нелегко — приходилось работать с большой нагрузкой.

Весной 1894 года Швейцер решил отслужить год в армии. Он поступил добровольцем в страсбургский пехотный полк. В прусской армии была изобретена особая форма военной службы для элиты — юношей из интеллигентных семей. Преимущество ее заключалось в возможности самостоятельно выбрать гарнизон, а также в сокращении срока службы до одного года. Молодые добровольцы-одногодники, которым впоследствии в большинстве случаев присваивали офицерское звание, помимо этого пользовались еще и другими привилегиями. Альберт Швейцер, к примеру, не прерывал свои занятия в Страсбургском университете. Отбывая воинскую повинность, он тем не менее с разрешения начальства почти регулярно посещал лекции в 11 часов.

В ту пору Швейцер слушал лекции профессора-философа Вильгельма Виндельбанда. Влияние Виндельбанда надолго оставило след в сознании Швейцера, и лишь спустя много лет он полностью освободился от него. Виндельбанд принадлежал к числу представителей так называемой «баденской» школы внутри неокантианства, которая особенно усердствовала в борьбе против исторического материализма. Неокантианцы пытались переосмыслить учение Канта в субъективно-идеалистическом духе; при этом преследовалась цель полностью отделить природу от общества как якобы принципиально разные объекты философии, требующие соответственно принципиально различной методики исследования; вопросы же мировоззрения вообще должны быть, по их мнению изъяты из сферы философии. Представители этой школы утверждали, что суть философии не столько в теории познания, сколько в исследовании проблемы ценностей и воли. Виндельбанд полагал, что характерная черта новой эпохи — борьба индивидуума с массой. Вполне понятно, что молодой Швейцер, подмечавший вокруг множество противоречий, был под сильным впечатлением этой теории.

Кроме того, Швейцер прослушал интересный курс богослова Хольцмана о синоптиках^{5}, т. е. о трех первых евангелистах (Матфее, Марке и Луке). Чтобы получить стипендию на теологическом факультете, Швейцер, отбывая воинскую повинность, одновременно готовился к экзаменам. Обычно студентам первого года предлагалось сдать три экзамена, если же претендент на стипендию одновременно нес военную службу, то достаточно было одного. Альберт Швейцер решил сдавать экзамен по курсу о синоптиках. Даже во время осенних маневров в солдатском ранце Швейцера лежал томик Нового завета, и, как только выдавалась свободная минута, юноша погружался в его изучение. Скептический склад ума позволил ему сделать своего рода открытие. Сам Швейцер так писал об этом: «Хольцман добился признания наукой так называемой гипотезы Марка, иными словами, теории, согласно которой Евангелие от Марка и есть самое древнее из всех, а Евангелия от Матфея и от Луки написаны на его основе. Поэтому считалось доказанным: чтобы узнать деяния Христа, достаточно прочитать одно лишь Евангелие от Марка. Вот этот-то вывод, к моему удивлению, я вынужден был поставить под сомнение, когда во время изучения 10-й и 11-й глав Евангелия от Матфея мое внимание привлек эпизод, рассказанный одним лишь Матфеем, но отнюдь не Марком. В 10-й главе Евангелия от Матфея рассказывается о том, как Христос выслал в мир двенадцать своих апостолов. Христос напутствовал их речью, в которой объявил им, что вскоре они узнают жестокие преследования. С ними же, однако, ничего худого не приключилось... Как могло статься, что Иисус предвещал своим ученикам события, которым в ходе дальнейшего повествования не было дано свершиться? Объяснение Хольцмана, что перед нами не историческая речь Иисуса, а более поздняя вставка — осуществленная уже после его смерти подборка „речений Христа“, меня не удовлетворило. Более поздним авторам вряд ли пришло бы на ум вкладывать в уста Христа пророчества, которые впоследствии не исполнились».

Разумеется, на экзамене, от которого зависело получение стипендии, Швейцер ни единым словом не обмолвился о своих сомнениях по поводу общепризнанной теории, выдвинутой Хольцманом. Пользы от подобной откровенности было бы мало, а ему могли отказать в стипендии. Теперь же, после двадцатиминутного экзамена, во время которого профессор Хольцман был к нему весьма благосклонен, стипендию назначили сразу. В последующие годы Швейцер-студент неоднократно возвращался к вопросу о евангелиях, как и к вопросу жизни Иисуса, нередко за счет других предметов, числящихся в программе. И если поначалу у него не находилось времени основательно исследовать эту проблему и тем самым дать выход своим сомнениям, то мало-помалу в его душе зрела решимость непременно когда-нибудь это сделать.

В годы студенчества Швейцер проделал огромную работу. Он не щадил себя. Чтобы не уснуть за рабочим столом во время своих ночных занятий он держал ноги в тазу с холодной водой. Только отличное здоровье позволило ему вынести такую огромную физическую нагрузку.

Несмотря на нехватку времени, он тем не менее регулярно наезжал в Париж, чтобы брать уроки органа у Видора. Хотя парижский дядя и помогал ему деньгами, поездки эти являлись для Швейцера предметом немалых забот: ведь и стипендия Страсбургского университета, и помощь дяди-мецената все же давали ему весьма скудные средства. Можно лишь удивляться, как Швейцеру удалось — при существовавшем объеме курсовых заданий по философии и теологии, да еще притом что он самостоятельно взялся исследовать некоторые проблемы жизни Христа, — добиться таких серьезных успехов в игре на органе. Видор уделял своему ученику много внимания и не скупился на похвалы.

В Страсбурге Альберт Швейцер тоже играл на органе. Органист церкви св. Вильгельма Эрнст Мюнх, брат его покойного мюльгаузенского учителя, предоставил Швейцеру возможность упражняться в исполнение кантат и «Страстей» Баха. Церковь св. Вильгельма считалась в ту пору, по свидетельству caмого Швейцера одним из крупнейших центров по распространению культа Баха, зародившегося в конце минувшего века. Как органист, Швейцер не раз участвовал в публичном исполнении ораторий Баха. Только здесь, в Страсбурге, Бах стал ему близок, и эта близость переросла в глубокую любовь к творчеству кантора церкви св. Фомы^{6}.

Лишь одно вызывает удивление. Всякий раз, когда представлялась возможность, Швейцер посещал Страсбургскую оперу, чтобы послушать музыку Вагнера^{7}. Кроме «Парсифаля», который в ту пору разрешалось ставить лишь в Байрёйте^{8}, он видел все вагнеровские оперы. Мыслимо ли подобное сочетание: с одной стороны, обращенная к струнам души музыка Баха, с другой стороны, самоуверенный пафос Вагнера? Еще в бытность свою в Мюльгаузене, всего шестнадцати лет от роду, Швейцеру посчастливилось побывать в местном театре на представлении вагнеровского «Тангейзера». Швейцер писал: «Эта музыка так захватила меня, что долгое время я был не в состоянии как следует заниматься в школе».

Разумеется, эффектная музыка, особенно в такой опере, как «Тангейзер», и впрямь могла потрясти впечатлительного школьника. И все же то особое пристрастие, которое питал Швейцер к музыке Вагнера, довольно трудно объяснить.

В так называемый период грюндерства, начало которому положило создание Германской империи в 1871 году, когда была преодолена раздробленность, тормозившая экономическое развитие, начался подъем экономики, чему немало способствовал приток пяти миллиардов франков, уплаченных Германии французами в качестве контрибуции. Все это породило эйфорию, оказавшую свое влияние как на духовную жизнь, так и на восприятие искусства буржуазией. Музыка Вагнера с ее чувственностью и патетикой как нельзя лучше отвечала потребности буржуа в самовыражении. Тогда-то успех этой музыки впервые достиг апогея. Не все, однако, понимали ее, не все исполняли ее как надо. Ни один театр с собственным оркестром не упускал случая включить в программу произведения Вагнера. Нужно ли удивляться, что юный и все еще мечтательно настроенный Швейцер был потрясен этой музыкой, рассчитанной на могучий театральный эффект? Она затронула самые сокровенные глубины его существа. Много раз в студенческие годы наведывался он в Байрёйт.

Когда же в 1896 году, спустя двадцать лет после состоявшейся в 1876 году премьеры, вновь была показана тетралогия Вагнера «Кольцо Нибелунгов», Швейцер поспешил стать свидетелем этого знаменательного события культурной жизни. Билет на спектакль, стоивший немалых денег, подарили ему парижские друзья, но, чтобы оплатить дорогу туда и обратно, ему пришлось долгое время есть один раз в сутки.

К 1896 году относится и другое важное событие в жизни Швейцера. На троицу он поехал в Гюнсбах навестить родителей. В разговоре с ними, с братом и сестрами часто всплывал вопрос о профессии, которую Альберт намерен избрать после окончания университета. Но в ту пору Швейцер еще не мог дать на него точный ответ. Подобно многим студентам, он был полон планов и замыслов, разные пути манили его. Настало время принять определенное решение на этот счет. Какую же профессию думал избрать для себя Альберт Швейцер, которому в ту пору исполнился двадцать один год? В конце концов решение пришло, казалось бы, само собой. В своей автобиографии Швейцер пишет: «Однажды утром в Гюнсбахе я сказал себе, что до тридцати лет считаю себя вправе читать проповеди, заниматься наукой и музыкой, но после этого рубежа посвящу себя непосредственно служению людям». И он поставил свои научные и художественные планы в прямую зависимость от только что принятого серьезного решения. До намеченного рубежа оставалось еще девять лет, но к тому сроку он должен завершить все задуманные дела.

Ничего сенсационного не было в том, что 21-летний студент наметил для себя подобную героическую программу. Подобные замыслы возникали и будут возникать у многих молодых людей. О решении Швейцера написано уже очень много — о том, как молодой человек ощутил в своей душе бремя совести мира и как это откровение побудило его к действию. Швейцер в ту пору и сам еще не сознавал всей важности принятого им решения, и вряд ли он тогда ответил бы на вопрос, как он себе представляет «непосредственное служение людям».

«Какой характер будет носить деятельность, намеченная мной на будущее, в ту пору мне самому еще не было ясно. Я положился на волю обстоятельств. Я твердо знал лишь одно: пусть это будет самая что ни на есть скромная работа, главное — непосредственное служение человеку».

Пусть лишь под влиянием конкретных событий последующих лет его замысел обрел четкие очертания, восхищения достойны сила характера и целеустремленность, с которыми Швейцер принял свое решение и воплотил его в жизнь.

Годы студенчества пролетели быстро, в напряженной работе. К исходу лета 1897 года Альберт Швейцер записался на первый экзамен по теологии. Но прежде Альберт должен был написать работу на тему, которая предлагалась всем желающим сдать экзамен: «Теория Шлайермахера о тайной вечере в сравнении с трактовкой этого события в Новом завете и в трудах реформаторов».

Снова Швейцер столкнулся с проблемами, на которые господствующие теории не могли дать исчерпывающего ответа, и снова почувствовал неудовлетворенность. В своей экзаменационной работе, однако, он почел за благо исходить из общепринятых положений; написав свой труд, он был допущен к сдаче государственного экзамена.

6 мая 1898 года Альберт Швейцер выдержал первый государственный экзамен — по теологии.